За углом начинается рай

Сон отступает медленно, нехотя, исподволь. Я недовольно бурчу, обнимая подушку, но нырнуть обратно в полный сладких видений омут уже не получается. Вздохнув поглубже, я приоткрываю левый глаз и тут же со стоном закрываю его снова. Нужно встава-а-ать… — Доброе утро, — мурлыкает над ухом сонный голос. — Мы там не проспали? — я переворачиваюсь на живот, чтобы как следует потянуться, приводя в чувство мышцы. Несмотря на то, что я просыпаюсь в постели Какаши уже второй раз, эта ночь была все-таки особенной. Ее просто невозможно сравнивать с той ужасной ночью после смерти Эбису-сенсея. Вчера Какаши уже не слушал моих возражений, а просто закинул меня на плечо и унес в свою комнату. Целый час или около того мы просто лежали в обнимку и разговаривали, а я тем временем привыкала к тому, что проснусь уже не одна. Странное чувство — ощущать, как под весом высокого, широкоплечего мужчины проминается рядом с тобой кровать. Странное и, надо признаться, несколько пугающее. Но Какаши, вопреки тому, что я вчера совершила над собой подвиг и фактически дала ему повод, даже не попытался перевести наши отношения на новый уровень. Он просто убаюкивающе гладил меня по голове, перебирая волосы, улыбался и пел колыбельную — ту самую, про павлина, радугу и звездочку с длинным хвостом... — Ма-а-а-а, всю спину отлежала, — морщусь я, поводя плечами. Не успеваю я договорить, как одеяло исчезает с моей спины. Вчера я уснула прямо в штанах и футболке, как и ходила днем, и сейчас эта футболка задирается до самой шеи. Я издаю несколько напуганный писк, который, впрочем, сразу же сменяется довольным стоном — сильные пальцы сминают мою спину, пробегаясь от шеи к пояснице, и сразу же начинают разогревать каждую маленькую мышцу по очереди. — Хорошо-о-о, — я прерывисто вздыхаю, жмурясь от удовольствия и зарываясь лицом в подушку. Какаши усмехается себе под нос, ничего не отвечая и продолжая мять мою спину с вдохновением ласкающего глину гончара. Под его прикосновениями я растекаюсь благодарной лужицей — каким-то образом Какаши умело дозирует силу нажатия: он не жалеет мое тело и отнюдь не гладит, но и не приносит боли — лишь чистое удовольствие. По разомлевшему, теплому со сна телу его массаж так приятен, что я едва сдерживаюсь, чтобы не начать постанывать в подушку. — Есть хоть что-то, чего ты не умеешь? — спрашиваю я, когда Какаши осторожно берет мою руку, чтобы завести ее за спину и начать прорабатывать лопатку. — Вовремя останавливать Наруто в Ичираку, — шутит он. Когда Какаши оставляет в покое одну мою лопатку и принимается так же разрабатывать вторую, я уже не способна на членораздельную речь. Мне так хорошо, что лень даже ворочать языком, и только маленький островок разума продолжает недоумевать: откуда Какаши знает настолько профессиональные техники массажа? Мышцы, еще не вполне отошедшие после четырех часов, потраченных на удаление колючек из Ли, сейчас просто в экстазе… Купаясь в своих ощущениях, я даже не сразу понимаю, что Какаши фактически сидит на моих бедрах верхом. Липкая паника поднимает голову лишь на мгновение, но тут же растворяется, сметенная напором удовольствия, когда руки бывшего сенсея опускаются на мою поясницу, вытворяя что-то и вовсе волшебное. — Где ты этому научился? — выстанываю я, извиваясь под железными пальцами Какаши. — Любой из наших оперирующих… душу бы… продал… восемь часов у стола... О-ох… — Чему только не научат в АНБУ, — усмехается Какаши, не переставая изысканно мучить мою спину. — Такая тоненькая, сломать страшно. — Тсунаде-сама же не удалось, — охаю я, — куда тебе до нее… Как вспомню, как она меня по полигону пинками… Какаши недовольно фыркает — кажется, джонинские штаны, в которых я вчера уснула за неимением пижамных, мешают ему как следует проработать мне нижние отделы спины. Мой мозг настолько пьян от удовольствия, что, когда Какаши приподнимает мне бедра, ловко расстегивая замочек, и стаскивает штаны, я воспринимаю это, как должное. Но стоит широким ладоням опуститься на мою задницу, принимаясь за массаж ягодиц… Только что разогретое и разнеженное, мое тело превращается в камень. Воздух перестает нормально поступать в легкие, и я хватаю его ртом, как выброшенная на берег рыба. Воспаленное воображение услужливо подбрасывает картинки: вот Какаши, естественно, возбужденный донельзя, стаскивает с меня белье, разводит в сторону ноги и наваливается всем весом на меня, не позволяя вырваться, зажимает рот ладонью, чтобы не кричала, и вколачивается на всю длину одним жестоким движением… Я сгребаю простыню пальцами, стараясь уговорить себя не паниковать, но не смею и пискнуть что-то против, когда Какаши сильными движениями сминает мою задницу ладонями. Дыши, дыши, трусливая мышь, это Какаши, он не обидит, это просто массаж… Горячее дыхание касается моих шейных позвонков, опаляя их, и я не могу сдержать испуганного всхлипа. Какаши прослеживает цепочку моих позвонков губами, касаясь каждого языком — на разогретую массажем кожу его поцелуи ложатся, подобно ожогам. Вот он спускается к моей пояснице — я чувствую, как он целует ямочки на ней. И тонкое кружево трусиков — единственное, что пока меня защищает — предательски начинает сползать… Зубами? Зубами?! — Ох, Сакура, дыши, пожалуйста, — говорит Какаши, поднимаясь. Будто целая скала падает с моих плеч, когда в легкие врывается почти сладкий на вкус воздух. Я и сама не заметила, что перестала дышать еще на этапе поцелуев в поясницу. Судорожно вцепившись в подушку, я прикрываю глаза и глотаю кислород изо всех сил, успокаивая свое воображение. Трусливая мышь! Почему, почему я так реагирую на его прикосновения, почему? Разве мне не снились сны, достойные пера Джирайи, в которых Какаши рвано двигался во мне, выдыхая что-то ласковое в шею, или выцеловывал мое имя на плече, накрывая собой? Разве я еще не была готова к логическому продолжению этого массажа, разве нет?.. — Ты как? — Какаши садится на корточки рядом с изголовьем кровати, так, чтобы я могла его видеть. — Старый я дурак… — Столько не живут, — подтверждаю я, судорожно всхлипнув. — Прости, — Какаши касается моей щеки пальцами, убирая прилипший к вспотевшей коже локон волос. — Напугал. Я больше не… — Если ты больше не будешь, я никогда из этого болота не выберусь, — немного резче, чем следовало бы, говорю я, нашаривая ладонь Какаши у своего лица и вцепляясь в нее изо всех сил. — Сейчас пройдет. Посиди со мной. Какаши понимает мою просьбу по-своему — он садится на кровать и