За углом начинается рай

Кунай выглядит очень-очень острым. Он до сих пор хранит тепло рук Какаши, и я сжимаю пальцы на его рукояти, там, где, кажется, только сейчас, кунай держал он. Я хочу, чтобы мне было больно. Так больно физически, чтобы боль душевная с уважением отступила хотя бы ненадолго. Куда воткнуть этот чертов кунай? В живот? В колено? Бьякуго не даст мне истечь кровью, но, если кунай не доставать, не сможет и полностью исцелить, и тогда я смогу забыться в этой боли хотя бы ненадолго… Я заношу остро наточенное лезвие над коленом и примериваюсь так, чтобы поточнее поразить сустав... — Смотри, что нашел, — слышу я жизнерадостный голосок Паккуна. — Моя уточка! Душераздирающий писк заставляет меня выронить кунай и зажать уши. Я в шоке распахиваю глаза, чтобы увидеть сидящего передо мной крайне довольного собой Паккуна, держащего в зубах резиновую желтую уточку и самозабвенно пищащего ею. — Хе-хе, Какаши тоже этот звук терпеть не может, — скалится Паккун, выплюнув игрушку. — Надо же, третий день ищу, оказывается, Какаши ее под кроватью прятал. Вот подлец, скажи? У собачки игрушку отобрать! Конец его сандалиям. Паккун остервенело впивается в уточку зубами, отчего та снова задушенно пищит, и от удовольствия начинает постукивать по полу хвостом. — Уточка-а-а, — скалится нинкен в радостной зубастой улыбке. — А ты чего? Не нравится уточка моя? — Нравится, — хлюпаю я носом. — Паккун, может, займешься пока сандалиями Какаши? — Не-а, — Паккун выпускает уточку из зубов и переваливающейся походкой подбирается ко мне. — Сейчас мне хочется, чтобы мне почесали животик. Почеши меня! Паккун разваливается на спине, растопырив лапы и выставив округлое пузико, и смотрит на меня с ожиданием. Мне приходится убрать кунай подальше и опустить пальцы на животик нинкена, принимаясь почесывать его. Паккун даже зажмуривается и начинает бить хвостом по полу. — Хорошо чешешь, — нинкен вываливает розовый язык, явно млея от удовольствия. — Качественно. И бочок вот тут, пожалуйста. О, да, хорошо-о-о! Не зря мы тебя завели. — Вы меня завели? — от такой наглости я даже перестаю реветь. — По-моему, я сама завелась, нет? — Ну это с какой стороны посмотреть, — Паккун извивается под моими пальцами и вовсю молотит хвостом. — О-о-о, как хорошо, блохи замучили, ужас какой-то… А ты чего ревешь? Тоже блохи кусают? Ты скажи Какаши, у него шампунь хороший от блох есть, у тебя шерсти мало на голове, и без ошейника обойдешься, хе-хе. — Я не собака, Паккун, — не удерживаюсь от горькой усмешки я. — Хотя мне иногда хочется ею быть. — Да, да, точно, — Паккун подставляет мне спинку и распластывается на полу, подтаскивая к себе уточку и издавая ею еще один ужасный звук. — Ничего, не плачь, Какаши и тебе уточку купит. — Мне не нужна уточка, — я поднимаю кулак к глазам, вытирая слезы. — А Какаши не нужна я. — Ага, а я — ниннеко, — скалится Паккун, терзая уткин хвост. — Продолжаем рубрику веселых небылиц. — Мы поссорились, — я издаю такой тяжелый вздох, что душа, кажется, должна была отлететь в эту же секунду. — Совсем. — Да уж, слышал я, как вы собачились, — хмыкает Паккун. — Даже меня не заметили. Никто собачку не замечает. Не любит! Не кормит! Дай консервы, а? Какаши не давал, честное собачье слово. — Ты же боевой нинкен, — не удерживаюсь я. — Неужели сам банку из шкафа не достанешь? Паккун с обиженным видом демонстрирует мне лапки с розовыми подушечками: — А открывать я ее чем буду? Зубки ломать? Они мне еще нужны. Ну дай, пожалуйста, я не скажу