***
— Ты в порядке, Сакура? Тсунаде-сама заглядывает в палату, с тревогой изучая мое лицо. Я полулежу на кипенно-белых простынях, почти сливаясь с ними цветом лица. Мне больно. Мой огромный живот разрывает пополам каждые пять минут, но я терплю из последних сил. — Мне больно, — жалуюсь я, стискивая одеяло. Пятая проходит в палату и подносит ладони к моему животу. Очередная схватка заставляет меня взвыть от боли. — Может быть, все же подумаешь? — хмурится Тсунаде-сама недовольно. — Мне не нравится твое состояние. Упрямо мотаю головой: — Нет, я хочу сама. Где Саске? — Ждет твой Саске под дверью, — ворчит Пятая. — Что за мода пошла, мужчину пускать в родильную! — Тсунаде-сама! — Я уже… не скажу, сколько лет, как Тсунаде! Последний раз делаю исключение! Пятая снова озабоченно склоняется к моему животу, теперь уже ухом. — Еще пятнадцать минут и поедем рожать, — решает она. — Сейчас пущу я к тебе твоего принца, не вопи! — Саске-е-е! — зову я, сгибаясь от боли. — Я здесь. Муж проходит в палату, присаживаясь рядом, и сразу приникает к животу. Под его осторожными прикосновениями мне становится немного легче, и я улыбаюсь сквозь слезы ему навстречу. — Итачи, — тем временем тихонько зовет ребенка муж. — Итачи, Итачи… — Толкается, — снова сгибаюсь я. — Ох, какой активный ребенок! — Я принесу тебе данго, — решает Саске, поднимаясь. — Мне нельзя… — Итачи любил данго! — Саске резко оборачивается и сверлит меня свирепым взглядом. — Саске, мне нельзя есть перед родами, — пытаюсь я воззвать к разуму мужа. — О-ох, он опять ворочается! От боли сознание мутнеет, а кровь уходит от лица. Я чувствую, как слабеют мои руки. Что-то не так. Что-то неправильно! Я не должна этого всего ощущать! Почему… — Саске… — я поворачиваюсь к мужу, пытаясь контролировать свои губы. — Что-то… Позови Пятую… В животе происходит что-то неладное. Меня разрывает пополам, выкручивает, выжимает… Я ощущаю, как что-то лопается во мне, опускаю глаза и с ужасом наблюдаю, как по белоснежной ткани простыней быстро расползается ярко-красное пятно крови.***
— Где… — Молчи, не трать силы. Меня куда-то везут, и я могу видеть только мелькание ламп на потолке Госпиталя. Странно. Я столько раз видела их, но никогда — в таком ракурсе… — Где… Мне в лицо заглядывает Пятая: это именно она лихо везет меня на специальной каталке, играючи огибая углы и препятствия за счет своей недюжинной силы. — Мы едем в операционную, — очень спокойно говорит Тсунаде-сама. — Сама не родишь. Не беспокойся, это плевое дело. Я посажу тебе на плечо Кацую, она уберет всю боль. — Что слу… — Молчи, пожалуйста, ты потеряла очень много крови. — Спасайте дитя, — я поднимаюсь на тележке и хватаюсь за руку Пятой. — Спасайте дитя! — Еще слово, и я тебя усыплю! — грозится Тсунаде-сама. — Эй, а ты куда, отец-молодец? Жди снаружи! — Пустите его! — перехожу я на слабый, но крик. — Саске-е-а-а-а! — Хорошо, хорошо!!! Меня завозят в светлую, просторную комнату, где пахнет лекарствами. Тсунаде-сама легко перекладывает меня на родильный стол, и, коснувшись его, я ощущаю, как снова капает кровь. — Саске-е-е!!! — Я здесь, — мигом появляется рядом муж. — Не вопи, Сакура. Ты навредишь Итачи. — Ы-ы-ы! Зубы, кажется, скоро раскрошатся, так крепко я стискиваю их. Пятая спешно призывает Кацую и перекладывает ее ко мне на голое плечо. Боль действительно проходит, но разрывающее чувство никуда не девается. Пожалуйста, пусть это закончится!!! В этот же момент в родильную влетают еще два молоденьких ирьенина: они мгновенно налаживают капельницы в обе моих руки и одевают Пятую в стерильный костюм. — Ждем ваших указаний, Пятая-сама, — запыхавшись, выдыхает одна из девушек. — Ребенок решил повернуться, — сквозь зубы цедит Тсунаде-сама, положив ладони мне на живот. — Лег неправильно. Теперь только доставать… Я почти без сознания, но успеваю услышать, как одна из коллег тихо спрашивает Пятую: — Идем на маму или на ребенка? — На маму, — ворчит Тсунаде-сама. Я не успеваю даже слово сказать, как вокруг Саске вспыхивает зарево лиловой чакры. От ее количества становится больно дышать, и я хватаю мужа за руку, стараясь предотвратить беду: — Стой! Навредишь им — погубишь нас обоих! — Они не убьют моего