затаскивает меня к себе на колени, удобно усаживая на колени и устраивая мою голову на своем плече. Кажется, он даже немного баюкает меня, пока я старательно дышу, пытаясь грубой пародией на дыхательную технику АНБУ выгнать из своих мозгов липкий страх прикосновений. Однако стоит признать, что запах кожи Какаши и его пальцы, мягко поглаживающие мои волосы, куда действеннее справляются с этим — я замираю в кольце сильных рук, понемногу расслабляясь. — Ну хоть поцеловать можно? — спрашивает меня Какаши на ухо, обдав теплом своего дыхания. — У меня зубы не чищены, — смущенно прячу я лицо. — Не стоит. — Не сомневался, — вздыхает Какаши. — Прошло? — Мы на работу опоздаем, — я начинаю слабо барахтаться в руках Какаши, пытаясь выбраться. — Который час? — У тебя выходной, — мурлычет Какаши, не спеша меня отпускать. — Кто сказал? — я даже замираю от удивления. — Тьфу на тебя, Какаши, ты не мой начальник, пусти. — Пятая все равно в лабораториях, — не поддается Какаши уговорам и легонько прикусывает мое ухо. — А Хокаге-сама заболе-е-ел… Ему нужен медицинский осмотр прямо сейчас… — И ведерная клизма, — угрожаю я беспомощно. — Какаши, я серьезно, у Пятой везде глаза и уши, я не могу опаздывать. Я и так, наверное, обход проспала! Какаши с сожалением отпускает меня, и я вскакиваю, смущенно отворачиваясь, чтобы застегнуть штаны. — Еще только семь, — вздыхает Какаши, поднимаясь вслед за мной. — Что ж, раз доктор-сама торопится… Позавтракай, не уходи голодной. На то, чтобы поджарить прямо на сковороде несколько тостов и сделать омлет на двоих, времени уходит немного, но я все равно спинным мозгом чувствую, как тикают на стене часы, с укоризной подгоняя меня. Вздыхаю — как бы ни хотелось позавтракать вместе с Какаши, все же, в отличие от Хокаге, который сам себе господин, опаздывать мне нельзя. Сколько же можно принимать душ, в самом деле? Все-таки душ — не ванна, раз-раз и чистый… “Ладно, просто крикну ему, что завтрак готов, и убегу”, — решаю я, наконец, бросив гневный взгляд на безжалостный циферблат часов. В ванной горит свет и громко шумит вода — кажется, Хокаге-сама не очень-то любит экономить ее. Улыбнувшись, я уже поднимаю кулак, чтобы легонько постучаться, как обнаруживаю — дверь-то приоткрыта! Замок, что ли, подвел?.. Тянусь, чтобы закрыть дверь — Какаши определенно замерзнет, если выйдет из душа в простывшую ванную, но замираю, едва дыша и пытаясь слиться с косяком. Мой взгляд совершенно случайно падает на полупрозрачные стеклянные дверки новомодной ванны, которая одновременно может выполнять и роль душевой кабины. Какаши за ними не видно полностью — лишь его силуэт, но я так и прирастаю к месту, сглатывая ставшую вдруг слишком вязкой слюну. Мелькает полупьяная мысль — жаль, что стекло не прозрачно, и, вопреки ожиданию, я даже не краснею… Вцепившись пальцами в косяк, я нервно облизываюсь — Какаши, не замечающий меня, вбивает в волосы шампунь. Сочетание его широкой спины и узких бедер настолько прекрасно, что колени начинают дрожать. Внутренняя Сакура тоже оживляется — в то время, как я, не дыша, слежу за движениями сильного тела за полупрозрачным стеклом, она услужливо дорисовывает в моем воображении детали: стекающие по бицепсам мыльную пену и упругие струйки воды, изгибы красивых мышц, приоткрытые губы, ловящие капли… Какаши запрокидывает голову, массируя ее и пропуская пряди волос между пальцами, а затем… “О, мои боги! — кашляет внутренняя с непередаваемыми интонациями. — Серьезно? Я это увижу? Не смей уходить! Давай посмотрим!” Я еще сильнее впиваюсь стремительно слабеющими пальцами в косяк, не в силах прикрыть дверь и уйти, как это следовало сделать давно. Какаши поворачивается боком, и теперь я наблюдаю, как он опускает руку к паху, делая недвусмысленное движение. Пол делает под ногами круг — я готова упасть, потому что приходится напоминать себе о необходимости дышать. Мои ладони прекрасно помнят, что их ширины не хватает, чтобы полностью обхватить напряженную плоть — и даже сквозь полупрозрачную дверцу я прекрасно вижу, что ширины ладоней Какаши не хватает тоже. Уперевшись одной рукой в стенку и запрокинув голову, Какаши мерно двигает второй рукой — неспешно, с чувством… Теперь мне приходится не только напоминать себе вдохнуть, но и собирать зрачки в кучу. Еще немного, и у меня кровь из носа пойдет, честное слово… Внутренняя Сакура так вопит от перевозбуждения, что я удивлена, что этого не слышит Какаши. Даже если не счастливые крики: “Посмотри, какой он красивый, какой огромный, мне б его сейчас в…”, то уж мое сердцебиение Какаши должен слышать определенно!.. Подглядывать — это ужасно, низко, некрасиво, но как победить себя и уйти? Я сглатываю слюну еще раз, вспоминая, в какой позе Какаши делал мне массаж, и насколько же близко он находился от моей задницы в этот момент… Ему, скорее всего, пришлось держать свое тело наполовину на весу, иначе я непременно почувствовала бы его желание даже через грубые джонинские штаны, не то, что после, когда он их с меня — ох, Боже! — снял. Какаши двигает рукой все быстрее, и я вижу, как он прикрывает второй ладонью глаза, видимо, находясь уже на грани… “Хочу сделать все то же самое, что он сейчас делает, своим ртом”, — выдает вдруг развязная внутренняя, заставляя меня вспыхнуть. Однако картинка, которую подсовывает мне мое воображение, настолько яркая, что я не могу от нее отделаться — перед глазами собираются звезды, и я понимаю, что игнорировать собственное возбуждение и далее не получится. И в момент, когда Какаши решительно сжимает свою ладонь, запрокидывая голову в судорогах удовольствия, я отчаянно хватаюсь за свою промежность, и единственное прикосновение к себе через те самые новые брюки прошивает меня насквозь, вышибая слезы из моих глаз… Надо уходить, вяло думаю я, не в силах пошевелиться. Надо… Он меня заметит. Не знаю, рассердится или обрадуется, но лучше бы мне не выдавать себя… Какаши стоит под равномерно облизывающими его сильное тело душевыми струями, опустив голову и уперевшись ладонью в стену. Он стоит так несколько минут без движения, а потом вдруг сжимает кулаки и наносит несколько яростных, сильных ударов в стену — кажется, я слышу хруст, вот только что именно хрустнуло, кафель или костяшки рук Какаши, сказать не могу. Зажав себе рот, чтобы не вскрикнуть от неожиданности, я наблюдаю, как Какаши снова и снова поднимает кулак… “Говорила же тебе, — тяжело дышит внутренняя Сакура, — дрочит он, потому что ты ему не даешь… И бесится, видимо, потому же."