Какаши, обещаю. Это будет наш маленький секрет! — Какаши, я думаю, все равно будет, — я всхлипываю, не в силах больше держаться, и утыкаюсь лицом в ладони. — Ох, Паккун, я все испортила! Мне нужно собирать вещи, а я тут сижу, как дурочка!.. — Не понял, — слышу я изумленный погавкивающий голосок. — Куда ты там собралась? — Не знаю, — еще раз всхлипываю я. — В Госпиталь, наверное, вернусь. — А кто мне консервы доставать будет? — возмущенно фыркает Паккун. — А спинку чесать? А уточку кто принесет, если Какаши ее опять в шкаф спрячет, а? Так, давай разбираться. Чего не поделили? Он что, опять ужин пересолил? — Я его очень обидела, — я сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони, настолько тяжело и больно на душе становится. — Он меня не простит. — Когда Какаши наступает мне на хвост, я ему, конечно, сандалии порчу, — ухмыляется нинкен, — но меньше любить от этого не начинаю. Бывает. Ты же не знала, что у него это — больное место. — Ты о чем? — растерянно переспрашиваю я. — Ну, — Паккун взмахивает лапой. — Он что, не рассказывал, да? А, то-о-очно, эта операция же до сих пор засекречена… Ну, я все равно расскажу, я-то призыв, а не человек. В общем, когда Какаши служил в АНБУ… Лет шестнадцать ему было, что ли, или меньше… Эх, не я тебе должен это рассказывать. Пойдем Какаши искать, а? — Паккун, расскажи! — я вцепляюсь в мохнатое тельце нинкена в то время, как в душе растет плохое предчувствие. — Что тогда случилось? Паккун фыркает и снова ложится пузиком кверху, намекая на ласку. Я судорожно принимаюсь начесывать шерстяной бочок песика, стараясь изо всех сил. Долго мучиться не приходится — Паккун быстро закатывает глаза от удовольствия и вываливает язык: — Хорошо-о-о, — вздыхает Паккун. — Ладно, расскажу. В общем, операция у них была, шпионку из Суны выслеживали. Выследили, ага. Поймали. Куноичи лет двадцати, не больше, хорошенькая, я прямо загляделся. Ну, и команда Какаши загляделась тоже. А они-то уже знали, что в Конохе ее живо… Паккун так красноречиво чиркает лапкой по горлу, что я вздрагиваю, косясь на отложенный в сторону кунай. — Ну, — продолжает песик, — они и решили, чего добру пропадать. Связали да стали штаны стягивать. А Какаши не предлагали, он тогда еще ребенком был, но велели смотреть и учиться. — Сволочи! — выпаливаю я, зажмурившись от ужаса. — И это наше АНБУ? Элита Конохи? — Ты такая наивная! — пораженно произносит Паккун, даже поднимаясь на лапки от удивления. — Да, это наше АНБУ! Туда, между прочим, предпочитают брать персонажей мутных и с темным прошлым, чтобы совесть долго не болела! Если бы не Асума и Куренай, Какаши бы таким же стал, это к гадалке не ходи. — Это ужасно! — я подношу ко рту костяшки пальцев, бездумно начиная их покусывать. — И они ее… — Пытались, ага, — Паккун поднимает лапку и принимается что-то с нее выгрызать. — А Какаши тогда еще молодой был, горячий. Понес, так сказать, свои идеалы в массы. С шаринганом наперевес. В гендзюцу их всех, девчонку на руки и бегом, а меня оставил внимание отвлекать. — Получилось? — вырывается у меня. — Не тяни уже, скажи! — Почти, — Паккун принимается остервенело чесаться. — Блохи, твари такие, сожрали уже… Почти получилось, да. Шпионку, конечно, в Коноху все равно доставили, только немножечко мертвую. Пока ее Какаши тащил, она ампулу с ядом из-под языка — ам! И нету. То ли информацию так берегла, то ли решила, что Какаши ее для себя в укромный уголок тащит… А вот от своих ему потом досталось ты не представляешь, как. Он же