За углом начинается рай

Я просыпаюсь на рассвете от странного чувства. Будто бы снова начал свободно дышать заложенный при простуде нос. Будто каждая клетка кожи стала миниатюрным реактором, источающим невероятную силу. Я будто бы чувствую пинок, заставляющий меня встать с футона, пробормотав негромкое ругательство, и доплестись до ванной. Три дня уже прошло, как Саске ушел на миссию, предварительно "забив моим лицом гвозди в половицы”, как выразился змеемордый Кабуто. Осколки разбитого зеркала так и лежат в раковине, убирать их некому, и я выуживаю один, особенно крупный, чтобы посмотреть на себя. Синяки на лице и руках поменяли цвет с багрово-фиолетового до желто-зеленого, разорванная губа зажила, и если бы не остриженные в бреду галлюцинаций волосы, все можно было бы решить декоративной косметикой. Тоскливо поднимаю руку к затылку: они еще не скоро отрастут… Но я расстраивалась бы куда сильнее, если бы не чувствовала сейчас, что система циркуляции чакры наконец восстановлена. Конфликт активных веществ в моей крови исчерпан, и чакра, текущая через меня, из тонкой струйки снова начинает превращаться в слабый, но ручеек. До полноводной реки еще долго, но, по крайней мере, я снова могу использовать хотя бы элементарные техники без опаски, что мою систему циркуляции разорвет. И, чтобы проверить, насколько сильно пострадала она от болезни, я осторожно, будто студент-пятилетка, складываю печати: — Хенге! Из осколка с острыми краями на меня смотрит девушка с миловидным большеглазым лицом, нежными аккуратными губками и длинными волосами. Интересно, так чувствует себя Тсунаде-сама, поддерживающая Хенге круглосуточно вот уже долгие годы? Будто бы не было ран и синяков, и страха, и алой крови Саске на руках, не было ничего, и завтра мне выходить замуж… Я гляжу на эту чужую девушку, такую красивую, что острое ощущение обмана впивается иглами под кожу. Синяки все еще ноют, и, я думаю, будут ныть долгие годы, когда от следов останутся только едва заметные шрамы, потому что больнее вспоминать, как именно были они получены. Дно достигнуто, и больше некуда тонуть. А вокруг меня — пустота… Я смотрю в осколок, сжимая его так, что впору снова изрезать руки, и понимаю: как бы плохо мне ни было сейчас и в предыдущие дни, я сделала бы это снова. О, да, я сделала бы это: наелась солдатских пилюль и отдала всю свою чакру до капли, чтобы спасти чью-то жизнь. Саске — оружие деревни, пока не вернулся Наруто, а я — замена Пятой, и не могу посрамить доброе имя своего сенсея… "Почему ты тогда стоишь и пялишься, а не бежишь в госпиталь, чтоб пыль столбом? — ядовито интересуется внутренняя Сакура. — На часы давно смотрела? Твой отпуск закончился, крошка, все — вперед и с песней". — Да, — вслух говорю я сама себе, приглаживая отросшие обратно с помощью Хенге волосы, — сейчас… На секунду волна озорства заставляет меня поднять руки и снова сложить печати. Покраснев от неловкости, я снова говорю: — Хенге! "Нет, подруга, — помолчав, изрекает шокированная внутренняя Сакура. — Не позорься. Никто не поверит, что такое богатство вместо твоих плоских сисек отросло у тебя на капустной диете". Хихикнув, я частично развеиваю технику — так, чтобы Хенге скрывало еще не полностью зажившее лицо и волосы, и выхожу из ванной, через две минуты уже покидая дом. Утро только начинается — свежее, бодрое, прохладное, и я зябко повожу плечами, укоряя себя, что не надела что-то потеплее привычного красного платья. Коноха медленно просыпается: мимо бегут в Академию детишки, открывается "Ичираку Рамен", где добродушный старик каждый день ждет возвращения Наруто, на улицы выходят первые гражданские. В темноте своей комнаты, с кунаем в кулаке и страхом возвращения Саске я даже за эти несколько дней успела отвыкнуть от людей и пару раз шарахаюсь от проносящихся мимо малышей. Госпиталь тоже просыпается: но медленно, с неохотой. Отчаянно зевая, из широких дверей больницы выползают отдежурившие свою смену ирьенины, приветствующие меня вяло и как-то автоматически. Чувствую легкий стыд: пока я там плакала и жалела себя, кому-то пришлось дежурить вместо меня, и… ДЕТИ! На третий этаж я взлетаю пулей, быстрее, должно быть, чем сам Желтая Молния. Ворвавшись в палату к Якуши, я с удивлением вижу аккуратно застеленную кровать и пустую тумбочку. Нехорошее чувство завладевает моей душой: неужели мне не сказали… Нет, нет, этого быть не может! — А, Сакура-сан, — потягиваясь, из комнаты для персонала выплывает молоденькая ирьенин, только месяц назад принятая на работу в госпиталь. — Вы ищете Инузуку? Его выписали позавчера. — Как — выписали? — оторопев, переспрашиваю я. — Но… Как же Нефритовая печать? Я должна закрепить ее! — Насколько я слышала, — смущается коллега, — то есть, я, конечно, не подслушивала, вы не подумайте… — ГОВОРИ! — Печати сорвались, — разводит руками ирьенин. — Вот… Ино-сан сначала испугалась, пыталась закрепить технику, но что-то не получалось, а потом все поняли, что генины-то в порядке. Будто бы их и не травили. Конечно, им еще лечиться и лечиться, но Ино-сан отправила их на домашнее долечивание, и… — Ино? — я решительно закатываю рукава рабочей формы, которую машинально набросила еще на лестнице. — Спасибо, я ее сейчас спрошу. Идите отдыхать, пожалуйста. Злость заставляет чакру послушно хлынуть в кулак, и я лишь в последний момент одергиваю себя: не бить же я Ино собралась. К тому же, чтобы передать мне информацию, ей пришлось бы прийти ко мне домой, а все эти дни я не хотела видеть совершенно никого, кроме Какаши-сенсея. Ни к чему лишние слухи по деревне, а Ино слаба на язычок. Однако за детей я сильно волнуюсь, и надо спросить ее обо всем очень подробно… Ино я нахожу в процедурном кабинете, раскладывающую по стерильным лоточкам инструментарий. Она снова упакована по самые глаза в рабочую форму, и только по ним я узнаю свою заклятую подруженьку. — Ино, ты… — Сакура, — перебивает меня Ино страдальческим голосом, — прошу, давай все претензии завтра, а? Ты, конечно, в своем отпуске там отдохнула, а мне сегодня прививки всей деревне делать, пожалей меня немного, лобастая. Через час тут будет орава орущих малолеток и их бестолковых сенсеев, а я спала ночью часа полтора: крупный заказ спешила доделать. — Прививки? — осекаюсь я. — Уже?.. Разве вакцина не должна прийти к октябрю? — Не знаю, что там в октябре придет, — Ино распечатывает небольшую коробку и демонстрирует мне ряды хрупких ампул, — но это вчера принес курьер из лабораторий вместе с письмом Пятой. А с Пятой я