***

Не знаю, каким чудом мне удается не опоздать на работу — я неслась, не разбирая дороги, и два раза чуть не влетела в фонарный столб. Разум, не замолкая, вопил, что мы опаздываем, а перед глазами стоял выгибающийся в судорогах удовольствия Какаши, скрытый от моего жадного взгляда только хрупким полупрозрачным стеклом. Выгибающийся в судорогах и разбивающий руки о стену, выложенную гладким кафелем… Хотелось немедленно, прыжками добраться до госпитального душа, врубить на полную мощность холодную воду и сунуть голову под ее ледяные поцелуи, да еще и как следует промыть глаза — может быть, тогда полегчает. Как мне теперь работать? До конца рабочего дня еще много часов, я же изведусь, представляя разбитые руки Какаши, которые даже некому залечить… В течение всего дня к Хокаге-сама будут заходить все, кому не лень: гражданские с прошениями, АНБУ, другие джонины с командами, и все будут видеть его ободранные костяшки. У Хокаге. У Хокаге, за которого охрана головой отвечает, между прочим. А если кто-то спросит, что с руками Какаши, что он ответит? “Скажет, что с лестницы упал”, — ехидно подначивает внутренняя. У меня даже уши краснеют от того выражения, которым я загоняю удивленно пискнувшую “шизофрению” поглубже в пучины подсознания. Сейчас у меня нет сил ругаться с ней, хотя и очень хочется — я неимоверно зла на то, что она заставила меня остаться и подсмотреть. Я никогда так не делала. Ни-ког-да! Я всегда уважала личное пространство людей, кто бы что про меня ни говорил — я могу быть навязчивой, не понимающей отказов, но подглядывание всегда было для меня табу! Что на меня нашло?.. Я падаю в свое рабочее кресло, но тут же вскакиваю и принимаюсь нервно расхаживать по кабинету, не зная, куда себя деть. Твою мать! Твою мать! То есть, это вот так сильно Какаши хочет, чтобы я… Чтобы мы… Так сильно, что не жалеет своих рук, да? Рук, которые умеют не только убивать, но и, как оказывается, еще и ласково гладить по волосам, прикасаться к губам, прося тишины, делать массаж и… Твою ма-а-ать… Но почему тогда он?.. Я с силой провожу ладонями по лицу, прикрывая сложенными лодочкой ладонями рот. Я не понимаю. Я не понимаю, и это меня неимоверно бесит — поведение Какаши не укладывается в мою картину мира. Почему он терпит? Почему останавливается, не идет дальше, если я пугаюсь? Ведь он же точно знает, что мне в итоге понравится. Он не может не понимать этого, тогда — почему? Может быть, так было бы проще? Просто один раз задавить сопротивление — вдруг потом пойдет, как по накатанной? Вдруг нужно просто один раз не обращать внимания на мои просьбы остановиться? Саске же не мешало… “Ты же хочешь его, — голос внутренней почему-то звучит устало. — Не веди себя, как нецелованная девственница, и все” “Заткнись, — приказываю я, ощущая, что готова зарыдать от бешенства. — Заткнись уже, а? Все проблемы из-за тебя. Зачем ты заставила меня это увидеть? Чтобы показать, насколько же я неблагодарная дрянь?” “Ну, или затем, чтобы показать, что для Какаши твой комфорт важнее его личных “хочу”, — предполагает внутренняя. — А вообще — ты реально думаешь, что я знала, чем закончится эта невинная шалость? Я не провидец, я — твои подавленные желания. Мне просто хотелось посмотреть на его тело — и я посмотрела. Без тайной цели, без коварного плана, просто хотела увидеть купающегося Какаши. А если бы ты не впадала в истерику от мысли о сексе, мы бы не только посмотрели, но еще и потрогали бы”. “О чем ты вообще думаешь?” “Еще скажи, что не хочется!” От картинки, встающей перед глазами, теперь хочется просто побиться о стену — желательно, головой, потому что в этот раз ее показывает не ошалевшая внутренняя Сакура. Это только моя фантазия — и в ней слишком много Какаши, голого Какаши, голого и мокрого, и по его рукам стекает мыльная пена, а я снова и снова наливаю в ладони его ничем не пахнущий гель и размазываю по гладкой коже, наслаждаясь скольжением и рельефом высокого сильного тела… Стоит мне представить, как я запустила бы пальцы в волосы Какаши, взбивая шампунь, в глазах так и темнеет, а колени подгибаются. И это я ругаюсь на внутреннюю Сакуру за испорченность? Она права — она всего лишь мои подавленные желания, но где же мне взять сил и мужества, чтобы подавлять их и дальше? Подавлять, потому что я не могу дать Какаши большего, а дразнить его слишком жестоко!.. — Можно, Сакура-сан? — слышу я стук в дверь. На то, чтобы оказаться в рабочем кресле, уходит секунды две, и еще тридцать мне требуется на то, чтобы убедиться — голос не задрожит. — Войдите, — твердо говорю я, подпуская в интонации начальственные нотки. Дверь осторожно приоткрывается, и я вижу за ними Рэн-сан. В ее руках, к моему удивлению, в этот раз нет ни пробирок, ни историй болезней, ни даже свитка с запечатанными для исследования тканями. Рэн-сан аккуратно прикрывает за собой дверь и встает напротив моего стола, вытягиваясь в струнку. — Сакура-сан, разрешите доложить, ночная смена прошла без происшествий, — чеканит Рэн-сан. — Родоразрешили одну женщину, гражданскую, ребенок и мама в порядке. С утра выписаны двое пациентов, истории дописывает Ияши-сан, новых пациентов не поступало. В стационаре — четверо, все стабильные, реанимация пустая. Видимо, мои глаза очень уж расширяются в изумлении, потому что Рэн-сан хихикает и добавляет: — Тсунаде-сама сказала, что если вы собираетесь становиться начальницей, то и отчеты мы должны учиться делать вам, а не ей. — Великолепно, — бормочу я себе под нос. — Рэн-сан, для меня найдется работа? — В смысле? — удивленно моргает коллега. — В прямом. Мне очень нужно занять руки и голову. Что угодно, пусть даже истории. Рэн-сан мотает головой: — Тсунаде-сама велела сваливать все истории на Ияши-сана. Кричала на него. Опять. — Понятно, — я еще сильнее падаю духом, понимая, что сегодня будет бестолковый долгий день. — Я могу идти? — спрашивает Рэн-сан робко. — Я еще не ваша начальница, — вздохнув, отвечаю я. — Идите, конечно. Если будет работа, какая угодно, вспомните обо мне. День тянется медленно. Так медленно, что я не знаю куда себя деть. Даже разобиженная моими претензиями