операцию сорвал, считай. Как отец его в молодости. — Что с ним сделали? — я зажмуриваюсь, ожидая услышать что угодно. — С Какаши? — Та-ак, побили немножко, — уклончиво говорит Паккун. — НЕМНОЖКО? — громко уточняю я. — Ну… Восемь ребер, обе руки, нижнюю челюсть в трех местах, — принимается перечислять Паккун, задумавшись. — Не помню, ноги ломали или нет… Хокаге сказали, что он под вражескую технику попал. Вранье! Какаши сам кого угодно мог покалечить! — Как он жив остался? — из моих глаз снова веером брызжут слезы. — Ох, что я натворила, Паккун! Я же ему в самое больное… — Куноичи частенько насилуют, если уж взяли в плен, — фыркает Паккун. — Достаточно сильный прием для устрашения. Это не было что-то из ряда вон выходящим, просто Какаши у нас — правильный очень. Ты что, не знала, да? Я издаю такой вой, что меня должно быть слышно с другого конца деревни. Я впиваюсь зубами в костяшки пальцев, не зная, в какую дыру залезть, чтобы там подохнуть. Хочется биться головой об стену до тех пор, пока не треснет череп и не брызнет мозг — и то этого будет для меня мало. Что я наделала, что натворила?.. Паккун смотрит на меня с недоумением, но потом беспечно фыркает и ложится пузиком на мою голую ногу, уютно устраиваясь на стопе. — Странные вы оба, — заявляет Паккун, жмуря круглые глаза. — Как две лягушки, сидите, каждый в своем болоте, и оба голые. Ни поговорить не можете толком, ни щенят поделать. Вот когда мне хочется, чтобы мне почесали животик, я прихожу и прошу — почешите. И мне чешут, потому что я очень милый! Что в этом сложного-то, а? Я, собака, и то понимаю, что нужно просить, когда хочется! Дай консервов, а? Я обхватываю колени руками, сворачиваясь клубочком. Боль, которую я чувствовала до этого, конечно, была неприятна, но сейчас меня будто на куски рвут заживо. Изнутри лезет что-то больное и гадкое, запертое в темных уголках души на множество замков, то, что я надеялась спрятать от самой себя навсегда. И чем яростнее оно пробивается наружу, тем холоднее становится мозг и приходит осознание. Ярче, чем летящий в лицо Катон, болезненней, чем вошедшая глубоко в сердце молния — оно слепит, выжигает изнутри, лишает разума, чувств, вырывается из глаз, и… “Поняла теперь, да? — с облегчением вздыхает внутренняя. — Слушай, тут цепь моя на соплях уже держится, может, найти Какаши, наконец? Мне немножко подергаться — и я на свободе!” Я раскачиваюсь, обхватив колени руками, подвывая сквозь зубы от избытка этого яркого белого света в голове. Осознание. Нужно просто придти и попросить — почешите. То, что кажется хвостатому ниндзя естественным и нормальным, для меня было чем-то сверхъестественным. Просто попросить. Словами. Попросить о том, что нужно сделать, и чего делать не стоит. Перед глазами яркими бликами мелькает вся моя жизнь с самого, наверное, первого дня. Мама кормит меня тыквенным пюре — а я реву и отворачиваюсь: мне хочется яблочного, но я не додумываюсь об этом сказать. Мама купила мне зеленое платьице — я опять реву, потому что понравилось белое, но я знаю, что если попросить, откажет: выпачкаю в пыли, а ей стирать. Я смотрю из-за дерева на красивого мальчика, играющего со старшим братом в ножики, и опять реву: мне тоже хочется, но я знаю, что если попросить, меня никто в игру не примет, потому что не умею. Вся моя жизнь, вся бестолковая жизнь была наполнена этими эпизодами, когда мне чего-то очень хотелось, но я не догадывалась или боялась об этом попросить. Каждый день. Каждый год. В Академии и в обучении