сына, — рычит Саске, быстро покрываясь черными отметинами, расползающимися из-под воротника его рубашки. — Саске, успоко-о-ой…! Прикрыв меня стерильной простыней, Пятая одним пальцем делает разрез на моем огромном животе. Теперь даже Кацую не может полностью избавить меня от муки — боль такая, будто меня разрывают на дыбе! Внезапно все проходит, будто из меня достали огромную занозу. Но в этот же момент я начинаю стремительно падать куда-то вниз, и уже не понимаю, почему вокруг начинается беготня, а Саске оттирают в самый угол родильной. Сейчас меня интересует только одно… — Где мой сын, — бормочу я, хватая непослушными пальцами костюм Пятой. — Покажите мне сына. Я должна посмотреть на сына. Пятая молча выдирается, принимаясь лечить мой распоротый живот. Ее руки в крови по самый локоть. — Почему он не кричит? — соображаю я, приставая. — Тсунаде-сама! Почему он не кричит??? Будто откликнувшись на самое страстное желание моего сердца, дитя начинает хныкать где-то в углу родильной, куда его унесли. Пятая, наконец, заканчивает со мной и утирает лицо окровавленной рукой. — Покажите мне сына, — подается вперед Саске, не обращая никакого внимания на меня. — Дайте мне подержать его! — Охотно, папочка, — хихикает девушка, пеленающая дитя. — Вот только с сыночком вы ошиблись. Доченька у вас, поздравляю! Саске будто влетает на ходу в каменную стену. Его лицо меняется на глазах — только что такой нетерпеливый, он мгновенно теряет всякий интерес. Но девочка-ирьенин не замечает этого, поднося малышку в розовом одеяльце к отцу: — Красавица вырастет, — убежденно заявляет коллега. — На маму так похожа! Саске разворачивается одним движением и резко выходит, хлопнув дверью так, что дитя снова начинает плакать. Я смаргиваю слезы и тянусь обнять дочку: — Здравствуй, Сарада, — шепчу я на ухо крошке. — Я твоя мама… Хорошенькая девочка со сморщенным личиком и беззубым ротиком громко кричит, требуя еды и ласки. Если бы она могла понять то, что родной отец отказался брать ее на руки, она, наверное, кричала бы еще громче…***
— Мам, посиди со мной. Сарада хватает меня за руку, когда я, накрыв ее одеялом и поцеловав в лоб, собираюсь уже встать. — Сарада, уже очень поздно, — я бросаю взгляд на часы. — Папа будет ругаться, что мы мешаем ему спать. — Папа даже не заметит, — упрямо говорит дочь, не отпуская мою руку. — Посиди, прошу. Снова опускаюсь на кровать, поправляя Сараде одеяло. Сопротивляться ее силе становится все труднее — дочь пошла в меня не только цветом глаз и волос, но и физической силой. Только, если мне приходилось тяжело тренироваться с Пятой в свое время, чтобы достигнуть такого уровня, то Сарада обладала тяжелой рукой с самого младенчества, как мне кажется. Ей сейчас всего пять лет, и она способна побить любого мальчишку, которому вздумается отобрать у нее куклу… Сарада сворачивается клубочком и кладет голову мне на колени, закутываясь в одеяло. Я запускаю руку дочке в волосы, мягко массируя и пытаясь ее убаюкать. Девочка моя… В горле встает ком, когда я вижу, как грустно Сарада смотрит на стену, отделяющую нашу комнату от комнаты Саске. Женское хихиканье слышно даже здесь, и я раздраженно думаю о том, что пора бы еще раз намекнуть Карин на то, что если Саске привел ее в дом, то это не значит, что можно так себя вести! — Мам, — Сарада поднимает голову, встречаясь со мной взглядами. — А папа нас с тобой больше не любит? — Почему ты так решила, солнышко? — фальшиво улыбаюсь я, обещая себе убить Карин. — А почему он тогда привел другую тетю? — голосок Сарады начинает дрожать. — Это из-за меня, да? — Что ты, — я глажу Сараду по голове, тщетно стараясь утешить. — Что ты, милая. Почему ты так решила? — Папа сказал, что ты не сможешь родить мне братика, а тетя Карин сможет, — говорит Сарада куда-то мне в живот. — А почему ты не сможешь, мам? Я сжимаю кулак напротив сердца. Мне казалось, что всю боль, которую я могу чувствовать, я уже давно выплакала, но что-то все равно грызет меня изнутри, разливая в груди тяжесть, которой нет конца. — Я… Послушай, это не тема для ночных разговоров, малышка. Может, тебе лучше сказку рассказать? — О том, как дядя Наруто и папа сражались с ночными екаями? — тоскливо