внутренняя Сакура — и та молчит, и я просто изнываю от желания плюнуть на все и сбежать с работы. Но нельзя, никак нельзя — временное затишье всегда подразумевает бурю. Я уверена: стоит мне покинуть кабинет, как обязательно принесут либо покалечившегося на тренировке генина, либо раненого АНБУ, либо и вовсе гражданского, с которыми труднее, чем с шиноби — отсутствие развитой системы циркуляции чакры ослабляет воздействие Мистической ладони. Поэтому я терпеливо отсчитываю минуты до конца рабочего дня, и лениво прикидываю, не сходить ли на рынок за чем-нибудь вкусным для Какаши… Ску-у-учно. Я разбираю заваленный всяким барахлом рабочий стол и ложусь на него, бездумно пялясь в потолок. Жаль, что Тсунаде-сама расколотила едва появившуюся у меня кушетку: было бы неплохо сейчас вытянуть ноги, хоть спать и не хочется. На столе все-таки очень неудобно лежать… Сейчас бы внутренней Сакуре вылезти и ядовито сказать что-то про Саске и его любовь к столам, но молчит ведь, зараза… Я со вздохом сбрасываю босоножки и раскидываю руки: спина спасибо не скажет, но пусть это будет поводом попросить у Какаши еще один великолепный массаж… Подумать только, еще вчера он целовал меня, практически уложив на этот стол, а паника даже не подняла свою омерзительную голову. От чего же все-таки зависит мой страх?.. А если бы не Тсунаде-сама… Фантазия, и без того раскаленная докрасна, услужливо рисует картинку: Какаши мерно двигается, удерживая меня на широкой столешнице, а я обвиваю ногами его талию, вскидывая бедра навстречу. В глазах собирается туман, и я почти что ощущаю, как набухает от желания грудь. Ну почему, почему мое тело ведет себя так противоречиво? Даже от одной мысли о ласках Какаши оно отзывается, как послушная струна сямисэна, и оно же каменеет, едва эти ласки переходят к своему логическому продолжению… Может быть, я действительно слишком прислушиваюсь к своему страху? Слишком уж много думаю, и нужно просто расслабиться и потерпеть? Скорее бы вечер — я снова попробую коснуться Какаши и вырвать из его груди эти удивительные стоны, и может быть, он тоже… Грохот распахнувшейся двери застает меня врасплох, но из-за позы я не могу вскочить быстро: лишь нелепо взмахиваю руками и ногами, краснея под насмешливым взглядом Тсунаде-сама. — Посреди рабочего дня! — сенсей упирает руки в крутые бедра, всем своим видом демонстрируя неодобрение. — Лежишь! На столе! — Но ведь работы нет, — я резво переворачиваюсь, сползаю с полированной столешницы и едва не ойкаю: спина все же не говорит спасибо. — Хочешь, обеспечу? — прищуривается Тсунаде-сама. — Есть у меня один пациент, особо строптивый. Как раз для тебя! — Наконец-то! — вырывается у меня радостный вопль. — То есть, я прощена за тот пожар? Теперь Тсунаде-сама выглядит озадаченной: — Прощена? А ты была наказана? Кем? — Ладно вам, — я впрыгиваю в сандалии и хватаю ключи со стола, — вы же запретили мне работать с пациентами, разве нет? Я закрываю кабинет и едва ли не вприпрыжку следую за размашисто шагающей сенсеем. Ее блондинистые хвостики пружинят на каждом ее шаге, а подкрашенные розовым блеском губы — кривятся в ухмылке: — Сакура, ты — единственный известный мне ирьенин, который воспринимает отдых, как наказание. Я всего лишь экономила твою чакру, чтобы ты спокойно заполняла Бьякуго. Мало ли, понадобится снова использовать твою Нефритовую печать. Я пробовала ее поставить на одном из добровольцев — так и не получилось, видимо, эта техника из разряда тех, что дается не всем. От гордости у меня загораются кончики ушей: не может быть, моя техника оказалась неподвластна даже Тсунаде-сама! Легендарной Тсунаде-сама, которая, мне кажется, способна на все! Впрочем, если я до сих пор не могу черпать чакру из Бьякуго без риска ее “откупорить”, мне ли гордиться своим превосходством?.. — А что за пациент? — с любопытством спрашиваю я, держась на один шаг позади сенсея: она очень не любит, когда ее обгоняют. — И почему именно я? — Думаю, при тебе он постыдится носом крутить, — фыркает Тсунаде-сама. У меня моментально портится настроение. Конечно. Кроме Ли, кого еще она могла мне поручить? Опять в колючий куст упал? Покалечился, тренируя очередное убийственное тайдзюцу? Старая травма дала о себе знать? Что? В любом случае, она права: Ли, я думаю, даже яд из моих рук выпьет, не то, что лекарство… — Опять он, — кисло морщусь я, стараясь не очень-то возмущаться: все же, какая-никакая, а работа. — Сколько можно за мной таскаться… — Хм, — Тсунаде-сама улыбается одним уголоком тонких губ, — а я почему-то думала, что у вас все наладилось… — Никогда, — фыркаю я, хмуря брови. — Нет, я, конечно, все понимаю… Любимых не выбирают, но… Сенсей, как объяснить человеку, что я не буду с ним, даже если он останется последним представителем мужчин в мире? — Даже так… Может, стоит присмотреться, Сакура? Я понимаю, после развода тебе немного сложно думать о парнях… — Дело не в Саске, сенсей, — я вздыхаю, потерев лоб и наткнувшись пальцами на опущенный сегодня протектор. — Дело именно в нем. Невозможно заставить себя любить, понимаете? — Я-то очень хорошо это понимаю, — на лицо Тсунаде-сама наплывает какая-то грустная тень. — Очень хорошо… — То есть… Он славный, добрый, сильный, но не могу я. Мы слишком разные. Это противоестественно! — не могу остановиться я, сжимая кулаки. — Помилуй, Сакура, — перебивает Тсунаде-сама. — Почему именно противоестественно? Подобные отношения, конечно, вызовут некоторые пересуды в деревне, но не все ли равно, кто о чем говорит? — При чем тут слухи, — слегка повышаю я голос. — Я о нем забочусь, ему же, в первую очередь, со мной плохо будет! Женщины очень хорошо умеют причинять боль тем, кого не любят! — Да, это так, — Тсунаде-сама поджимает губы, заворачивая со мной за угол. — Умеют. — Просто я — первая, — неловко оправдываюсь я, чтобы не выглядеть очень уж жестокой. — Ему не с кем сравнивать. В Конохе много одиноких девушек, но он ведь даже не пытался! — Что ж, возможно, я ошиблась, — растерянно произносит Тсунаде-сама. — Ладно, забудем. Мы пришли. Сенсей налегает на дверь смотровой и распахивает ее с грохотом, заставляющим