ссориться вообще не хочу, честно. Поэтому, пожалуйста, помоги мне или хотя бы не мешай, мне еще мелочь по коридорам отлавливать. Как бы я ни была сердита на Ино, но, вздохнув, я присоединяюсь к ней в подготовке к вакцинации населения. Ино права: в основном силы отнимают детишки из Академии: разношерстная веселая орава, которая сделает что угодно, лишь бы избежать медосмотра, и, тем более, прививки. Ни один преподаватель-чуунин не способен справиться с тем количеством воспитанников, которое приводит в госпиталь, а таскать их к нам порционно не получается: оставленные без присмотра детишки вмиг разберут Академию по кирпичикам. Поэтому каждая ежегодная вакцинация превращается в аттракцион под названием "Поймай меня, если сможешь". Ино права: одна она не справится, а у меня не хватит совести, чтобы бросить ее на растерзание малышне. Мы едва успеваем приготовить все необходимое, как в дверь стучат. — Открыто! — машинально выкрикиваю я, проверяя, на месте ли журналы и прочее необходимое. — Доброе утро, — здоровается со мной Ли, ослепив белозубой улыбкой с порога. — Сакура-сан, я ведь пришел первым? Вздыхаю, доставая шприц и набирая вакцину: — Да, Ли, ты сегодня первый. Ура. Ловко закатав рукав и на всякий случай отвернувшись, Ли продолжает тараторить: — Я так хотел прийти первым, что дежурил у больницы со вчерашнего дня, но мне было очень скучно, поэтому я сделал десять тысяч кругов вокруг нее на руках, и… — Погоди, — обрывает Ино его на полуслове, уперев руки в стройные бедра, — что значит, ты пришел вчера? Вчера мы только получили вакцину и даже еще не разослали приглашения на вакцинацию! Ли осекается, а я, пользуясь передышкой, ловко вгоняю иглу ему в плечо, чтобы через секунду уже прижать к коже ватку с антисептиком. — Ты опять Сакуру в окнах выслеживал, маньяк в комбинезоне? — заводится Ино тем временем все сильнее. — Я же тебе сказала, хватит, она замужем, нечего сюда ходить! — Ино, — тихо, но твердо прерываю я подругу, — хватит. Ли, если хочешь помочь, подстрахуй меня с малышами. Когда их приведут, снимай свои утяжелители и следи, чтобы больше никто не попытался смыться из окна. Ли открывает рот, чтобы что-то сказать, но под яростным взглядом Ино сдувается и тихо отвечает: — Да, Сакура-сан. Когда Зеленое чудовище Конохи, опустив голову, скрывается за дверью, не удерживаюсь и упрекаю Ино: — Вот за что ты его? Хороший парень. Чудной, но хороший ведь. Ну, ходит он иногда сюда, жалко тебе? Думаешь, не знаю я, что ходит? — А Саске-кун в курсе? — фыркает подруга, все же несколько смущенная. — А Сай в курсе, что Изумо каждую неделю ходит к тебе проверить весьма подозрительную родинку на… — Ты не понимаешь, — содрогается Ино, — это другое! — Можно? — прерывает наш спор очередной стук в дверь. Вздохнув, понимаю, что сегодня можно забыть об отдыхе: вся деревня спешит сделать прививку, даже не зная толком, от чего она. Но вакцину прислала Пятая, а Тсунаде-сама никогда не навредит людям Конохи, поэтому можно смело колоть ее всем желающим, и даже привиться самим: если что-то останется, потому что желающих просто море. Тянутся со всей деревни гражданские, чуунины заваливаются целыми кланами, но я все со страхом жду, что в коридоре услышу… — Ходим строго парами, кто будет плохо себя вести, горько пожалеет! Срывающийся на хрип голос Ируки-сенсея слышно еще с лестницы: его быстро заглушает топот детворы. Выглядываю в коридор и вижу, как несчастный, замученный Ирука-сенсей гоняется за задорно убегающим от него шестилеткой. Еще двадцать таких же деточек устроили возню и потасовки вдоль стен, методично доводя сенсея до белого каления. — Не хочу-у-у прививку! — вопит мальчишка, ловко выловленный за ухо. — Пусти! Укушу! — Пятая-сама строго-настрого велела сделать прививку всем! — пытается увещевать его Ирука-сенсей, пыхтя и подталкивая к процедурной. — Значит, и тебе тоже! — Не буду! Не буду! Не буду! Дитятко ужом выворачивается из цепких рук сенсея и с гиканьем улепетывает в сторону окна, чтобы, помахав испачканной в чернилах пятерней, выпрыгнуть с третьего этажа. Ирука-сенсей едва не падает сам, буквально за шкирку отловив мальчишку в полете, лишь одной ногой зацепив подоконник и метнувшись следом. Орущий, царапающийся и плюющийся бунтарь волоком затаскивается в процедурную, чтобы мгновенно получить от Ино иглу в плечо и смачный подзатыльник на десерт. — Один есть, — отдувается Ирука-сенсей. — Осталось… начать и кончить. Следующей заходит милая девочка: она послушно закатывает рукав и терпит неприятную процедуру, и я уже успеваю умилиться примерному ребенку, как Ирука-сенсей вверх тормашками заносит следующего мальчишку. Этому маленькому чудищу мы всаживаем прививку в задницу, потому что переворачивать его страшнее. Отпустив ребенка, Ирука-сенсей мгновенно кидается за следующим, который тоже решил поиграть в птичку и сиганул из окна. В этот раз рука сенсея хватает пустоту, но мгновением позже орущий то ли от возмущения, то ли от переполняющего боевого задора мальчишка влетает обратно в окно, попадая точно в объятия Ируки-сенсея, и я, не глядя, кричу вниз: — Спасибо, Ли! Отличная работа! — Не хочу-у-у! — воет мальчишка, пытаясь укусить Ино. — Уйди, медичка противная! Страхолюдина костлявая! — Напомни мне никогда не рожать детей, — цедит Ино, едва избегая пинка в ухо. — Никогда, они ужасны. — Терпи, — пожимаю я плечами, заводя в кабинет очередного ребенка. Он заходит подозрительно послушно и подставляет плечо. Обрадовавшись передышке, я собираю кожу в складку, но только делаю прокол, как с негромким "Пфф" клон исчезает под жизнерадостные вопли оригинала, висящего на подоконнике процедурной снаружи и дрыгающего ногами от счастья, что провел взрослую тетку. Ино решает проблему проще: свесившись из окна рядом с висящим пацаном, она деловито стаскивает с него шорты и прямо на весу всаживает в детскую нежную задницу вакцину. Я начинаю закипать. Процесс прививки занимает две секунды, но отлов пациентов выматывает. Юркие, шумные, шустрые, как ртуть, они из кожи вон лезут, чтобы как можно сильнее затянуть вакцинацию, чтобы не пришлось возвращаться в опостылевший класс. Детишки показывают просто чудеса находчивости: кто-то использует неумелое пока Хенге, маскируясь под уже привитого товарища, кто-то в момент, когда игла касается плеча, через дзюцу Подмены подсовывает нам плюшевого мишку или бревно, еще двое сливаются со стеной, стараясь не дышать, вот только пятки их я вижу и беспощадно тащу маленьких недоучек на экзекуцию. Ирука-сенсей уже давно