у Пятой — все одно и то же. Мне хотелось в туалет — но я стеснялась попросить Ируку-сенсея отвести меня туда и терпела до боли в животе. У меня не получались ниндзюцу, но я опять же стеснялась попросить Какаши-сенсея со мной позаниматься, и он полностью ушел в тренировки с мальчишками.... И как же резко, наотмашь, бьет меня воспоминание о том, как я впервые решилась попросить, озвучить то, что болело в тот момент сильнее любой раны или ожога — в ночь, когда Саске уходил из деревни. Я просила его остаться. Остаться или взять меня с собой… И он. Мне. Отказал. В самый первый раз, когда я была смелой настолько, что решила не молчать, мне отказали. И все стало только хуже. Все смешалось, понеслось, сминая и увлекая меня в водовороте событий, которые я не могла контролировать. Будто лавиной, меня тащило вперед и вперед, и уже не было смысла о чем-то просить, потому что просьбы уже не решали проблем — все перестало быть детскими играми. Волшебных слов, которые могут исправить любую беду, уже не существовало. Единственным чудом было то, что Пятая согласилась учить меня, когда я снова решилась просить — и я даже не обратила внимания на то, что мою просьбу выполнили, потому что голова была забита только Саске. Человеком, который все мои мечты и желания смял и выбросил, как мусор, предварительно вытерев о них ноги. Я росла, я становилась сильнее и смелее, и что? Как только мы снова встретились после долгой разлуки, я снова превратилась в рыдающую девочку, снова просила его вернуться, и снова получила отказ… Мне даже не пришло в голову, что можно просить остановиться, когда законный муж “дерет” тебя на кухонном столе. Я будто наяву, снова ощущаю себя на шероховатой его поверхности, и под лопаткой у меня торчит кончик воткнувшегося ножа. Мне делали больно раз за разом, а я не смела попросить остановиться. И сегодня, решившись на отчаянный шаг, я настолько не слушала себя, свое внутреннее “я”, что даже не поняла, почему снова стала испуганным сусликом… Я неловко поднимаюсь на отсиженные ноги, с трудом приводя себя в состояние равновесия. — Пойдем, — шепчу я Паккуну, ничего не видя вокруг. — Я дам тебе поесть. Кажется, я вываливаю в мисочку довольного нинкена порцию консервов, которая сделает из него раздувшийся от обжорства мячик, но это уже неважно. По-хорошему, я должна Паккуну до конца его дней покупать мраморное мясо с прожилками и чесать пузико по первому же требованию. Снежный ком осознания все растет и растет, выхватывая из подсознания новые и новые картинки. — Паккун, — зову я чавкающего песика, стараясь не рухнуть раньше времени. — Ты не знаешь, куда мог пойти Какаши? — Да куда он пойдет, — фыркает Паккун, набивая брюшко едой. — Во дворе он, клона гоняет. — Я схожу за ним, — я стискиваю пальцы на дверном косяке, так, что дерево жалобно трещит. — Я быстро! — Да иди уже, не видишь, я кушаю, — ворчит Паккун. Я мечусь по комнате, не зная, что надеть — мои глаза широко раскрыты, но ничего не видят. В конце концов, я плюю — не до красоты! — и напяливаю джонинские штаны и футболку. В коридоре я никак не могу найти выключатель, а в темноте не вижу обуви, поэтому плюю еще раз и выскакиваю на крыльцо босиком… Голые ноги мгновенно ошпаривает холодом, едва я выбегаю с крыльца во двор. Но это ерунда, потому что я сразу вижу Какаши. Он не ушел! Даже не одев футболку, босой, он действительно гоняет по двору клона — что у Какаши, что у клона в руках мечи, и они яростно сражаются. “Он же так простудится”, — екает у меня