меня поморщиться — и без того давно не видевший ремонта, Госпиталь не доживет с такой начальницей до него вообще. — Ну все, Какаши, — хищно улыбается Тсунаде-сама. — Теперь не забалуешь! — Какаши… сенсей? — удивленно икаю я, выглядывая из-за ее плеча. — И… Какаши поднимает на меня взгляд, и я на мгновение вижу мелькнувшее в нем недовольство. Он сидит в смотровом кресле, вцепившись в подлокотники, и всем своим видом выражает презрение к предстоящей процедуре, какой бы она ни была. А рядом с ним, на кушетке, скучая, сидит и болтает ногами… — Орочимару хорошо себя вел? — Тсунаде-сама размашистым шагом подходит к стерильному столику и принимается греметь инструментарием. — На минуту отойти нельзя! — Я был хорошим мальчиком, — по-змеиному тонко улыбается бледнокожий саннин. — Никого не покусал. — Себя укуси, — огрызается Тсунаде-сама, бросая мне перчатки. — Что за человек, сидел бы в лабораториях, играл с микроскопом… Нет, ему погулять захотелось. Я тебе кто? Нянька? Нянька, я тебя спрашиваю, морда змеиная? — И вот так целый день, — пригорюнивается Орочимару, опуская голову и пряча глаза за длинными прядями черных волос. — Ругается. А я ничего плохого не делаю! — Ничего плохого не делаешь? Змей своих дохлых по всей лаборатории раскидываешь! — А на ком мне ставить опыты, на тебе, что ли? Змей у меня много, а ты — одна! — патетически восклицает Орочимару, прижимая руку к сердцу. — Прекрати! Чешуя линялая в супе постоянно! — Я не могу это контролировать! — парирует Орочимару. — Волосы твои весь слив в душевой забили! — И это тоже! — А может быть, просто сделаете, что положено, и отпустите меня, Пятая-сама? — скучающе предлагает Какаши-сенсей, мазнув по мне нечитаемым взглядом. — Зачем вы Сакуру привели? Посмотреть? — Если бы, — цедит Тсунаде-сама, поворачиваясь ко мне лицом. — Сакура, иди сюда! Бери иглу. Я с трудом остаюсь в вертикальном положении — колени слабеют от страха. Ч-что? Так Какаши не шутил, когда говорил, что Пятая хочет ему иголку в глаз воткнуть? Понятно, почему он спасался бегством по всему Госпиталю: я бы тоже спасалась! — А м-может быть, вы, сенсей? — заикаясь, предлагаю я, пытаясь отступить к дверям. — У вас опыта побольше… — Не могу, — мрачно говорит Пятая, вытягивая руки. — Орочимару с утра довел, пальцы трясутся. Я подержу голову Какаши, а ты возьми пробу из его глаза. Теперь у меня даже губы холодеют. Что??? Я? В глаз Какаши? Вот эту толстенную иглу?.. За что? Как же я смогу это сделать, не умерев? Почему я жаловалась на отсутствие работы, почему?.. — Мне нужна клеточная культура, — подгоняет меня Пятая, наверное, не видя, что мое лицо превратилось в маску. — Давай, давай, дела на две минуты. Какаши, сядь нормально и не вертись, это не больно. Какаши переводит взгляд на меня и вдруг улыбается из-под маски, успокаивающе подмигивая мне. Но от меня не укрывается то, как он вцепляется в подлокотники кресла — отчаянно, будто вот-вот оторвет. Хочется рыдать от ужаса — да что же за день такой? Как я могу?.. Положим, Какаши действительно будет не больно — перед тем, как игла войдет в ткани, я пущу по ней свою чакру, которая и обезболит прокол, и залечит его сразу же, как игла будет извлечена. Но… ГЛАЗ? — Не бойся, Сакура, — мягко говорит Какаши, устраиваясь и запрокидывая голову. Ладонь Тсунаде-сама ложится на его лоб, одновременно убирая от глаз волосы и фиксируя. Я подхожу слева, обмирая от ужаса, и уже готовлюсь совершить эту ужасную процедуру, как Тсунаде-сама нетерпеливо мотает головой: — Нет, Сакура, другой глаз. Не шаринган. Пальцы слабеют так, что я едва не роняю иглу. Не шаринган? Не разрушающийся и без всяких воздействий глаз, а вполне здоровый родной глаз Какаши? Я не… Я не могу!.. Даже в животе начинает болезненно урчать, и от страха нестерпимо хочется сбежать и закрыться в туалете… — Давай быстрее, — повышает голос Пятая. — Чего копаешься? — Сейчас, — говорю я обмирающим от страха голосом. — Минутку. На деревянных ногах я перемещаюсь к другой стороне лица Какаши. Ох. Даже не знаю, кому из нас сейчас страшнее. Получивший столько ранений в боях, не раз бывший на волоске — да что там на волоске, умиравший! — Какаши сейчас увидит, как острое жало иглы приближается к его глазу, и нельзя будет ни моргнуть, ни перевести взгляд. Я бы на его месте не смогла не дернуться. Что же мне делать, вдруг у меня дрогнет рука? — Сакура, ты в порядке? — одними губами спрашивает Какаши, когда я с трудом сглатываю, издавая громкий звук. — Пятая-сама, может быть, не сегодня? — Ты уже неделю от меня бегаешь, — недовольно отвечает Тсунаде-сама. — Не будь мальчишкой, Какаши, ты и пострашнее ситуации переживал с песнями. Чтобы тебе помочь, мне нужна клеточная культура твоего глаза, поэтому будь добр, не ерзай и не двигай глазами, потерпеть нужно всего несколько секунд. Заодно посмотришь, что умеет твоя ученица. — О, я не сомневаюсь, она справится, — ехидно добавляет Орочимару с кушетки. — А ты вообще молчи, — огрызается Пятая, — а не то налысо побрею. — И вот так каждый день… Я уже не слушаю перепалку Орочимару и Тсунаде-сама. Я собираю в кулак все свое мужество и заношу иглу над черным глазом Какаши, готовясь ввести ее. Пустив к острому кончику каплю чакры, я приближаю его к роговице и умоляюще шепчу: — Сенсей, не двигайте глазами… Когда игла входит в ткани, Пятая нажимает на лоб Какаши так, чтобы тот рефлекторно не дернулся, но я вижу, как его пальцы судорожно впиваются в подлокотники кресла. Дурнота наваливается на меня так неотвратимо, что я едва успеваю вытащить иглу назад. — Отличная работа, Сакура, — удовлетворенно кивает Пятая, принимая у меня пробу. — И вовсе не страшно, да, Какаши? Пол делает поворот, и все раздваивается у меня перед глазами. Я путаюсь в своих четырех ногах, взмахиваю восемью руками и валюсь вперед, в объятия десятерых Орочимару, синхронно подхватывающих меня и не дающих удариться лицом о кушетку. Кажется, меня приподнимают и пытаются уложить, но напряжение, испытываемое моим мозгом на протяжении всей процедуры, побеждает: я проваливаюсь в черную глубину обморока, и перестаю что-либо ощущать, а может быть, и умираю.