тянет дочка. — Я ее три тысячи раз слышала. Я уже не маленькая! Все мои друзья уже поступили в Академию! Почему вы меня не отпустили, мама? Пытаюсь подобрать слова помягче, но Сарада опережает меня, стискивая в пальцах одеяло: — Это потому, что у меня неправильные глаза? Я судорожно вдыхаю сквозь зубы, вцепляясь в борт кроватки Сарады. Не рассчитав силы, я едва не вырываю кусок дерева из него, а перед глазами снова встает тот день, когда Саске пытался пробудить шаринган дочери. Кажется, на пятой минуте избиения я даже перестала чувствовать боль, и только продолжала твердить испугавшейся малышке, что “мама и папа играют”, пока по лицу текла кровь, мешаясь со слезами. Сарада кидалась на Саске отчаянно и смело, пытаясь оттащить от меня, но тот не обращал на дочь внимания, пока ему в живот не врезался окутанный чакрой кулачок, заставляя отступить больше, чем на три шага… — Ты больше похожа на маму, а не на папу, — говорю я, гладя Сараду по волосам. — Так бывает. Ты в этом не виновата ни капельки. — А папа сказал, что я его позорю, — Сарада вытирает слезу о мою ногу, потеревшись лицом. — И что я бесполезная. Боль в груди все нарастает, а глаза начинает щипать. Саске, как же ты можешь мучить родного ребенка, с малых лет ломая ее психику! Я привыкла к тому, что с самого рождения ты не подходишь к Сараде, тебя не интересует, как она растет, ты не видел ее первых шагов и не слышал первых слов, но называть ребенка бесполезным лишь за то, что ему не передался ген шарингана!!! А теперь… Карин поселилась в нашем доме, живет в спальне Саске, спит с Саске, в то время, как мне остается лишь глотать слезы и слушать их через стенку! — Спи, мое золотко, — я глажу дочку по лицу, пытаясь отвлечь от неприятного разговора. — Мама купит тебе павлина. У павлина длинный хвост, он носит на нем сладкие сны… — Ну мам, не пой, — бурчит Сарада. — У меня голова болит. Машинально подношу Мистическую ладонь к голове дочки, начиная убирать боль. Несмотря на то, что Сараде не передался ген шарингана, ее глаза постоянно испытывают колоссальное напряжение. Головные боли мучают бедную девочку с рождения — сколько раз я носила ее на руках по комнате, пытаясь убаюкать, но не зная, почему крошка плачет! — Спи, мое золотко, — предпринимаю я еще одну попытку. — Мама достанет тебе звездочку с неба. У звездочки длинный хвост… — Ма-а-ам, — уже сонно тянет Сарада. — Да не пой ты… — Не буду, — обещаю я засыпающей дочке. — Спи. — А когда… братик родится? Я перекладываю уснувшую Сараду на подушку и выключаю свет, выходя из комнаты. Сон не идет. Нащупываю в кармане пузырек с успокоительным — думаю, мне не повредит сегодня принять на двадцать капель больше, чем обычно: разговор с Сарадой разбередил раны пуще прежнего. Нужно налить воды… На кухне горит свет. Я осторожно приоткрываю дверь, чтобы увидеть сидящую за столом Карин, одетую в сиреневую пижаму. Она с аппетитом пьет йогурт из яркой бутылочки. — Я купила этот йогурт не тебе, — жестко бросаю я, проходя мимо соперницы к раковине, чтобы наполнить стакан. — Я думаю, что Сарада не будет против, — сладко улыбается Карин, обернувшись и помахав пустой бутылочкой. — Это ведь для ее братика, не так ли? — Если это вообще будет братик, — цежу я. — О, не переживай, — Карин улыбается еще шире, закидывая ноги на стол и качаясь на стуле. — Я не опозорюсь так, как ты. Не хочу расстраивать Саске, у него и так жизнь тяжелая. Брак неудачный, дочь бракованная, и вообще… — Убери лапы со стола, псина, — рявкаю я, оборачиваясь и едва не расплескивая воду. — Я за ним дочь кормлю вообще-то! Карин смеется мне в лицо, продолжая раскачиваться. А во мне поднимается глухая злость. Да что она позволяет себе, шлюшка? Думает, если Саске привел ее в дом, так это дает ей карт-бланш на любое хамство? Мне хватает и того, что люди открыто жалеют меня, стоит выйти за продуктами на рынок. Саске, конечно, нигде не представляет Карин, как свою любовницу, но вся Коноха и так в курсе, что эта дрянь живет с нами! А вот если она сейчас упадет со стула… Случайно, конечно же. Несчастный случай. Такой несчастный, что она потеряет ребенка… Я медленно иду к выходу с кухни, концентрируя чакру в левом кулаке. Карин не смотрит