выдохся и сидит в углу на полу с совершенно безумными глазами, как вдруг ему в голову приходит гениальная идея. Сенсей прикрывает лицо ладонями и плечи его начинают подрагивать. Он делает это тихо и без надрыва, но среди учеников происходит настоящая паника: они бросают все и толпятся вокруг сенсея, а две милые девочки даже обвивают его ручонками в попытке утешить. — Это ты его расстроил, — один из мальчишек толкает соседа, на что немедленно получает ответный пинок: — Нет, ты! Это из-за тебя он плачет! Тем не менее, тактика Ируки-сенсея оказывается выигрышной: поддельные слезы заставляют детишек растеряться, и я ловко хватаю за шиворот последних двоих, удерживая, пока Ино делает им укол. — Ваши — все? — отдуваясь, спрашиваю я, отпуская маленьких паршивцев. — На подходе еще один класс, — горестно качает головой Ирука-сенсей, подставляя свое плечо под инъекцию, к счастью, без капризов. — Я мог бы остаться и помочь, но мне нужно вести малышей обратно в Академию. — Не стоит, сенсей, вы сами выдохлись, — сочувствующим тоном говорю я. — Это здесь прививки делают? — слышу я из-за спины и оборачиваюсь. Ино заходится одобрительным смехом: — Шикамару, ты красавчик! Неторопливо шагая, с руками, сложенными в печать, по лестнице понимается Шикамару, а за ним, гуськом, в той же самой позе, следует цепочка детей. — Техника Теневого захвата завершена, — не без нотки бахвальства сообщает он, пока я спешно вакцинирую одного приклеенного к тени Шикамару ребенка за другим. — По всей деревне урожай собирал. Гражданские дети хотя бы моим теням не сопротивляются. Вынужденная поза и повтор движений Шикамару позволяют мне быстро закончить с этими ребятами, и Шикамару, потративший почти всю чакру, получает свой болезненный укол, еле слышно прошипев: — Аккуратнее, женщина! — Это тебе за Темари-сан, — сладко улыбаюсь я, извлекая иглу. — Напиши ей сегодня же, или… Я тебе обещаю, ты с унитаза до инаугурации Наруто не слезешь. — А вот это уже подло! — парирует Шикамару, спасаясь от меня бегством в окно, вслед за разбежавшимся молодняком. До самого вечера мы с Ино только и делаем, что прививаем всех подряд: горка пустых ампул в мусорном ведре растет и растет. Джонины приводят свои команды, а молодые генины удерживают брыкающихся братьев и сестер, ловко управляя ими то ласковым словом, то своим Кеккей Генкай. Молча и без лишних движений заходят в кабинет АНБУ, не снимая фарфоровых масок и храня молчание. Приносит своего ребенка и Куренай-сенсей: девочку приходится привить мне, потому что у Ино не поднимается рука причинять боль ребенку Асумы-сенсея, безвременно погибшего учителя Ино-Шика-Чо. Под конец я чувствую себя выжатой. С самого утра, забыв о том, что почти неделю валялась в бреду и лихорадке, я ношусь по больнице за генинами и студентами, уговаривая, упрашивая и обманывая одного за другим. Если бы я тратила на каждый укол хотя бы по капле чакры, я точно получила бы истощение снова. Даже мое Хенге начинает подрагивать, угрожая показать миру мои синяки, и я опасливо смотрюсь в зеркально отполированные инструменты. — Остался один класс и все, — отдувается Ино, падая без сил на стул. — Остальных завтра пусть прививает кто угодно, хоть сама Пятая лично. Здесь нужна армия ирьенинов, чтобы справиться за раз. — Йо, это здесь делают прививки? — слышу я из коридора. Мгновенно вскакиваю, забыв об усталости. Затаскиваю в кабинет Какаши-сенсея, а тем временем какой-то непоседа утаскивает со стола опрометчиво снятый Ино протектор. Пока подруга носится за воришкой, я радостно улыбаюсь смущенному сенсею: — Вы опять опоздали. — Да? — в голосе Какаши-сенсея я слышу удивление. — Пятая сообщала, что на вакцинацию у населения двое суток… — Нет, — смеюсь я. — Вам просто стоило прийти с самого утра, сенсей. Смотрите, там толпа детей в коридоре, и они сейчас пойдут на любые уколы с радостью, потому что сам Хокаге пришел делать прививку. — Поэтому я такой большой и сильный! — повышает голос сенсей, чтобы было слышно в коридоре. — А кто боится прививок, никогда не станет Хокаге! Слышу, как в коридоре что-то падает под аккомпанемент нарастающих выяснений, кто же из детишек достоин стать Хокаге и кто первый пойдет на укол. — Так бы с утра, — всплескиваю я руками. — потратили бы в разы меньше сил! — Рад, что ты в порядке, — сенсей улыбается под маской и потирает затылок. — Хорошо выглядишь, Сакура. — Это Хенге, — смеюсь я, готовя вакцину. — Нет, я не об этом. На мгновение мы встречаемся взглядами, но сенсей отводит глаза и расстегивает плащ. Очень не вовремя и невпопад Какаши-сенсей решил изменить своей футболке без рукавов, хотя сегодняшняя погода не располагает к такой одежде. Сегодня на сенсее — плотная черная форменная джонинская куртка с символом клана Узумаки на плече и такого же цвета штаны. — Готовьтесь, — рассеянно говорю я, выпуская из кончика иглы небольшую струйку. Слышу, как брякает расстегиваемый ремень и спешно отворачиваюсь, заливаясь краской: — Сенсей, да что же вы, укол в плечо… — Ох, — судя по голосу, он смущен не меньше. Какаши-сенсей пытается закатать рукав, но делает это неловко и безрезультатно: рукав очень узок и не закатывается выше середины предплечья. Тогда сенсей пытается потянуть ворот куртки — и тоже терпит неудачу. — Мне придется снять ее, — вздыхает Какаши-сенсей, проводя пальцами вдоль молнии. Стянув куртку с одного плеча, того, которое с татуировкой, сенсей поворачивается ко мне боком. Куртка болтается за его спиной, а обнажившиеся грудь и спина Какаши-сенсея сразу же покрываются мурашками: в кабинете довольно прохладно. Машинально отмечаю, как хорошо сложен сенсей — ни одной лишней линии на торсе, ни грамма жира, только сухие рельефные мышцы. — Ничего себе, о ваши плечи можно иглу погнуть, — я с усилием вгоняю острие под кожу, вводя вакцину. — Ну, вот и все. — Адская боль, доктор, — совершенно серьезно заявляет сенсей, потирая плечо. — Хотите, я подую, где болит? — лукаво улыбаюсь я, в самом деле складывая губы трубочкой. Сенсей, смутившись, начинает одеваться, а я, поддавшись порыву, утыкаюсь лбом ему в спину и тихо шепчу: — Спасибо. За все спасибо, Какаши-сенсей. Он поворачивается, набирает воздуха в грудь, но в последний момент просто делает серьезное лицо и просит: — Не забывай о нашем разговоре, Сакура. И, выходя из кабинета, окруженный толпой малявок, провозглашает: — Хокаге сделал прививку. Кто последний, тот вечный генин! Естественно, после такой подначки детишки решают взять кабинет на абордаж, в результате чего все пятнадцать