внутри. Я зачарованно наблюдаю за боем, даже забыв, зачем выскочила. Душераздирающе красивое зрелище — яркие полосы белой чакры, оставляемые взмахами танто, мокрые от пота полуобнаженные тела, игра тугих мускулов… Какаши быстр, он так быстр, что мои глаза не успевают следить за взмахами оружия, и я снова подношу костяшки рук к губам, зябко поджимая босые пальцы. Бывший АНБУ… Я видела уже, как Какаши убил этим танто человека, и помню, с какой скоростью он может его достать… Кто из них настоящий? Я перевожу растерянный взгляд с одного Какаши на другого, но не могу найти разницы. Танто одного из сражающихся рассекает воздух совсем близко от лица другого, и я взволнованно ахаю, подаваясь вперед. Этот возглас достигает ушей Какаши, и один из бойцов оборачивается на меня… — Сзади! — слышу я свой вопль, будто со стороны. Забыв обо всем на свете, я кидаюсь между Какаши и его клоном, все еще не зная, кто есть кто. Полоса яркого белого света отбрасывает блик, на мгновение ослепляя меня, и я понимаю, что не успею... Пуфф!.. Я слышу звон, изданный отброшенным прочь танто, и в следующий момент меня в падении ловят сильные мужские руки. Я издаю задушенный всхлип, почти теряя сознание от облегчения. Погиб клон. Какая я глупая, это был клон… — Ты почему босая? — строго спрашивает Какаши. Я с трудом приоткрываю глаза, фокусируя взгляд. Надо же, я ведь действительно босая… Почему я перестала чувствовать холод? — Иди в дом, — Какаши помогает мне встать ровно. — Ноги замерзнут. Я вцепляюсь в Какаши изо всех сил. Говорить нет сил, да и с чего начать? В груди бушует такая безумная буря, что слова не идут на язык, хочется только с воем держаться за него, так крепко, чтобы никто не смог оторвать… Какаши хмурится, а через мгновение приседает, подхватывает меня, и вот я уже болтаюсь вниз головой, переброшенная через его плечо. Оставив танто лежать в траве, Какаши несет меня в дом, а я даже не пытаюсь сопротивляться, хотя кровь уже прилила к лицу и начала пульсировать. Какаши заносит меня в свою комнату, заворачивает в покрывало по самые уши, так плотно, что я пальцем не могу пошевелить, и снова уходит. Я не успеваю даже начать паниковать, как Какаши возвращается с дымящейся кружкой и подносит ее к моим губам. — Пей, — сурово говорит он. Я принюхиваюсь. Пахнет жасмином. Горячий… Но это ничего, я и лаву сейчас выпью, ерунда! — Погоди, — Какаши сует нос в кружку и легонько дует на чай, остужая его. — Вот теперь можно. Я покорно выхлебываю весь чай, ощущая, как горячая жидкость проваливается в мой желудок. Робкая надежда поселяется в моей груди где-то рядом с сердцем, и тихонечко замирает в ожидании. Тем временем Какаши отставляет пустую кружку на пол и разворачивает меня, сгребая мои замерзшие ступни в горсти и принимаясь энергично разминать. Я ойкаю, прикрывая рот руками: от крепких прикосновений становится даже немного больно, но зато ноги мгновенно согреваются — я чувствую в своих пальцах тысячи мелких иголочек: это кровь задвигалась быстрее. — Я чакрой согреюсь, — заикаюсь я. — Не мучайся. — Ох, и намучился, — ворчит Какаши. Он не отпускает меня, пока мои пальцы не становятся очень, очень розовыми, и лишь тогда разрешает мне сесть, как удобно, а сам перемещается на край кровати и опускает голову, глядя перед собой. Я подползаю к нему сзади и прижимаюсь щекой к его обнаженной спине, украдкой обнюхивая кожу. — Ты меня больше не любишь? — я прикрываю глаза, больше всего на свете боясь услышать “да”. — Люблю, — помедлив, отвечает