на меня — она поглощена изучением этикетки на опустевшей бутылочке йогурта. Мне хватит одного удара, чтобы все закончилось, и тогда… Мне хватит одного удара… Я отталкиваюсь от пола, мгновенно изменяя направление движения, и в следующий миг мой кулак уже готов сокрушить соперницу, но… “Мама, а когда братик родится?”, — слышу я голос Сарады в голове. В этом голосе нет ненависти или осуждения. Только нетерпение, смешанное с радостью. Она думает, папа разрешит им вместе играть, и у нее появится друг. Она всего лишь ребенок. Как и этот еще не родившийся мальчик… Карин даже не поворачивается ко мне. Из ее спины внезапно вылетают сияющие цепи из чакры, и мне не хватает дистанции, чтобы увернуться. Цепи обвивают меня так, что трудно даже вдохнуть, и я ощущаю, как моя собственная чакра подавляется техникой Карин, делая меня совершенно беспомощной. — Что, не можешь? — с пониманием говорит Карин, поднимаясь. Она снимает свои очки и принимается грызть дужку. Я уже знаю, Карин так делает, когда хочет поиздеваться надо мной, и скалюсь, обещая себе непременно вырвать сопернице глотку. — Не можешь, — удовлетворенно кивает Карин. — А я бы смогла, знаешь? В борьбе за любовь все средства хороши. Сама подумай, у тебя было столько лет рядом с Саске, столько возможностей… Но теперь пришло мое время. — Он еще может не родиться, — цежу я, вырываясь изо всех сил. — Или родится девочка! — Это будет мальчик, — поет Карин, склоняясь так близко, что я могу почувствовать аромат ее шампуня. — Красивый, похожий на Саске-куна ребенок. Ребенок, который получит силу шарингана. Но ты не переживай. Я ничего не расскажу Саске. Просто посиди здесь и подумай о своем поведении, хорошо? Карин выходит из кухни, выключая свет. Я долго сижу в темноте, пытаясь вырваться из спеленавших меня цепей, но чувствую себя более беспомощной, чем в детстве. Слезы текут по моим щекам, едва я понимаю, что действительно хотела убить невинного ребенка. Как же я опустилась! Карин обошлась со мной милосердно — если бы такое пыталась сделать она, я не ограничилась бы насмешками… Цепи истаивают к утру, когда я уже сдаюсь и почти засыпаю. Я неловко поднимаюсь с холодного пола, ощущая себя разбитой и никчемной. Все тело болит. Нужно сходить в горячий душ и лечь спать хотя бы на пару часов… Проходя мимо спальни Саске, я снова слышу смех. Дверь приоткрыта, и от нее по полу пролегла желтая полоса утреннего света. Стиснув зубы, я уже почти прохожу мимо, но глаз цепляется за происходящее внутри, и я притаиваюсь, заглядывая в комнату одним глазком… Карин лежит в объятиях полуголого Саске, опираясь спиной на его грудь. Саске же заглядывает через плечо моей соперницы, обнимая ее уже достаточно кругленький животик обеими ладонями. Он так нежно гладит его, что я снова ощущаю боль в области сердца. Когда-то очень давно Саске так же нежно гладил мой огромный живот… — Спи, мой сыночек… Слезы брызжут из глаз веером, и мне стоит огромных усилий не завыть в голос, когда я слышу, как Саске — Саске!!! — тихонько поет, поглаживая живот Карин. — Спи, мой сыночек, папа приручит для тебя молнию, у молнии длинный хвост, она приводит дожди… При упоминании молнии вдруг что-то поворачивается в груди. Ощущение, что я забыла что-то жизненно важное, наваливается на плечи так, что невозможно вдохнуть. Откуда это желание вскочить и бежать прочь, прочь отсюда? Ощущение неправильности происходящего, будто я всего лишь в гендзюцу?.. В голосе мужа, поющего о прирученной молнии, столько нежности, сколько я не слышала от Саске, даже когда тот думал, что я ношу мальчика. Карин льнет к моему мужу всем телом. Ее пеньюар раскрывается, и я даже могу увидеть отметины от укусов по всему ее телу, включая живот. Саске нежно поглаживает каждый из них, будто пытаясь убрать. Ноги перестают держать меня и я сажусь, сползая по стене, но все равно не могу оторваться от зрелища, открывшегося моим глазам. Эти двое так поглощены друг другом, что не замечают даже, как за ними подглядывают… Карин поднимает голову, и Саске вплетает пальцы в ее ярко-рыжие, с красноватым отливом волосы. Мой затылок начинает ныть, вспомнив, как Саске таскал меня за волосы и удерживал за них, ударяя о пол раз за