семилеток уколоты в рекордные сроки. Наконец, очистив коридор от посетителей, мы с Ино убираем кабинет и, обессиленные, падаем на стулья. Я немного ускоряю бег чакры, чтобы не отрубиться сразу: лихорадка выпила практически все мои силы, и организм еще не готов к подобным нагрузкам… — Сакура, я в долгу, — Ино стаскивает с себя защитную шапочку, разметав по плечам копну волос. — Я не ожидала, что вакцинация толпы детишек покажется мне Пятой войной шиноби. — Нужно будет узнать у Тсунаде-сама, что это за вакцина, — зеваю я, пытаясь не тереть глаза. — Люди спрашивают, а мы, как две дурочки… Меня прерывает стук в дверь. Ино, застонав, машет в сторону звука: — Прием окончен, все до завтра! — Даже для меня, доктор? — слышу я из-за двери. Переглянувшись и округлив глаза, мы с Ино одними губами синхронно выговариваем: "Пятая-сама!". Дверь, жалобно мяукнув, не выдерживает нечеловеческой силы моей учительницы: под напором огромной груди и энтузиазма она срывается с петель и с громким стуком падает. В дверном проеме, скрестив руки на пресловутой необъятной груди, которая идет ей, но совершенно не красит меня, стоит действительно Тсунаде-сама, прекрасная, как богиня войны, и ее блондинистые хвостики гневно подпрыгивают солидарно выражению лица. Я вжимаюсь в стул, предчувствуя неладное. — Сакура, нам нужно с тобой поговорить, — сурово заявляет Пятая, и я в панике чувствую, что по швам трещит не только мое Хенге, но и столь нелегко восстановленное самообладание.

***

— Тсунаде-сама, — я вскакиваю со стула, плохо понимая, что нужно сделать и почему Пятая так сердита. — Что вы… — Что я тут забыла? — Пятая смотрит сердито, и я с трудом подавляю желание поднять руку и проверить длину волос. — Посмотреть пришла, как вы справляетесь с вакцинацией! Надеюсь, вы все зафиксировали? Если у людей пойдут нежелательные реакции, мне нужны будут записи! Волна паники накрывает, подобно цунами, и я могу издать лишь придушенный писк. В пылу погони за детками у меня совершенно вылетело из головы, что нужно вести записи! Завтра второй день вакцинации, как мы отследим, кого уже привили? Это конец, конец, Тсунаде-сама теперь мне всю душу вынет, нужно скорее бежать за списками учеников в Академию… — Вот, пожалуйста! — Ино подлетает к сурово глядящей начальнице с внушительной стопкой бумаг. — Учет вакцины, список привитых, приход-расход шприцов и антисептика, все, как положено! Пока Тсунаде-сама придирчиво проверяет списки, я пытаюсь поднять с пола свою челюсть. Ино, как ты… Мне становится перед подругой очень и очень стыдно — я всегда считала ее несерьезной, осуждала за то, что она распыляется и на цветочный магазин, и на шитье, и на медицину, что хватает по верхам. Но даже сбиваясь с ног в такой тяжелый день, она не забыла про журналы, в кабинете порядок, а я чувствую себя идиоткой на ее фоне! — Кажется, все в порядке, — меняет гнев на милость Тсунаде-сама. — Ха-ха, простите меня, девочки, я просто хотела убедиться, что вы справились. “Убедиться? Злобная пожилая ящерица, я же чуть в Чистый мир со страху не отправилась!” — орет внутренняя Сакура, потрясая кулаком, пока я состраиваю самое благожелательное выражение лица, на которое способна. — Можете идти домой, — Тсунаде-сама машет наманикюренными пальчиками, — завтра тяжелый день. Сакура, не хочешь посидеть со мной, как в старые добрые времена? — Да, Тсунаде-сама, с удовольствием, — с готовностью киваю я. “Шаннаро! Я устала, я спать хочу, у меня кончается чакра на Хенге, а этой алкоголичке нужна собутыльница!” — продолжает бесноваться альтер-эго. Я стаскиваю с себя рабочую форму, бросая в угол процедурной: санитары постирают. Сразу же ощущаю, насколько неприятны прикосновения пропитанной потом за день одежды к телу. Сейчас бы в горячую ванную, успокоительной настойки и на любимый футон… Пожалуй, сегодня я нарушу свое правило трезвенности, потому что алкоголь всегда действовал на меня, как снотворное… — Я слышала о твоей новой технике, — Тсунаде-сама благодушно улыбается мне, когда мы вместе покидаем госпиталь. — И очень хотела бы взглянуть. Покажешь мне, Сакура? Тяжело вздыхаю, потирая затылок: — Видите ли, сенсей… На нее уходит огромное количество чакры, и на рыбе ее не показать. — Насколько много? — Практически четверть полной печати Бьякуго, — признаюсь я. — Ирьенин, не владеющий Бьякуго, может и не пережить использование моей техники, поэтому я стараюсь не показывать ее другим медикам. — Но Ино умеет, — проницательно замечает Пятая, практически не глядя на меня. Оглядываюсь по сторонам. Подозрения меня не обманули: Тсунаде-сама ведет меня в саке-бар. Надеюсь, Шизуне будет ждать нас там, потому что тащить перебравшую сенсея на себе домой в мои планы на вечер не входит, а судя по покрасневшим щечкам Пятой, она не намерена ограничиваться парой стопок. С каждым шагом скорость Тсунаде-сама растет, и я опасаюсь, что вот-вот она побежит. Что-то у меня плохое предчувствие… — Ино знает только незавершенную версию печати, — я уже не иду, а практически семеню за сенсеем. — И то способна лишь на одну попытку. — Незавершенную? Как на тех двух ребятах? Я будто бы в стену на полном ходу влетаю от неожиданности: — Вы в курсе??? — Конечно, — передразнивает меня Тсунаде-сама. — А кто, по-твоему, яд в лабораториях исследовал? Орочимару? Мне становится очень, очень стыдно. Я хотела сама изучить состав яда, и из Суны даже успели прислать свитки с ценной информацией, но жизненные планы снова пошли не той дорогой. — Так… что это за яд такой? Тем временем мы уже заворачиваем к бару, и я тоскливо вспоминаю о том, что в кошельке не так уж и много денег. Пожалуй, стоит ограничиться чем-нибудь съестным, потому что Тсунаде-сама определенно будет сидеть до последнего. В ее глазах уже вовсю стоит предвкушение, грудь угрожающе вздымается. — Выбор скудноват, — заявляет сенсей, усаживаясь и изучив меню. — Впрочем, я не из приверед. Саке, пожалуйста! Официант записывает заказ в блокнотик и вежливо поворачивается ко мне в ожидании. Я который раз переворачиваю страницы в тщетных поисках чего-нибудь безалкогольного, но поиски успехом не увенчаются. — Может быть, чаю? — сжалившись, предлагает Пятая. — Было бы неплохо, — выдыхаю я. — Зеленого чаю, пожалуйста. — Черешневого варенья к чаю не желаете? — официант заносит карандаш над страничкой и ждет. Едва подавляю желание расхохотаться. Похоже, секрет ночных прогулок Какаши-сенсея по Конохе только что был раскрыт! А я все удивлялась, почему от него пахнет черешней! — С удовольствием, — широко