***

— Давай, я ее укушу, — предлагает чей-то ласковый струящийся шепоток. — Себя укуси куда-нибудь! — огрызается встревоженный женский голос. — Зря ты так, Тсунаде. Змеиный яд в некоторых случаях весьма полезен… — Она просто потеряла сознание, так что твои услуги мне ни к чему! — фыркает тот же самый голос. — Почему не приходит в себя, я не понимаю… Прикосновение чужой чакры я узнаю, даже будучи во власти зыбкого черного болота, и отзываюсь на зов. Мягко, но настойчиво она манит меня за собой, и я начинаю уже не только слышать, но и видеть. Сначала я успеваю рассмотреть перед собой бледно-серое, препоясанное лиловым поясом кимоно, а затем меня выворачивает прямо на него, и я только радуюсь, что не завтракала утром. — Так тебе и надо, — хмыкает Тсунаде-сама, подводя ладонь под мою голову. — Сакура, ты как? — Все плывет, — жалуюсь я, не в силах открыть глаза. — И тошнит. — Мне не стоило заставлять тебя делать это, — раздосадованно бросает Пятая, снова касаясь меня Мистической ладонью. — А ты, Какаши, совсем идиот, или как? Устроили мне тут театр кабуки, мать вашу! Не могли сразу сказать, что встречаетесь? — Мы не… — Ой, не ври мне тут, — фыркает Пятая, осторожно усаживая меня на кушетке. — Знаешь ведь, что я не позволяю ирьенинам работать с их близкими! Мне еще моральных травм не хватало! Как у тебя вообще смелости хватило? Я бы на твоем месте не то, что в обморок упала бы — умерла бы! А ты всего лишь заблевала Орочимару, за что тебе огромное спасибо! — Учитель и ученица, — задумчиво шелестит Орочимару, брезгливо отряхивая кимоно. — Джирайя гордился бы тобой, Какаши… — Еще одно слово о Джирайе, — в голос Пятой закрадываются ледяные нотки, — и ты умрешь без возможности переселения. — Сенсей, вы как?.. — все еще полуслепая после обморока, я шарю вокруг себя ладонями, ища опору. — Я ничего не повредила? Не помню, в какой момент упала… — Все хорошо, Сакура, — я чувствую успокаивающее прикосновение горячей ладони к своему лбу. — Не говори много, тебе нужно отдохнуть. — У вас руки горячие, — мычу я встревоженно. — Температура? — Ты его еще Хокаге-сама назови, — насмешливо говорит Пятая, поднося к моим губам стакан с водой. — Ладно тебе, я в курсе. Тоже мне, сверхсекретная информация. Сакура, сдается мне, что по пути сюда мы говорили с тобой не о Какаши, верно? — Ч-что? — я с трудом фокусирую взгляд на Пятой. — О… Какаши-сенсее? — Сенсее, сенсее, — фыркает она. — Ты о чьих ухаживаниях говорила? — Ли, — бормочу я, с трудом фокусируясь на Тсунаде-сама. — Простите. Что-то мне нехорошо… В этот раз Орочимару успевает отпрыгнуть — воистину, его спасает только змеиная скорость. Какаши снова оказывается рядом: он отводит волосы от моего лица одной рукой, мягко удерживая меня другой вокруг пояса. — Вот тебе и доброе утро, — бормочу я, отдышавшись и утерев невольно выступившие слезы. — Ничего, — Тсунаде-сама кладет ладонь мне на голову. — Такое бывает, не переживай. Давление упало от стресса. Подумать только, Мадару не испугалась, а тут… Ладно, сегодня отдыхай. Какаши, отнеси ее домой, напои крепким чаем и пусть поспит, сегодня я и без нее справлюсь. — Нет, — упрямо мотаю я головой, — я в порядке. Просто немного полежу и все. — Как знаешь, — нехотя соглашается Пятая. — Я попрошу девочек принести сюда чаю. Какаши, побудешь рядом с ней. — Хорошо, Тсунаде-сама, — покладисто соглашается он. Боковым зрением я вижу, как сенсей покидает кабинет, утаскивая за собой подопечного, и тут же моя голова оказывается на коленях Какаши: он нежно гладит меня по волосам, а я отчаянно хочу реветь, как только вспоминаю, что ему пришлось пережить. — Больно было? — шмыгаю я носом, практически утыкаясь в живот Какаши. — Иголку… — Ни капли, — отвечает он, отводя локон мне за ухо. — Врешь ведь. — Вру, — покорно соглашается Какаши. — Не думай об этом. Все в порядке. — Я бы умерла от страха на твоем месте, — признаюсь я, прикрывая глаза. — Какой стыд, так опозориться перед Пятой… — Не думаю, что она посчитала это позором, — не соглашается Какаши, в очередной раз проводя ладонью по моим волосам. — Со всеми бывает. У любого воина есть слабые места, никто не может быть сильным двадцать четыре часа в сутки, круглый год. Я с трудом поднимаю руку, накрывая ладонью ласкающие мои волосы пальцы. Какаши снял перчатки, и теперь я даже с закрытыми глазами ощущаю его разбитые костяшки. Сосредоточиться сложнее обычного, но привычка работает даже в подобном моем состоянии: небольшой всплеск чакры и рука Какаши исцелена. — Откуда ты… — Прости меня, — шепчу я, сгорая от стыда. — Я случайно. Я хотела позвать тебя завтракать, дверь была открыта, и я… — Озорница, — усмехается Какаши, но и в его голосе я слышу смущение. — Ты очень красивый, — признаюсь я, краснея. Тепло рук Какаши действует убаюкивающе, и теперь мне просто хочется заснуть вот так, на его руках, и немного подремать, приходя в себя. Стресс и утреннее волнение покинули мою голову, оставив вместо себя пустоту и странную легкость. Как хорошо… Какие добрые у Какаши прикосновения, какие бережные… Как я могла подумать, что этот человек может меня обидеть?.. — Прости меня, — повторяю я, шмыгнув носом. — За что? — искренне удивляется Какаши. — Не бей больше стенку, пожалуйста, — гнусавлю я, утыкаясь лицом в его живот. — Не калечь руки. Хорошо? Стенка не виновата, что я такая, и руки твои тоже. — Какая — такая? — не понимает Какаши поначалу. — Ох, Сакура, ты… Не бери в голову, хорошо? Я злился вовсе не на тебя. И виновата не ты, а кое-кто не получавший в детстве достаточно отцовского ремня по заднице… Я тридцать лет был один, ты думаешь, не потерплю еще? — Неужели никого не было, — недоверчиво переспрашиваю я, заливаясь краской. — Совсем? — Как-то все не до того было, — усмехается Какаши, не переставая меня гладить. — А потом война, и Сакура-химе — такая красивая, когда злится… — Ты невозможный, — улыбаюсь я в твердый живот Какаши. Я блаженствую, растекаясь под нежными прикосновениями, тихо радуясь такой возможности просто встретиться посреди рабочего дня, пусть и под таким неприятным для обоих предлогом. Подумать только, как же зависима я стала от этого человека, что даже несколько часов в разлуке перенесла так болезненно. Что теперь делать, прилипнуть к нему, как обезьянка-игрунка и не отлипать?.. Становится немного неудобно. Шея затекает — все же ноги Какаши куда жестче, чем подушка, но вставать или перекладываться на кушетку ужасно не хочется. Я издаю недовольный звук и кручу головой, стараясь найти более удобное положение. Какаши пытается что-то произнести, но, прежде чем его возглас достигает моих ушей, я случайно — честное слово, случайно! — притираюсь лицом к его паху. Ладонь Какаши замирает в моих волосах, а я… А я просто лежу — тихо, как настоящая мышь, которая уже третий час прячется от бдительного кота в траве. Тихо-тихо, потому что там, куда угодили только что мои губы, что-то стремительно твердеет и меняется, и я даже знаю, что… “Я даже комментировать не буду, — внутренняя Сакура издает стон, который можно назвать лишь животным. — Я просто умру от счастья прямо сейчас, да!” Если я пошевелюсь, я его поцелую. Если я пошевелюсь, он… Какаши