разом. Но… Как нежно, как осторожно Саске перебирает пряди Карин, и с какой любовью смотрит на него эта дрянь, прижимая его ладонь к своему животу! — Хочешь, я ее выгоню? — вдруг шепчет Саске. В стоящей сонной тишине дома его тихий шепот звучит достаточно громко, чтобы я услышала. Но… Мне кажется, сейчас я услышу даже падение иголки на другом конце Конохи. — Не надо, — мягко говорит Карин, лаская его руку. — У тебя все-таки доченька. — Бестолковое, бесполезное дитя, — бормочет Саске. — Впрочем, она вся в мать. Чего я ожидал… — Девочка достаточно физически сильна, — замечает Карин. — Она может даже превзойти Сакуру. — Без шарингана она останется просто никчемной девчонкой, — упрямится Саске. — Я пытался дать им шанс, но, видимо, зря. — Они тебя любят. — Они обе меня достали, — резко замечает Саске. — Любая уважающая себя женщина ни за что не позволила бы привести в свой дом соперницу, а Сакура все глотает, что ей дают, еще и спасибо говорит. Вспомни, как она отреагировала, когда я тебя привез. Разве она хоть раз попыталась напасть? Я замираю от ужаса. Если сейчас Карин скажет, что я пыталась сделать… — Нет, конечно, — смеется Карин. — Ни разу. От души немного отлегает. Но тут же снова наваливается чугунная тяжесть, и боль встает в груди, будто меня пронзили катаной, когда я вижу, как Карин поднимает голову, встречаясь с губами Саске. Они целуются, даже не зная, что я изо всех сил пытаюсь не взвыть здесь, под дверью. За все годы, которые я провела с Саске, он ни разу, ни единого разу не поцеловал меня. Даже когда я была беременной… Я отползаю от двери буквально на четвереньках, едва добираясь до своей комнаты. На коленях я подбираюсь к кроватке Сарады, безмятежно спящей и видящей во сне павлина и звездочку с длинным хвостом, и роняю голову на одеяло рядом с дочкой. Я не должна плакать, я не должна… Я еще выиграю эту войну… *** — Сакура! Меня за руку выволакивают из постели, заставляя мгновенно проснуться. Саске стоит надо мной в одних пижамных штанах, и я протираю глаза кулаком, чтобы разглядеть его лицо. — Карин рожает, — говорит Саске тихо. — Ты забыл, где Госпиталь? — зеваю я нарочито широко. — Бери благоверную на руки да неси туда. — С ума сошла? Чтобы Пятая сгубила моего сына? — Тсунаде-сама никогда не навредит ребенку, — обижаюсь я за сенсея. — Даже если это твой бастард. — Заткнись! Щеку опаляет пощечина, но я, стиснув зубы, терплю ее без вскрика, чтобы не разбудить спящую дочь. — Ты примешь роды, — заявляет Саске, выволакивая меня из спальни. — И только попробуй навредить малышу! — Ты думаешь, я чего-то еще способна бояться? — горько спрашиваю я, переступая босыми ногами по дощатому полу. — Сарада так сладко спит, — оборачивается ко мне Саске. — Будет неприятно, если вдруг что-то напугает ее… Верно? — Ты не посмеешь, — холодею я. — Ты не тронешь нашу дочь! — Твою, — подчеркивает Саске, — дочь. Он вталкивает меня в свою спальню, едва не роняя на пол. Карин лежит в постели, бледная, и корчится, обхватив свой огромный живот обеими руками. В ее глазах стоит ужас, а я… Я ирьенин, даже если давно не работаю в Госпитале. И не могу смотреть на человеческие страдания, даже если это страдания Карин… — Вскипяти воду, — оборачиваюсь я к Саске. — Принеси полотенца, да побольше. В моей комнате в тумбочке лежит железная шкатулка, принеси и ее тоже. Только не разбуди Сараду. “Она и так проснется, если Карин начнет кричать”, — думаю про себя я невесело. Карин снова сгибается пополам, подвывая сквозь зубы. Я подхожу к ней и грубовато отвожу ее руки от живота, начиная исследовать его. Напряженный, как камень, живот Карин мне не нравится. — Не трогай мое дитя, — мотает головой соперница, пытаясь оттолкнуть мои руки. — Ты навредишь Итачи! Еще один невидимый кунай боли входит мне в сердце, когда я это слышу. Еще одна попытка вернуть брата, Саске?.. — Как часто схватки? — не обращая внимания на сопротивление Карин, спрашиваю я. — Раз в три минуты, — цедит она. — Воды отошли? Давно? — Да-а-а! — снова сгибается Карин. — И чего ты терпишь, дура? — ругаюсь я, ощупывая каменный живот. Карин поднимает руку, поднося ко рту, и впивается в нее зубами. — Не надо, — советую я, — ты воруешь чакру у ребенка. Саске