улыбаюсь я. Настроение несколько приподнимается. Едва дождавшись, пока заказ принесут, Тсунаде-сама наливает себе стопку, опрокидывает и с удовольствием выдыхает: — Вот теперь я человек. Этот негодяй Орочимару всю душу мне вынул. Непонятно, кто кого наказал: я его, заставив работать на благо Конохи, или он меня, вынудив следить за собой! — Все так плохо? — сочувствую я Пятой, пробуя варенье и жмурясь от удовольствия. — Он ужасен! — сенсей бьет кулаком по столу так, что мой чай частично оказывается на столешнице. — Эти его методы исследований… Представляешь, он предлагал ввести яд какому-нибудь ассистенту и уже на нем все изучать! — Ужасно, — содрогаюсь я. — Но в итоге вы справились? — Нет, — сенсей опрокидывает еще одну стопку. — К сожалению, яд оказался очень нестоек во внешней среде и разрушился достаточно быстро. Но мы успели сделать подобие вакцины, которой вы с Ино сегодня и прививали жителей. Это очень важно, Сакура, каждый человек Конохи должен получить вакцину! — Она нейтрализует яд? — Замедляет всасывание — и только. У ирьенина, помогающего отравленному, будет четыре лишних часа. Наверное, на моем лице слишком ясно читается разочарование, потому что Пятая-сама опять хмурится, сводя вместе брови. — Мы столкнулись с угрозой, которую пока не можем контролировать. Сейчас единственное спасение от яда — твоя техника. — Да, сенсей, — я опускаю глаза, едва удерживаясь от горького вздоха. Повисает молчание длиной в несколько стопок. Тсунаде-сама пьет саке, как воду, и я поражаюсь ее выносливости. Возможно, все дело в том, что чакра в ней движется так быстро, что пережигает часть алкоголя сразу же, как тот попадает в кровь, и до мозга доходит не весь градус. — Что? — Пятая опускает стопку на стол. — Почему лицо такое, будто на похоронах? Говори! — Я… — Говори! Ну? — Я не успеваю набрать достаточно чакры естественным путем и мне приходится наедаться солдатских пилюль, — признаюсь я. — Это не совсем полезно для системы циркуляции чакры, но если нужно для дела… — Хм, — наманикюренные ноготки сенсея барабанят по бутылке. — Кроме меня и тебя никто не владеет Бьякуго. Возможно, я зря не стала учить Ино. Значит, ты должна показать свою технику мне. Я едва не давлюсь выловленной из варенья крупной ягодой. Показать Тсунаде-сама свою технику? Сейчас? Во мне сейчас не так много чакры, да и как отреагирует она на то, что технику я, по сути, украла у нее же? — Какаши уже объяснил мне, как она работает, — опережает меня Пятая, отодвигая бутылку и предлагая мне свои ладони. — Но я хочу взглянуть на нее своими глазами. — Какаши-сенсей объяснил вам?.. — А что удивительного? Он часто обращается ко мне за советом, все же я была Каге несколько дольше, чем он. Естественно, мне было интересно, — фыркает сенсей. — Хватит болтать, показывай! Вздохнув, я отодвигаю варенье, активируя Мистическую ладонь: — Нужно поймать резонанс, — объясняю я, пока Пятая делает то же самое. — Переплести наши чакры. И создать кружево барьера. К моему удивлению, Тсунаде-сама долго не может войти со мной в резонанс. Наши ладони отталкиваются, как повернутые одинаковой стороной друг к другу магниты, а чакра упорно не хочет соединяться. Невольно вспоминаю Мидори, которая сплелась со мной так, будто всю жизнь только этим и занималась, и вздыхаю. — Ч-черт, что же такое, — негромко ругается сенсей, а я отмечаю поползшую по ее виску капельку пота. — Никак не могу поймать равновесие. Я понимаю, как она работает, но ничего не могу сделать, как же так? — Не меняйте так быстро частоту, я не успеваю подстроиться, — взмаливаюсь я. — У вас не чакра, а девятибалльный шторм! Внезапно Пятая замирает, закусив губу. Ее пальцы дрожат, но наконец я вижу между нашими руками тонкие зеленые ниточки. — Я буду плести, а вы не меняйте частоту, — опережаю я Тсунаде-сама. — Просто следите за мной. Вспоминаю, как это делала Мидори, и медленно начинаю соединять нити чакры в узор. Кружево плетется неохотно, нити путаются и рвутся, и получается криво, но, в целом, прочно. Тсунаде-сама смотрит на наши соединенные техникой ладони так внимательно, что, кажется, забывает даже про саке. Ставлю себе мысленную галочку: повторить, когда сенсей протрезвеет. Скорее всего, градус в крови и мешает нам толком найти резонанс… Внезапно частота чакры Пятой резко меняется. Я машинально тянусь за ней, чтобы подхватить "спущенную петлю", но техника уже срывается. Тсунаде-сама резко убирает ладони, будто обжегшись, и тянет за собой мою чакру. Миг — и случается непоправимое: Хенге мигает, на секунду показав мое настоящее лицо, как мигает собравшаяся перегореть лампочка. — Так… Спазм ужаса сковывает меня от этого: "Так" по рукам и ногам. Я в панике вспоминаю, насколько далеко дверь и успею ли я в случае чего метнуться в окно. Но это все — лишь мечты, потому что тяжелый взгляд Пятой не оставляет ни шанса спрятаться. Она все видела. — Сними Хенге, Сакура, — просит Тсунаде-сама даже ласково. — Н-нет, — бормочу я, тихонько отодвигая стул. — Сними. Хенге. Сейчас же, — чеканит она снова, погружая пальцы в дерево столешницы так же легко, как в масло. — Ну? Живо! Подавившись собственным ужасом, поднимаю трясущиеся ладони, послушно складывая печати, и Хенге падает с меня, как старая кожа. В неверном свете тусклых лампочек бара синяки на моих руках кажутся больше и желтее, чем на самом деле, и я уже открываю рот, как Пятая, опрокинув стопку, тянет: — Значит, Мебуки не сошла с ума… — Что? Мама? При чем здесь мама? — Вчера, как только я появилась в деревне, — тихо и угрожающе начинает Пятая, — твоя мать нашла меня и кинулась в ноги, умоляя спасти тебе жизнь. Она рыдала так, что я уже думала, ты лежишь при смерти. Но потом Мебуки стала жаловаться на твоего Саске и повторять, что он бьет тебя. И что я вижу? — Я упала с дерева, сенсей, — нахожу я в себе силы засмеяться. — Спросите Какаши-сенсея, он был со мной на миссии. — Я обязательно спрошу Какаши, какое такое дерево тебя постригло, — практически шипит Тсунаде-сама. — Не смей. Мне. Лгать! "Нам конец", — почти равнодушно констатирует внутренняя Сакура. Я стискиваю зубы упрямо и зло, и молчу, уставившись в наполовину опустошенную пиалу с вареньем. Тсунаде-сама барабанит ногтями по столу в немом ожидании, а затем тянет: — Не думала я, что вырастила себе на замену трусиху. Это слово оглушает, как пощечиной, и мои губы вздрагивают, пока в горле собирается комок. — Признайся, Сакура. Признайся, пока я не потеряла к тебе всякое уважение. Саске бьет тебя? — Неправда, — выпаливаю