Какаши. — Как же я могу не любить тебя, мышка? От такого родного, такого ласкового прозвища хочется заплакать навзрыд, но я лишь теснее прижимаюсь к Какаши, не зная, что сделать, чтобы мою грудь не разорвала волна эмоций. — Я просто хотела, чтобы ты радовался, — жалко пищу я, не зная, какими словами выразить свое раскаяние. — Чтобы тебе было со мной хорошо. Какаши, я иногда сама себя боюсь, у меня в голове вечный бардак, но я не со зла, честное слово! Просто я очень, очень боюсь тебя потерять, слышишь? Впервые за долгое время со мной случилось что-то хорошее, я до сих пор не верю, что не сплю… — Как я и говорил, — усмехается Какаши, — Вечное Цукуеми. — Разве что одно на двоих, — я закрываю глаза, утыкаясь в плечо Какаши лбом и аккуратно трогая губами лопатку. — Мне страшно, что все закончится из-за меня. — Кто тебе сказал такую глупость? — Какаши заводит руку через плечо, находит мою макушку и ласково треплет по волосам. — Но ведь это правда! — почти выкрикиваю я в отчаянии. — Сколько раз такое случалось, что мои просьбы или решения приносили боль хорошим людям? Наруто столько лет гонялся за Саске только потому, что я его попросила, столько вытерпел! И что? Я уже жалею о том, что Наруто справился, потому что Саске вернулся, но не изменился, и теперь я вынуждена каждое утро просыпаться в страхе, что он кому-то навредит, и это будет только моя вина! Какаши вдруг оборачивается ко мне, и я на мгновение замечаю изумление в его взгляде. Но долго себя рассматривать Какаши мне не позволяет — он сгребает меня в охапку, затаскивая на колени, и я счастливо обвиваю его руками за шею, прячась в любимую ямку между шеей и плечом. На глазах снова проступают капли — только теперь от облегчения и счастья. Он простил! Я уже успела испугаться, что больше никогда не смогу его обнять... — Кажется, ты забываешь, что у всех наших поступков есть две стороны, — Какаши мягко покачивает меня на коленях, как ребенка. — Предположим, что ты не попросила бы Наруто вернуть Саске в Коноху. Что тогда случилось бы? — Мы все спали бы намного спокойнее, — бурчу я, не понимая, к чему клонит Какаши. — Возможно, — усмехается он в мою макушку. — А еще Наруто не тренировался бы с Джирайей-сама, не выучил бы Рассенган, не победил бы Пейна — и Коноха осталась бы разрушенной, а я — мертвым… — Не говори так, — зажмуриваюсь я, невольно вспомнив, как Пейн убил Какаши практически на моих глазах. — И даже если бы Наруто удалось чудом победить в том бою, Мадара бы нас всех уничтожил так или иначе, — продолжает пугать меня Какаши. — Как ни крути, эти двое отлично дополняют друг друга в битве, но все это было бы недостижимо, если бы одна маленькая мышка не попросила Наруто вернуть в Коноху ее сокомандника… От меня не укрывается тот факт, что Какаши деликатно называет Саске просто “сокомандником”. “Ревнует?” — оживляется внутренняя Сакура. — Но если бы я не попросила выпустить Саске из тюрьмы, все равно было бы лучше, — мрачнею я, еще крепче вжимаясь в Какаши. — Для меня, для тебя, для всех. Если это он ограбил хранилище… — В чем я уже не так уверен, — Какаши устало трет глаза. — АНБУ уже обыскивали его дом, под каждой пылинкой посмотрели… Свитка нет. Или это был не Саске, или он прячет технику не дома… — А кто еще мог там выжить, кроме него? — ежусь я, вспоминая чудовищную лестницу с ловушками и бездной под нею. — Понятия не имею, — мрачно отвечает Какаши. — Но если это был Саске, то, по крайней мере, он еще не начал действовать. Надеюсь, он просто пытается