влетает в комнату с ворохом полотенец и бросает на постель рядом с Карин, с тревогой склоняясь над ней. Карин страдальчески тянется к моему мужу, и тот кладет ладонь ей на лоб, стирая капельки пота. — Воду вскипятил? — цежу я, не глядя на Саске. — Греется, — отвечает он. — А Катон тебе на что? — рявкаю я. — Мне нужна вода прямо сейчас! — Понял. Саске мгновенно улетучивается, а я снова сосредотачиваюсь на животе Карин. Судя по всему, она очень долго терпела схватки, и роды вот-вот начнутся… Я засовываю руку под прикрывающее ее ноги одеяло, заставляя Карин брезгливо вскрикнуть. — Ну, ну, — фыркаю я, — сейчас уже не до капризов. Дитя вот-вот родится. Саске, наконец, приносит ведро горячей воды, исходящей паром, и ставит в углу, снова подлетая к Карин. Она хватается за его руку, стискивая длинные пальцы. — Я тебя люблю, — шепчет Карин, не сводя глаз с Саске. — Меня от тебя тошнит, — цежу я. — Тужься давай! Карин выгибается дугой, и я ощущаю, как дитя продвигается в ее теле. Началось… “Сейчас у меня преимущество, — мелькает в голове злая мысль. — Если я ослаблю родовую деятельность, они оба…” По лицу начинают струиться слезы, когда Карин складывается от боли, а Саске убирает ее волосы с лица, ласково называя по имени. И… Я ощущаю себя совершенно пустой. Лишней. Не принадлежащей этому миру и мертвой. Не нужно быть сенсором, чтобы уловить флюиды, витающие между этими двумя людьми. Никто и никогда не смотрел на меня так, как Саске смотрит сейчас на Карин. Никто и никогда так не называл меня по имени... Я не могу убить их ребенка. Я хочу этого, но… Не могу. Там, в соседней комнате, спит моя дочь и видит во сне братика… — Тужься! — вытерев предплечьем слезы с лица, кричу я. — Тужься, чтоб тебя! Мне на руки скользит окровавленное тельце. Карин перестает кричать. А через три секунды тишина наполняется возмущенным кряхтением вернувшегося в этот мир Итачи Учихи…***
Ветер воет почти по-звериному. Сарада жмется ко мне, напуганная грозой и темнотой. Я сижу на ее маленькой кровати, забравшись туда с ногами, и обнимаю дочь, ласково поглаживая по голове. Ураган за окнами, наверное, повредил провода: во всем доме не включается свет, а коптящая на полу в старой чашке свеча скоро окончательно истает. — Мам, а почему гроза? — поднимает глаза дочь. — Это Райдзин-сама гневается? — Это просто осень, — я рассеянно глажу по голове Сараду. — Все хорошо. — А братик тоже из-за грозы плачет? Прислушиваюсь. За треском молний и громыханием действительно можно различить детский плач из комнаты Саске. Почему горе-папаша не подходит к долгожданному наследнику? И где Карин, когда ее сын плачет? — У него, должно быть, болит животик, — говорю я дочке. — Такое бывает у маленьких. — Бедный, — искренне расстраивается Сарада. — А у меня тоже животик болел, когда я маленькая была? Я прижимаю голову Сарады к себе, не отвечая ничего. Ей ни к чему знать о том, как Саске врывался по ночам в нашу комнату, в ярости. “Заткни ее! Она мешает мне спать!”, — кричал он, замахиваясь, и не обращая внимания на то, как пугается еще сильнее дочь. Саске не интересовал животик Сарады. Как не интересовали и зубки, и первая простуда, как не заинтересует, очевидно, ничего в ее жизни. — Болел, солнышко, — говорю я, поглаживая волосы Сарады. — А ты мне его лечила? — Лечила, — подтверждаю я. — А братика полечишь? — оживляется Сарада. Я стискиваю зубы так, что они скрипят, но все же нахожу силы ответить: — У него своя мама есть. Она и полечит. — А я думала, ты наша общая мама, — поворачивается ко мне дочь. — А тетя Карин — и моя мама тоже? — Нет, она не твоя мама, — резко отвечаю я. — Никогда! Гроза трещит все сильнее. По полу тянет холодом, и я рассеянно думаю о том, что пора достать для нас с Сарадой теплые носки. Но в темноте это достаточно затруднительно, а свечу мне трогать попросту страшно, она вот-вот прогорит. — Ма-ам? — Сарада дергает меня за рукав. — А братик станет шиноби, как папа? — Наверное, — вздыхаю я. — Он больше на папу похож… — Я тоже хочу, — расстраивается дочка. — А у братика будут такие же глазки, как у папы, да? Я стискиваю кулаки, обещая себе, что Сарада не узнает, какую мне боль приносят ее вопросы. — Да, доченька, — цежу