я беспомощную ложь. — Врешь, — припечатывает сенсей. — Попробуем еще раз. Саске бьет тебя? — Нет. — И снова вранье. Сакура, Сакура. Как ты можешь? Я разве для этого с тобой занималась днями и ночами? Чтобы ты лгала мне? — Я не… — Не позорь меня, — брови Пятой хмурятся все сильнее. — Я знаю о тебе все, девочка моя. Твою любимую еду, состав твоих духов, группу крови, я веду календарь твоих месячных! Я тебя знаю едва ли не лучше, чем родная мать! Ты могла врать ей, и она тебе верила, но меня можешь не обманывать, потому что я тебя насквозь вижу! Какаши в курсе? Он покрывает Саске? — Нет, — я хватаю Пятую за руку, потому что мне на мгновение кажется, что она сейчас встанет и отправится к Какаши-сенсею. — Пожалуйста. Я сама разберусь! Не причиняйте вреда Саске! — Зачем мне причинять ему вред? Этим займутся АНБУ. В тюрьме для него найдется хорошая, сухая и просторная камера. Берегла для Орочимару, да вот незадача: не дает повода, — Пятая одним махом опустошает бутылку, со стуком опуская ее на стол. — Пусти, Сакура. Не хочу вывихнуть тебе руку. — Не причиняйте Саске вреда, — только и повторяю я, цепляясь за Пятую отчаянно и крепко. — Прошу вас! Всем, что есть в этом мире святого, пожалуйста! — Ты с ума сошла? — Тсунаде-сама смотрит на меня, как на неведомую зверушку. — Сакура, ты же не была такой. С каких пор тебе нравится, что тебя бьют? Я угробила несколько лет, чтобы вытрясти из тебя неуверенность в себе, и что? Учиховский сопляк все мои усилия умножил на ноль, и ты продолжаешь его оправдывать? У меня больше нет ученицы. Убери руки, или я не отвечаю за себя. Я мотаю головой, все глубже падая в пучину отчаяния, и только крепче стискиваю пальцы. Боли, которой я испытываю сейчас, нет ни конца, ни краев, ни дна. Пятая — это не добродушный Какаши-сенсей, который оставил решение за мной. Она не остановится, ее не уговорить. Ужас сжимает сердце так, что начинаются перебои, и я машинально хватаюсь за грудь, стискивая ладонь в кулак напротив сердца. — Что? — меняется в лице Тсунаде-сама, мигом оказываясь рядом и подхватывая меня. — Сакура, что? Где болит? Ужас, ты вся белая, я отнесу тебя в Госпиталь. — Нет, — я собираю последние силы и цепляюсь за наставницу, практически теряя сознание. — Пожалуйста. Выслушайте… Пятая закидывает мою руку себе на плечо и легко отрывает от земли. Она играючи поднимет не одну такую, как я. Меня несут на улицу, чтобы уложить на лавочку, а я жадно глотаю холодный ночной воздух, пытаясь не отключиться. Мне все кажется — сейчас я упаду в обморок, а Пятая даст задание АНБУ и… — Тсунаде-сама, выслушайте меня, — шепчу я деревянными губами. — Умоляю. Не причиняйте Саске вреда! — Да почему ты так заботишься о том, кто тебя бьет? — гневно топает ногой Пятая, нависая надо мной. — Я не… Я беспокоюсь не за него. Опешив, Тсунаде-сама садится рядом со мной, не глядя мне в лицо. Я пытаюсь сесть, но могу только барахтаться на жесткой лавке и разглядывать обтянутую зеленым плащом спину наставницы и два блондинистых хвостика, достигающие лопаток. — Почему-то мне кажется, что я слишком мало выпила для этого разговора, — говорит Пятая, опуская плечи. — Что ж. Я даю тебе три минуты, чтобы ты объяснила, почему просишь не трогать Саске. — Потому, что он не дастся живым! — с мольбой выкрикиваю я, ощущая, как сильнее и сильнее кружится голова. — В прошлый раз, когда его взяли под охрану, Саске был совершенно без чакры после битвы с Кагуей. Сейчас его силы несравнимо больше! Что мне волноваться о человеке, который один способен уничтожить Коноху? Вы отправите за ним АНБУ — сколько из них погибнет от риннегана Саске? Сколько осиротеет семей? И как глубоко в ад должна буду провалиться я, зная, что в слезах этих людей виновата я, потому что это я просила выпустить Саске, я ручалась за него, я не смогла вывести его к свету, я… Задохнувшись от слишком долгой речи, я замолкаю, хватая воздух, как рыба. Пятая молчит, а я не вижу ее лица, чтобы понять реакцию. — Если понадобится драться с вами, сенсей, я буду драться, — выпаливаю я, совершенно сходя с ума от страха. — Замолчи, — резко приказывает Тсунаде-сама. — Я не хочу терять последнее уважение к тебе. Почему ты просто не ушла? Почему терпишь? — А вы бы ушли? — привстаю я, совершенно обнаглев от отчаяния. — Вы бы ушли, дорвавшись до своей мечты? — Сакура, побойся Бога, это твоя мечта??? Пятая резко поворачивается ко мне. Ее глаза пугают меня, потому что я читаю в них смертный приговор Саске, который обжалованию не подлежит. Почему, почему, почему? Саске, что мне делать теперь? Ты просил, ты требовал от меня молчания, чтобы не было вот таких ситуаций, чтобы защитить невинных людей, а я все испортила! Я запуталась, Саске, прости меня, прости меня, пусть тебе просто дадут уйти, пусть не пытаются схватить… — Я ни слова тебе не сказала, когда ты собралась за него замуж! Видела же, что он холоден, не способен на любовь, но как ты просила, как светилась, ярче утренней звезды! Это и моя вина. Теперь нужно все исправить, пока ты еще жива. — Нет, — продолжаю я умолять. — Если он увлечется и убьет меня, умру только я. Если вы попытаетесь его посадить в тюрьму, умрут многие хорошие шиноби! Есть ли разница? — Разница? Сакура, ты важнее десятка хороших шиноби! Ты лучший медик деревни, ты моя преемница, ты мне как дочь, которую мне не суждено было родить! На глаза наворачиваются слезы от столь пылкого признания. О, Тсунаде-сама… Простите меня! Моя ошибка не должна была вас коснуться… — Он не… Все потому, что я не могу родить, — хлюпаю носом я. — Я сдала уже сотню анализов, организм работает, как часы, а беременность не наступает! — Твое счастье! Разве он будет хорошим отцом? — Он не хочет, чтобы его додзюцу исчезло! Он просто хочет наследника! Пятая поворачивается ко мне, ее бровь приподнята в искреннем изумлении: — Позволь напомнить тебе, что шаринган развивается тем сильнее, чем больше боли испытывает Учиха. Такого будущего ты хочешь для своего дитя? Тем более, что лучший способ увидеть смерть близкого человека — организовать ее. Пойми, ты для него только инкубатор и будущая жертва для развития шарингана ребенка! — Он не такой! Он изменился после войны! Я приходила к нему в тюрьму, мы много разговаривали. Он извинился за то, что пытался сделать, сказал, что все можно начать заново и… — Откровенность за откровенность, — Пятая встает, но лишь затем, чтобы переместиться на подлокотник лавки. — Я сплю с Орочимару. Я давлюсь восклицанием и с трудом, но умудряюсь сесть. Хочется что-то сказать, но