так весь и замер, будто окаменев, не зная, как реагировать — он не видит моего лица. Я же буквально полыхаю — залитое краской лицо даже пульсирует. Форменные джонинские штаны, из какой бы грубой ткани они не были сшиты, не в состоянии полностью скрыть невольное возбуждение Какаши — скорее, ему помог бы только плащ Каге, под которым можно спрятать что угодно… Мои губы. На его. Члене. Я чуть не падаю в обморок снова — уже от смеси стыда и восторга, слишком уж одновременно ужасно и потрясающе это звучит. С трудом подавляю желание облизнуться — думаю, после этого мой рот точно ничего не спасет. А если… В самом деле… Дверь-то закрыта… Да ладно, я что, одна из этих, кому приносит извращенное удовольствие обжиматься в местах, куда кто-то может случайно зайти? Я? Я, которая всю жизнь лупила Наруто за его извращенское джуцу? И сейчас я с полной серьезностью раздумываю — может быть, отодвигаться и не стоит, так и лежать? Или не только лежать? Мысли скачут в голове вспугнутыми кузнечиками — слишком быстро. Сколько раз мое сердце толкнуло кровь по сосудам с того момента, как я случайно вписалась лицом в пах Какаши? Два? Три? О-о-о, я сейчас умру, у меня слишком богатая фантазия для таких случайностей! Рот наполняется слюной так, что она едва из ушей не льется — я тихонько проглатываю ее, и в этот же момент скрытая за грубой тканью напряженная плоть будто содрогается. Он почувствовал? Что представил? Потому что то, что представила я, могла представить только внутренняя Сакура, но она, кажется, в глубоком обмороке от восторга. Я делаю очень осторожный судорожный вдох сквозь зубы — медленно, медленно, чтобы он не показался всхлипом. Определенно, я пропащий человек, и со мной уже давно все ясно. Как можно и дальше отрицать очевидное? Теперь, кажется, я понимаю, как почувствовал себя Какаши, когда прятался под моим столом, а я светила трусами ему в лицо. Как в такой ситуации можно не перевозбудиться и не захотеть коснуться? Как угодно — рукой, щекой, губами… О-о-о, губами… Я делаю еще один судорожный полувздох и чувствую, как на ногах подгибаются пальцы. Он должен меня остановить. Должен отодвинуть. Или уже снять штаны и взять за волосы, требуя логического продолжения. Какие еще варианты? И какому из вариантов я буду рада больше всего? — Как она себя чувствует? — слышу я голос Пятой и прихожу в себя. Кажется, для того, чтобы отпрянуть от Какаши, я использую даже мышцы бровей — по крайней мере, мое движение было неуловимым. Я резко сажусь на кушетке, стараясь собрать зрачки в кучу и перестать полыхать лицом — получается из рук вон плохо. Какаши же, пользуясь тем, что взгляд Пятой сосредоточен на подносе с чашками чая, который она решила почему-то принести сама, закидывает ногу на ногу, надежно пряча возбуждение от чужих глаз. — Чего красные такие? — весело спрашивает Тсунаде-сама, сгружая поднос рядом со мной на кушетку. — Молоде-е-ежь. Какаши, уйди в смотровое кресло, освободи кушетку девочкам. — Кажется, у меня сегодня появилась фобия, — бормочет Какаши, брезгливо оглядывая угрожающего вида конструкцию. — Это кресло определенно будет мне сниться в страшных снах… — Ничего, — резковато фыркает Пятая. — Потом спасибо скажешь. Сакура, пей чай, нужно поднять тебе давление. Я с благодарностью принимаю из рук Тсунаде-сама огромную кружку с ароматным напитком, косясь одним глазом на россыпь печенья на подносе. С точки зрения Пятой, сладости и чай никогда не сравнятся с саке. Я же, напротив, точно знаю, что печенье — отличный способ поднять не только уровень чакры, но и настроение. — Итак, — говорит Пятая, когда я надкусываю румяный бочок печеньица, — и давно это у вас? Сдобные крошки попадают мне не в то горло, а в следующий момент крепкий кулачок Пятой вышибает не только их, но и воздух из моих легких. — Примерно с пожара, — спокойно отзывается Какаши, пока я стараюсь не умереть от стыда и крошек в дыхательных путях. — Молодцы, — одобрительно кивает Пятая мне. — Одобряю. — Тсунаде-сенсей… кха… — я утираю слезы, на всякий случай отодвигая кружку с чаем подальше, чтобы не свалить, — вы бы хоть предупреждали… — Что ж, с тех пор, как я добровольно заточила себя в лабораториях с Орочимару, у меня осталось мало развлечений, так что потерпите уж, ничего страшного, — фыркает Пятая. — Где он, кстати? — интересуется Какаши, даже не пытаясь притронуться к своей кружке. Тсунаде-сама косится на него и вдруг смеется, не отвечая на заданный вопрос: — Пей, что я, тебя без маски не видела? Тоже мне, развели секретов… — У меня такое чувство, что скоро вся Коноха будет знать, как я выгляжу без маски, — вздыхает Какаши, спуская тонкую ткань с лица и делая глоток. Я заинтересованно спрашиваю: — А кто еще видел? — А кто видел, тот уже никому не скажет, — зловеще ухмыляется Какаши. — Не надо из меня ангела лепить, Сакура-химе. От его угрожающих интонаций мне становится не по себе, но, когда я вижу, как Какаши подмигивает и улыбается краем рта, меня сразу же отпускает. — Тсунаде-сама, а зачем вам нужны были клетки глаза Какаши-се… Какаши? — поправляюсь я, пунцовея. — Разве вы не шаринган ему лечите? — Уже в курсе, что ли? — фыркает Пятая, кроша печеньем на одежду. — Ну и ну, ничего от тебя не утаить. Ладно, расскажу, но учтите — вам это не понравится, и ваши возражения никакого веса иметь не будут, понятно? Мы с Какаши синхронно киваем: кажется, он тоже не в курсе, что происходит. Я вся обращаюсь в слух: сдается мне, что я сейчас услышу о какой-то чудесной медицинской технике, не иначе… — В общем, так, — глубокомысленно говорит Пятая, откладывая печенье. — Представьте себе шиноби, оставшегося после неудачной миссии без руки или ноги, ну, или в твоем случае, Какаши — без глаза. Для такого шиноби травма становится концом всей карьеры, не так ли? Взять хотя бы Гая — мне смотреть на него больно, он же пытается тренироваться с гипсом, пытается подстроиться под него… А потом приходит в Госпиталь и просит, чтобы его сменили, потому что гипс не выдерживает его тайдзюцу! — Я и не сомневался, что Гая травма не остановит, — бормочет Какаши себе под нос. — Итак, — Пятая складывает пальцы, — я придумала… Точнее, это была идея Орочимару, но дорабатывала ее я! Пятая вдруг вскакивает и принимается возбужденно ходить по маленькому смотровому кабинетику, лавируя между оборудованием: — Представьте! — взмахом руки Пятая едва не сносит со стерильного столика все его содержимое. — Представьте себе, что есть возможность не просто пересадить покалечившемуся шиноби нужный орган, как порой случается с шаринганами… — Плохой пример, — замечает Какаши тихо. — Не перебивай! Не просто пересадить, а пересадить орган, который будет точной копией твоего — потому что будет состоять исключительно из твоих клеток! Тсунаде-сама победно смотрит на меня, и я отмираю, издавая вполне правдоподобный удивленный вздох, хотя с трудом понимаю, о чем идет речь. — Орочимару, конечно, тот еще змей и много, где нагадил, — фыркает Пятая, снова принимаясь расхаживать между оборудованием, — но одна его идея мне понравилась. Он пытается клонировать свои клетки и выращивать в специальных колбах с питательной средой своих клонов… Конечно, его