я. — Наверное, будут. Комната озаряется яркой вспышкой молнии, и на меня снова наваливается ощущение какой-то потери. Что же такое важное я забыла, что гроза так давит на мое сердце, вызывая желание бежать куда-то? — Ма-ам, а купи завтра черешни, — просит Сарада. Из глаз почему-то начинает течь, а в груди поселяется ворочащийся еж. Да откуда же это беспокойство? Неужели из-за рыданий маленького Итачи? Где его дурную мамашу носит, когда ребенок кричит? — Я проверю братика, — говорю я Сараде. — Сиди здесь, я скоро вернусь. Я иду по коридору очень медленно, прикрывая трепещущий огонек свечи рукой, Крик ребенка выворачивает меня наизнанку. Лучше убедиться в том, что малыш в порядке, и снова уйти к дочке, чем слушать его и мучиться… — Саске, ты спишь? — я заглядываю в спальню мужа, пытаясь разглядеть его сквозь темноту. — Там твой сын надрывается, не хочешь проверить? Тишина становится мне ответом. Я поднимаю руку со свечой повыше, разгоняя ночные тени, но вижу лишь пустую разобранную постель. — Да где эти двое, — цежу я, разворачиваясь. — Кукушка, бросила дитя и пусть плачет, да? Плач малыша становится лишь надрывнее. Я решаюсь все же проверить детскую комнатку. Может быть, Карин и Саске уже там и пытаются утешить малыша… — Эй, — стучусь я в закрытую дверь. — Вы тут? Я вхожу! Дверь открывается со скрипом, но его полностью заглушает раскат грома за окнами. Здесь Саске и Карин тоже нет, я вижу лишь колыбельку и надрывно плачущего в ней ребенка. — Тихо, тихо, малыш… Я осторожно опускаю чашку со свечой на пол и беру на руки малютку, пытаясь убаюкать. Да где же горе-родители? Маленький Итачи вопит так, будто вокруг рушится мир, а нянчит его чужая тетя! Мохнатые молнии озаряют комнату неровными, рваными вспышками. Я шагаю вокруг кроватки кругами, нянча не желающего засыпать кроху, и пытаюсь что-то напевать. Мне и самой очень неуютно: в доме царит холод и тишина, а по углам, разбуженные вспышками молний, шевелятся ночные тени. Я так и вижу, как эти екаи тянут свои длинные лапы к нам с малышом. — Ну уж нет, — шепчу я, прикрывая ребенка от теней. — Пусть он не мой сын, но вы его не получите! Тени глумятся и смеются надо мной. Я отворачиваюсь от приоткрытой двери, возле которой их особенно много, и заглядываю в лицо ребенка. Как же он похож на Саске… От Карин в маленьком Итачи будто бы нет совсем ничего… Еще одна вспышка озаряет детскую… Внезапная боль пронзает мою спину в тот же самый момент. И несмотря на закрытые плотно оконные рамы я слышу наполняющий воздух щебет, похожий на пение птичек. — Спи, малыш, папа приручит для тебя молнию, — выдыхаю я, пока на моих губах пузырится темная и соленая кровь. — У молнии дли-и-инный хвост… Из моих рук пропадает тяжесть ребенка, и я ничком падаю вперед, ощущая, как мучительно больно останавливается мое пронзенное Чидори сердце, но прежде, чем я перестаю дышать, я слышу громовой раскат, больше похожий на взрыв, и распахиваю глаза.***
Я с криком выдираюсь из сна, пытаясь вскочить на ноги. Что-то держит меня, не позволяя подняться, и я в панике бьюсь и дергаюсь изо всех сил, пока не разрываю в клочки спутавшее мне ноги одеяло. Сердце колотится так, что трудно вдохнуть, а в глазах стоят слезы. Шар-рах! Молния бьет так близко к окну, что я отпрыгиваю к дальней стене с визгом и прикрываю голову руками. Паника застилает мне глаза, и хочется бежать опрометью, спасая свою жизнь… “Это гроза! — слышу я голос в голове, перекрывающий грохот за окнами. — Это гроза, гроза, не бойся!” Наконец получается вдохнуть, и я глотаю живительный воздух, как рыба, прижимая кулаки к груди — как раз туда, куда ударило Чидори Саске из моего ночного кошмара. Мои руки еще помнят тяжесть его ребенка, будто это было наяву, и меня мутит до слез. Ноги дрожат, не в силах удержать меня, пока я ощупываю свою грудь снова и снова, не веря в то, что все было лишь плохим сном. Тянусь включить свет, но выключатель лишь бесполезно щелкает, отказываясь работать, а последовавшая за этим вспышка заставляет меня поскорее отдернуть руку. Я хватаюсь за свой живот, разыскивая на нем шрам, оставшийся после родов, и… Не нахожу его. Мой живот все такой же плоский и гладкий, будто бы я не рожала. “Ты