получается только пучить глаза все сильнее. — А что? До самой смерти без мужчины жить? Он умный, с ним интересно, да и опыты на людях он больше не ставит… — Если это делает вас счастливой, сенсей… — я не могу поверить своим ушам. Пятая сгибается от смеха: — Сакура, какая же ты доверчивая, я просто не могу. Да с чего ты решила, что Орочимару способен измениться? Я с ним торчу в лаборатории целый год, и если он хотя бы мысленно изменит Конохе, я убью его, не задумываясь. Так почему бы Саске должен был измениться, скажи? Я готова поверить в то, что ему нужен наследник, но в его любовь к тебе — никогда. Скорее, все дело в том, что ни одна женщина Конохи больше не согласится быть с ним. Так вот, Сакура, собери всю свою силу в кулак и признайся мне, наконец. Саске бил тебя? Я опускаю голову, желая лишь одного: умереть на месте. Я просто проклинаю тот миг, когда решила показать Пятой Нефритовую печать. Всего один раз не удержала Хенге — и моя жизнь рушится, как карточный домик, а я смотрю на это и ничего не могу сделать… — Саске бил меня, — тихо признаю я, чувствуя практически то же самое, что чувствует человек, когда его шею перерубает боевой клинок. Пятая молчит секунд пять, затем встает и поправляет одежду: — Никогда не могла понять, почему за парнями вроде Саске девушки бегают, сбивая ноги, а такие хорошие люди, как Какаши, всю жизнь одни, как пугало посреди огорода. Что ж. Когда он вернется с миссии, его будут ждать. — Сенсей… — я поднимаю на Тсунаде-сама мокрые глаза. — Пожалуйста… — Его выпустили под честное слово, которое он не сдержал: не причинять вреда жителям Конохи и союзных деревень. Прости меня, Сакура, но ты мне дороже, чем его жалкое додзюцу. У деревни найдется другое оружие. — Пожалуйста. — Наруто должен скоро вернуться, так что Коноха не беззащитна… — ПОЖАЛУЙСТА! Что мне сделать, чтобы вы не трогали Саске? — кричу я, хватая Пятую за край плаща. Она смотрит на меня не то с жалостью, не то с презрением: в темноте трудно различить, и говорит: — Есть один способ. Но он тебе не понравится. Уходи от него. — Что? — я не верю своим ушам, из глаз снова начинает течь. — Или развод, или тюрьма и жертвы, которых ты так боишься. За целый год таких пыток ты должна была понять, что он не мужчина мечты. Переживешь, найдешь другого человека рано или поздно. Ты так молода и красива, ты не будешь одна долго, — продолжает Тсунаде-сама выдирать мне клещами сердце. — Он не изменится никогда. Ты дала ему больше шансов, чем он заслуживает. — За что вы так со мной, — шепчу я, утирая слезы, которые все равно текут ручьем. Пятая недолго молчит, а потом мягко, ласково отвечает: — Пусть лучше ты возненавидишь меня, девочка моя, но останешься жива. А я переживу. Я многое уже пережила. Даю тебе ночь на размышления, а утром жду ответ. И пусть он будет правильным. Я не выдерживаю: вскакиваю на лавку, откуда перепрыгиваю на ближайшее дерево, на фонарный столб и бегу прочь от наставницы. Сердце в груди истекает кровью, истерзанное, будто между двумя жерновами. Практически не глядя, куда бегу, я двигаюсь к окраине Конохи в пустой попытке бегства. Но куда можно убежать от самой себя? Что мне делать? Мне не с кем даже поговорить, кто меня поймет? Ночь, будто назло, заканчивается слишком быстро. Я сижу рядом с самой крайней крышей, на высоком фонарном столбе, подобрав ноги и обхватив колени руками. Машинально снова навожу Хенге: когда рассветет и на улицы снова выйдут люди, я не хочу, чтобы меня видели такой. Полоска горизонта уже еле заметно посветлела: в ближайшее время взойдет солнце, отнимая у меня всякую надежду… — Доброй ночи, — слышу я вежливое приветствие откуда-то снизу. На крыше, над которой я возвышаюсь на два своих роста, замечаю человека. — Вы не против, если я расположусь на этой крыше? — продолжает незнакомец. — Я не хотел бы прерывать ваше уединение, но отсюда такой прекрасный вид, а я планировал сфотографировать рассвет над деревней… Только сейчас узнаю в небольшом черном предмете в руках человека фотокамеру. Становится неудобно говорить с ним, перекрикиваясь через всю Коноху, поэтому я спрыгиваю на крышу, подходя к человеку ближе. Молодой мужчина с приятным открытым лицом, на которое нанесены две вертикальные фиолетовые татуировки, смутно знаком мне. Я силюсь вспомнить, где могла его встречать, но сдаюсь, и спрашиваю: — Могла ли я видеть вас раньше? Такое ощущение, что мы знакомы, но я не могу вспомнить… — О, — он улыбается, — мне это часто говорят. Видимо, у меня типичное лицо. Такой ответ удовлетворяет меня, но что-то еще царапает внутри, не давая прекратить разговор: — Я не видела вас раньше. Вы не из Конохи, верно? Вы шиноби? — Я странствующий фотограф, — качает головой человек. — Ветер в поле, сегодня я здесь, а завтра — фотографирую какой-нибудь водопад. Пытаюсь найти идеальный кадр, после которого не страшно будет и умереть. — Зачем так? Лучше жить. У вас есть семья? Место, в которое можно вернуться? Грустный голос фотографа задевает какие то ниточки в моей душе, и мне искренне жаль, когда он снова качает головой. — Вы сделали прививку? — вдруг вспоминаю я. — Вакцины с избытком, вам стоит обратиться в госпиталь завтра. Качает головой: — Я уже был там вчера. — Не могу вас вспомнить, — снова хмурюсь я. — Никто не замечает фотографа, — мягко улыбается молодой человек. — Мое имя Сукеа. Извините, что отвлекаю вас от созерцания рассвета. — Сакура, — машинально представляюсь я. — Мне… не хотелось бы уходить. Крыша достаточно широка для нас обоих? — О, да, не волнуйтесь, — Сукеа поднимает фотоаппарат и делает несколько пробных снимков. — Все равно еще очень рано. Я опускаюсь на черепицу на самом краю крыши и снова погружаюсь в черное отчаяние. Словно камень лежит на моих плечах, но куда тяжелее любого камня осознание, что в этот раз действительно придется взять на себя ответственность за свой выбор. Больше нет Наруто, на которого можно свалить возвращение Саске и только томно вздыхать и ожидать его появления на горизонте. Утро в любом случае разобьет мне сердце, но что же выбрать? Как можно самой разорвать те отношения, к которым я шла всю свою жизнь? Это же сложнее, чем отрубить себе руку! Я не верю, не верю, что все так сложилось, будто злое гендзюцу довлеет надо мной, только вот проснуться не получается… Легкий ночной ветерок стихает, и весь мир замирает в предвкушении рассвета. Тонкая светлая полоса у горизонта ширится не спеша, смакуя начало утра. Я запускаю руки в волосы, пытаясь найти выход. Что, если мне поговорить с