настоящее тело давно утеряно, поэтому клонирует он клетки своей теперешней оболочки, но это не особенно важно, с его-то техникой. — Для переселения души? — ойкаю я. — Но разве ему не запретили… — Запретили, в том и дело! — восклицает Пятая. — Но все упирается в то, что тело, которое Орочимару выращивает в колбе, фактически, никогда и не жило. Оно полностью функционирует, как положено обычному живому телу, но оно не было человеком, у него не было души, стало быть — это не убийство. — Это какой-то особый вид мерзости, — передергиваюсь я брезгливо. — А если оно чувствует? Если ему больно? — Клону не больно, — отрезает Пятая категорически. — По-твоему, зачем я там сижу с этим змеемордым? Я изучаю его “поделки”, чтобы быть уверенной в абсолютной гуманности его эксперимента. За счет ускоренного роста в питательной среде мозг этого тела вырасти успевает, но никакого осознания себя у клона не появляется, тело остается лишь набором живых тканей, годных для переселения души. Вот здесь у нас и появилась первая проблема… Пятая воодушевленно прищелкивает пальцами. Я зачарованно наблюдаю за ней: она определенно потрясающая. Когда дело касается научных изысканий или новых ирьенинских техник, Пятой просто нет равных! Ее всегда интересно слушать, особенно, если в момент лекции она не пытается тебя убить в попытке научить уклоняться от ударов… — Тело, не имевшее души, отказывается принимать в себя чужую душу, — признает Пятая, — поэтому Орочимару с каждым днем становится все несноснее — его теперешняя оболочка уже на пределе, поэтому все время приходится лечить эту хвостатую пакость… Однако его опыты навели меня на мысль: что, если попытаться на стадии формирования органов подсадить в нужное место клетки другого человека? Я взяла образец со своей ладони, и у клона, которого я выпросила у Орочимару для проверки своей теории, в итоге выросла рука, состоящая из моего биологического материала. — Выходит, — не выдерживаю я, — можно вырастить даже клона Первого-сама? Едва эти слова слетают с моих губ, я опасливо втягиваю голову в плечи. Ой, сейчас мне точно достанется, Пятая никогда не была в восторге от того, что клетки ее деда пытались использовать все, кому не лень — от Орочимару до Мадары… — Не совсем, — Пятая кривит губы в гримасе. — На одной из стадий формирования клона он должен получить не только клетки, но и чакру донора, иначе ничего не получится. И тут у нас появилась другая проблема: стоит донору отойти от клона далеко, и процесс деления клеток обязательно сбивается. Рука, выросшая из моих клеток, была прекрасна во всем — исключая двойной набор пальцев на ней. И даже когда мы с Орочимару прекратили питать это тело, пальцы продолжали расти. — Какой ужас, — содрогаюсь я, зажмуриваясь. — А куда деваются неудачные тела, Тсунаде-сенсей? — Обратно, на питательную среду, — пожимает плечами Пятая. — Иначе под лабораториями пришлось бы устроить кладбище. К счастью, Орочимару был так любезен, что даже разрешил мне сначала вскрывать неудачные тела и изучать их… — Вы — два безумных ученых, — качает головой Какаши. — Безумных полностью и бесповоротно. — Спасибо, мой дорогой, — Тсунаде-сама одаривает его белозубой улыбкой. — Посмотрим, как ты запоешь, когда я выращу для тебя глаз — точную копию твоего родного глаза, и пересажу вместо погибающего шарингана… — Так значит, — встреваю я, стараясь не сорваться на тревожный фальцет, — шаринган спасти не удастся? Пятая с жалостью смотрит на меня, избегая встречаться взглядом с Какаши, и с сожалением разводит руками: — Я понятия не имею, что сделал с глазом Какаши Наруто, но клетки его шарингана не делятся вообще, поэтому вырастить из них ничего не получится. Жаль, что Саске в итоге оказался недостойным человеком: если бы он согласился пожертвовать несколько клеток и провести в лаборатории два месяца, мы могли бы… — Этого никогда не случится, — твердо произносит Какаши, натягивая маску обратно, чтобы выражения его лица нельзя было прочитать. — Лучше ослепнуть. — Какаши, ты с ума сошел, — повышает голос Пятая. — Ты — Хокаге, ты не можешь лишиться шарингана! Ты же гений тысячи дзюцу, вся твоя жизнь пойдет Кьюби под хвосты! — Значит, Кьюби под хвосты, — тихо цедит Какаши, поднимаясь. — Мне не нужен шаринган, чтобы защитить деревню и своих близких, тем более, мне не нужен шаринган Саске. Разговор окончен. — Упертый мальчишка! Хотя бы в лаборатории посиди два месяца! Может быть, меньше, глаз быстро вырастет, это же не нога! — У меня много работы, Пятая-сама, — Какаши сдвигает протектор на левый глаз, снова становясь малоэмоциональным господином Шестым. — Разрешите мне идти? Пятая смотрит на меня с непередаваемым выражением лица, будто говоря: “И как ты его терпишь?”, но все же сдувается и машет наманикюренной ладошкой: — Кьюби с тобой, иди отсюда. Я снова будто раздваиваюсь: одна часть меня остается сидеть на кушетке, сжимая в ладонях опустевшую кружку, а другая — с криком боли выскакивает вслед за Какаши, чтобы обнять так крепко, как только может, чтобы прижать его тяжелую голову к своей груди, погладить и пожалеть левый глаз, который скоро может перестать быть… Сколько же я делаю ошибок, какие же они все ужасные — а уж остаться сидеть, когда хочется обнять, это хуже всего… Я машинально подношу руки ко рту, прикусывая костяшки пальцев — как же мне помочь, что же мне сделать для него… Когда твоему дорогому человеку больно, это ощущается, будто удар катаной в живот. Когда же я вижу Какаши в таком состоянии, я чувствую себя перемолотой каменными жерновами… — Не переживай так, — хмыкает Пятая, деловито подтягивая к себе последнее печенье. — Уговорю. Не шаринган, так обычный глаз уж точно вырастим, зря, что ли, я Орочимару дрессирую? Ты как себя чувствуешь? — Ужасно, — механически отзываюсь я. — Не сомневалась, — кривит губы Пятая в гримасе. — Но я спрашиваю о твоем физическом состоянии. До дома дойдешь? — Но… — Никаких “но”, “а, если…” и “может быть” слышать не хочу, — немного резко заявляет Тсунаде-сама. — Вместо тебя поработает Ияши, и так расслабился в последнее время. — Тсунаде-сенсей, а можно вопрос? — внезапно вспоминаю я. — За что вы так не любите Ияши-сана? Пятая встает и принимается отряхивать одежду от крошек: — Хуже, чем Тонтон, честное слово, — бормочет она. — Ияши слишком уж хитрозадый. Все время врет, манипулирует окружающими, изворачивается, причем не перестает этого делать, даже если поймать его за руку. В глаза мне смотрит и врет! А лицо такое честное-честное, благородное, можно сказать… Не люблю я двуличных. Он мне даже несколько Орочи напоминает… То есть, Орочимару. Я делаю вид, что пропускаю оговорку сенсея мимо ушей. И совсемсовсем не замечаю ее порозовевших скул. — Сенсей, — вдруг выпаливаю я, сжимая кулаки в приступе решимости, — можно с вами посоветоваться? — Как с начальницей или как с учителем? — рассеянно переспрашивает Пятая. Я мотаю головой. Пошло бы оно все к Кьюби под хвосты, нельзя и дальше позволять моему страху меня контролировать! У меня проблемы с доверием, ведь так? Я смогла довериться Ино — смогу довериться и Пятой. — Как с женщиной, — пересохшими губами выговариваю я, обреченно прикрывая глаза.