не рожала, — подсказывает мне разум. — Это сон. Просто сон”. Я кидаюсь к своему столу, вырывая из него ящик и принимаясь наощупь разыскивать небольшую коробочку, в которой хранила тесты на беременность. Пожалуйста, пусть этот чертов сон не будет вещим! На дне коробочки чудом я нахожу один — последний! — тест. Ключи от кабинета найти не получается, и я выдираю замок из двери голыми руками. Меня не заботит даже то, что я в одном белье — я опрометью несусь в ближайший туалет. Нет, нет, нет, пожалуйста… В темноте я не могу разглядеть результат теста, как ни напрягаю глаза, и тогда я подхожу к окну, надеясь на вспышку молнии. Но гроза, видимо, уже заканчивается — в окна бьет только дождь, стекая по стеклу настоящими ручейками. Ливень так силен, что кажется, будто на подоконник кто-то высыпает горох. Я терпеливо жду, привалившись к стене, когда туалет озарится мертвенным грозовым светом, а губы мои беспрестанно шепчут молитву всем добрым силам, которые я знаю. “Пожалуйста, только не это. Только не это. Я не хочу”. Видимо, нужно было увидеть этот кошмар наяву, чтобы, наконец, осознать: я не хочу. Не хочу больше иметь ничего общего с Саске. Не хочу тащить его к свету, теряя при этом себя в темноте, не хочу волноваться за него, бояться за него, пытаться его оправдать. Как бы ни сложилась наша с ним жизнь, все было бы именно так, как показала мне внутренняя Сакура. Неважно, родила бы я ему дочь или же сына, привел бы он Карин в дом или уходил бы к ней на долгие “миссии”, мне предстояло лишь узнать, насколько же у молнии длинный хвост. Я ведь наяву почти сделала то же самое, что и во сне: терпела все, что творил Саске, покорно и безропотно, не просила помощи, не жаловалась, не рассказывала о своей беде никому, принимая все, как должное. Я решила, что вина — во мне, забыв, что семья — это всегда двое, и виноваты тоже двое. Если бы Тсунаде-сама не заставила меня принять правильное решение, я точно так же, как и в своем кошмаре, терпела бы и унижалась, лишь бы тешить себя иллюзией семейного счастья. Но… Если бы успел родиться ребенок, я уже ни за что не ушла бы. Я терпела бы, чтобы дитя росло в полной семье, не понимая, что мучаю и его тоже, а сама только быстрее падала бы во тьму. Просто потому, что я не была той, кто может помочь Саске. Никогда не была. А он никогда не был тем, кто на самом деле нужен мне. Если есть хоть малейший шанс. Хотя бы крохотная возможность… Я хочу все исправить. Еще не поздно сделать все правильно. Не поздно начать слушать подсказки внутреннего голоса — свою интуицию, свою внутреннюю Сакуру, лучшую подругу, которая, конечно, та еще вредина, но никогда не желала мне зла. В день моей свадьбы, я помню, все валилось из рук. Я потеряла шпильки и помаду, испачкала платье, споткнулась по пути к алтарю… Но все это меркло в сравнении с тем, что я выбрала не того человека. А тот, кто нужен был мне на самом деле, просто смотрел на меня, не отводя взгляда, и прощался, единственный раз действительно опоздав… “Я люблю Какаши, — говорит внутренняя Сакура, заставляя меня потрясенно выдохнуть. — А ты заперла меня здесь, и я не могу коснуться его” “Прости меня, УМОЛЯЮ!” “Что мне твои извинения? Я все еще сижу на цепи в твоем подсознании. И вокруг опять потоп. Ты прекратишь реветь или нет?” “Прости меня, прости, прости! Что я могу для тебя сделать?” С мучительным треском из-за туч за окном пробивается молния. Она змеится все быстрее и быстрее, ударяя в землю куда-то за Конохой, но ее неверного, секундного света мне хватает, чтобы увидеть зажатый в кулаке намертво тест. Отрицательный. Он отрицательный… “Надень завтра что-нибудь красивое, — говорит внутренняя Сакура. — Что-нибудь, что надела бы я”. — Уже сегодня, — бормочу я, роняя ставшую бесполезной полоску на пол. На деревянных, несгибающихся ногах я добираюсь до своего кабинета и снова пытаюсь включить свет. С третьей попытки у меня, наконец, получается это. Я выворачиваю сумку с вещами на пол, выбрасывая из нее все. Достаю ножницы из ящика стола. Рассвет застает меня согнувшейся над одеждой. Я методично работаю ножницами, отпарывая прочно пришитые символы клана Учиха. И с каждым разрезанным стежком на душе становится легче.