Саске? Попросить его перестать быть таким… несдержанным? Если рассказать ему, что дело может снова кончиться тюрьмой, он, конечно же, не дастся живым. Вспоминаю, как он сидел в одиночной камере, спутанный смирительной рубашкой и с печатями на глазах, беспомощный и безоружный, и сердце сбивается с ритма от боли. Я приходила к нему, приносила яблоки и кормила с рук, а он брал дольки из моих пальцев своими губами. Я готова была умереть от счастья в тот момент, когда он коснулся губами моих пальцев… Что теперь делать? Человек, которого я любила, был не тем Саске, который избил меня несколько дней назад по надуманному поводу. Тот красивый мальчик давно покинул деревню и затерялся где-то очень, очень далеко. Все мы — заложники нашего жизненного опыта, все мы меняемся, а в жизни Саске было слишком мало света, чтобы он знал, куда идти… — Вы очень грустны, — говорит Сукеа, настраивая фотоаппарат и не глядя на меня. — Мне очень больно, — машинально шепчу я, непонятно зачем признаваясь чужому человеку в том, что не сказала бы и матери. — В такую чудесную ночь многим может быть грустно, — соглашается Сукеа, снова делая несколько снимков окружающих крыш. — Главное, чтобы печаль ушла вместе с темнотой, испугавшись рассвета. — Моя печаль всегда будет со мной, — я зябко обнимаю себя. Сукеа вдруг развязывает свой длинный шарф и набрасывает на мои плечи. Но меня все равно трясет: не от холода, а от душевных мук выбора, который я должна сделать. И сложнее всего признать: не перед Какаши-сенсеем, не перед Пятой, а перед самой собой, что к этому все и шло еще с моих двенадцати лет. — Мой брак не удался, — вдруг говорю я, не глядя на фотографа, ковыряющегося в своем аппарате. — Я… должна уйти. Но это причиняет мне боль. — Мне очень жаль, — отвечает Сукеа, продолжая разбираться. — Даже не знаю, почему говорю вам это. — Потому что я фотограф. Сегодня здесь, а завтра — за тысячи тысяч шагов отсюда. — Моя подруга встречается с художником. Вы могли бы пообщаться. — О, я не художник, — смеется Сукеа. — Я не умею создавать красоту, лишь красть ее. Все мои попытки созидать заканчивались плохо. Полоска солнечного света все больше ширится. Она жадно ест ночные тени, разгоняя тьму. Я так зла! На себя, на Пятую, на весь мир! На свою мать, на Саске… Особенно на Саске! Ведь я готова была отпустить его, я почти смирилась, вырвала себе сердце. Зачем было приручать меня заново? Это, наверное, очень льстит, когда тебя любят так, что готовы отдать жизнь за один твой поцелуй. Я была легкой добычей, я с радостью пошла в капкан, потому что мне не хватило ума вовремя признать: Саске я потеряла много лет назад, а с этим человеком у меня нет ничего общего, кроме детской фотографии… — Вы никогда не чувствовали себя так, будто всю жизнь притворяетесь кем-то другим? — тихо спрашиваю я, наблюдая за самым краешком показавшегося за горизонтом солнца. — Частенько, — Сукеа наводит аппарат на поднимающееся светило и нажимает на кнопку снова. — Все мы так делаем. Носим маски — поначалу для того, чтобы не показывать свое истинное лицо, а потом боимся снять, потому что близкие могут не узнать тебя. — Я всю жизнь притворяюсь сильной, — горько говорю я, кутаясь в любезно предложенный мне шарф. — А сейчас, когда от моего выбора зависят чужие жизни, мне страшнее, чем в самом кровавом бою. — Вы шиноби? — Иногда я не хочу быть шиноби. Хочу просто найти место, куда можно вернуться. — Хрупкий цветок с силой сотни… — Сукеа наводит камеру на меня и думает несколько секунд. — Могу я вас попросить? Вы не могли бы встать на край кровли, чтобы я мог запечатлеть вас на фоне рассвета? Этот снимок будет жемчужиной моей коллекции. Вставать не хочется, но все же я соглашаюсь и отхожу на край крыши. Я не смотрю на фотографа, спешно налаживающего аппарат. Мои глаза видят только поднимающееся солнце. И я понимаю: я сделаю это. Я уйду от Саске, потому что наконец-то смогла признать: я устала. Устала от синяков и пренебрежения. Устала готовить еду, которую он отказывается есть, и спать в одиночестве по ночам. Я зажигала ему тысячу свечей, приглашая за собой, но Саске гасил их все, упорно предпочитая темноту. Но я не хочу оставаться в темноте, даже если это будет темнота, разделенная с ним. У меня есть долг перед моей страной и деревней, который я не могу променять на сомнительное женское счастье. Сердце отболит и заживет… Да что там. Оно давно перестало болеть. Вся моя любовь к Саске — лишь упрямство, нежелание признавать очевидное и стыд перед Наруто, угробившего свою юность на поиски и возвращение человека, который не видел меня, пока не спотыкался о мое упавшее перед ним тело. Саске, конечно, будет в ярости. Он даже может попытаться убить меня снова, но я готова. Я давно готова к тому, что однажды Саске убьет меня. Налетает прохладный ветерок, срывая с деревьев первые пожелтевшие листочки, и треплет мои волосы и чужой шарф. Солнце поднимается все выше и выше, и я чувствую, что во мне крепнет мужество поступить правильно. Один раз в жизни — правильно. Для того, чтобы, умирая, мне не пришлось ни о чем жалеть. — Хрупкий цветок с силой сотни, — повторяет фотограф. Я оглядываюсь и вижу, что он прижимает аппарат к сердцу с детской счастливой улыбкой, которая очень ему идет. Ветерок играет с его мягкими каштановыми волосами, и мне снова кажется, что я давно знаю этого грустного доброго человека. — Вы очень красивы, Сакура. Этот снимок, несомненно, один из тех, за которые хочется умереть. — Можно мне посмотреть? — я делаю шаг по крыше в сторону фотографа. Отступает, прижимая фотоаппарат крепче к себе: — Я никому не показываю свои снимки. Извините. — Все в порядке. Я, конечно, немного расстраиваюсь. Не каждый день меня называют красивой — Саске так ни разу и не назвал. А чужой мне человек, который что-то умудрился во мне разглядеть, отказывается показать фотографию… — Все будет хорошо, — мягко говорит фотограф, убирая аппаратик в тканевый мешочек. — Все обязательно будет хорошо. — Да, — киваю я. Ветер крепчает. Он срывает пятипалый каштановый лист и бросает мне прямо в лицо. Пока я убираю внезапный подарок заканчивающегося лета, Сукеа уже куда-то исчезает. — Стойте! Ваш шарф… — я сдергиваю его с плеч и делаю несколько шагов по крыше, чтобы понять, в какую сторону он пошел. Никого. Улицы пустынны, будто Коноха вымерла. Не придумываю ничего умнее, чем обвязать шарф вокруг низко спускающейся ветки, чтобы вернувшийся забывчивый фотограф забрал его, и спрыгиваю на землю. Ночь кончилась. В мир стучится утро.