обезопасить свое пребывание в Конохе, а не готовит переворот… Мышка, зачем мы о нем говорим в час ночи? — Я просто не знаю, как объяснить по-другому, — я осторожно трогаю губами плечо Какаши, шалея от запаха его кожи. — Я изо всех сил стараюсь все не испортить, но только мотаю тебе нервы. Я больше не хочу ссориться, никогда! Это ужасно! — Меня не дрессировали, как Сая, — тихо говорит Какаши, обнимая меня покрепче. — Я не всегда могу контролировать себя. Я слишком многое видел, пока работал в АНБУ. И тоже боюсь тебе навредить. Я блаженствую в крепких объятиях Какаши, уже начиная немного засыпать — стресс и обильные слезы дают о себе знать. Но я еще не все сказала ему и изо всех сил стараюсь прийти в себя. Мне даже приходится ускорить ток своей чакры, чтобы разогнать дрему. — Пятая сказала, что есть выход, — я трусь щекой о плечо Какаши, не открывая глаз. — Заблокировать все воспоминания, связанные с Саске. Но я потеряю половину памяти о тех, кто так или иначе с ним связан. И о тебе тоже. — Это не выход, — Какаши покачивает меня на коленях, целуя в лоб. — Ты же знаешь. — Знаю, — вздыхаю я. — И Тсунаде-сама думает, что у Ино не получится. Но если бы это помогло… Я так боюсь, что из-за этих воспоминаний ошибусь еще раз... — Не ошибаются только святые и неразумные лягушки в болоте, — усмехается Какаши. — Ошибки делают нас теми, кто мы есть. Живыми людьми. Уж сколько я натворил за свою жизнь, я считать боюсь. — И ты все равно будешь меня любить, если я буду ошибаться? — я задерживаю дыхание, боясь услышать ответ. Какаши будто нарочно медлит, поддразнивая — молчит и только снова целует мою лохматую макушку. Я немного ерзаю на его коленях — моей полуголой заднице не совсем удобно. — Маленькая вредная мышка, — Какаши легонько прикусывает мое ухо, и я издаю возмущенный писк. — Конечно, я буду тебя любить. Людей, знаешь ли, любят не за безупречное поведение. — А за что тогда? — делаю я большие глаза. — Шампунь у тебя очень вкусно пахнет, — страшным шепотом признается Какаши, прежде чем пересадить меня на кровать. — Тебе на работу завтра. Ты… Останешься со мной или уйдешь к себе? — С тобой, — мгновенно выбираю я, проворно забираясь под покрывало практически с головой и выглядывая из-под него только одним глазом. Какаши едва слышно выдыхает, будто на самом деле успел решить, что я уйду к себе. Как же я могу ночевать в одиночестве, зная, что Какаши отделен от меня лишь тонкой деревянной стенкой? К хорошему легко привыкнуть — я уже не помню, как могла выносить одинокие ночи, когда меня некому было обнять и прижать к пышащему жаром телу… Какаши тоже забирается под покрывало, укладываясь на бок и замирая. Поскольку кровать у него холостяцкая, узкая, на боку нам куда проще разместиться, и я тоже поворачиваюсь, обвивая его руками и пряча лицо на его груди. Сонливость снова неодолимо наваливается на меня, и я зеваю с каким-то ужасным подвыванием, мгновенно смущаясь этого. — Сакура, — вдруг зовет меня Какаши странным голосом. — Скажи… А раньше, когда я… трогал тебя, кхм. Ты тоже терпела? Весь сон мгновенно слетает с меня — я возмущенно распахиваю глаза и подтягиваюсь повыше, чтобы оказаться на уровне глаз Какаши. — Нет! — выпаливаю я, вцепляясь в правую руку Какаши. — Как ты… Ты что, не видишь, как я реагирую на твои прикосновения? Я сама извелась уже, я так хочу преодолеть этот свой страх, так хочу… Я заливаюсь краской, но мужественно договариваю, подчиняясь пинкам внутренней: — Так хочу, чтобы мы уже занялись любовью по-настоящему… Какаши сгребает меня в охапку, и я растекаюсь лужицей от удовольствия. — Я уже решил, что мышка считает меня кошкой, — натянуто шутит Какаши мне в ухо. — Разве что котом, — хихикаю я куда-то ему в шею. — Почему? — Так и хочется за ушком почесать, — отвечаю я с игривой интонацией. Какаши вдруг чуть отстраняет меня и смотрит мне прямо в лицо. Даже в полутьме комнаты я вижу, как расширились его глаза, а уж тяжелое дыхание и участившийся пульс и вовсе невозможно не заметить. Я зачарованно наблюдаю за этой мгновенной метаморфозой — не может быть, это я так на него влияю? Наверное, я никогда не смогу привыкнуть… “Почеши уже! — пинает меня внутренняя изо всех сил. — За ухом, в трусах, хоть где-нибудь уже почеши!” — Можно, я тебя поцелую? — деревянными губами выговариваю я, едва дыша от нахлынувших эмоций. Я даже не дожидаюсь разрешения — просто прижимаюсь к губам Какаши, прикрывая глаза от удовольствия. Он раскрывается для меня мгновенно, вовлекая в поцелуй. Ахнув Какаши в рот, я обвиваю его руками, чтобы через мгновение уже впустить его язык. Да-а-а, как могут поцелуи так кружить голову? Мне кажется, я сейчас умру… Какаши исцеловывает все мое лицо, прижимаясь губами то к глазам, то к скулам, проходится по линии челюсти, слегка прихватывая зубами, и снова запечатывает мой рот. Я издаю совершенно неприличный стон, и Какаши ловит его. В животе сворачивается огненный шар, и я ощущаю, что между ног снова становится мокро, горячо и немного липко. Неужели всегда так бывает? Настолько хорошо, настолько правильно? Неужели заводиться с одного поцелуя — нормально?.. Какаши углубляет поцелуй, который становится все более и более жадным. Его руки, кажется, сейчас везде — гладят мою кожу легкими, порхающими, как бабочки, движениями. Эта осторожность едва не заставляет меня кричать — едва ощутимые касания воспринимаются перевозбужденным телом подобно кровавым поцелуям сэнбонов. Хочется хныкать от недостатка контакта, хочется умолять, и… — Крепче, — я зажмуриваюсь до кругов перед глазами, извиваясь и прижимаясь к шершавым пальцам. — Обними меня крепче! Я не успеваю договорить, как Какаши обнимает меня с такой силой, что я теряю весь воздух из легких. В голове явственно звенит — все мои рецепторы кричат от перенапряжения: кожа сходит с ума от касаний, уши блаженствуют от тяжелого, хриплого дыхания Какаши, а вкус и аромат его кожи и вовсе заставляют лишиться воли. Я поднимаю ладони, обнимая ими лицо Какаши, и перехватываю инициативу — теперь я атакую поцелуями его рот, извиваясь всем телом в попытке потереться. — О, как хорошо, — всхлипываю я, пытаясь отдышаться. Но Какаши остановиться уже не может. Потеряв власть над моими губами, он опускается к шее, и я запрокидываю голову, с охотой подставляя беззащитное горло его острым поцелуям. Как странно — он целует меня там, где бьется пульс, и точно такой же пульс я ощущаю между бедер... Чувствую руки на своей спине — кажется, Какаши снова сейчас попытается победить застежку лифчика. Едва дотронувшись до нее, он вдруг замирает и спрашивает, не открывая глаз: — Можно? Я сама изгибаюсь, чтобы справиться с крючками, и через мгновение лифчик уже перестает стягивать мою грудь. Мне не страшно, но я все равно зажмуриваюсь, когда Какаши осторожно снимает с меня эту ставшую ненужной деталь одежды. — Мне не смотреть? — спрашивает он, и я улавливаю расстроенные нотки в его голосе. — Маленькая, — я изо всех сил стараюсь не прикрыться ладонями от смущения. — Все равно ведь темно. — Жаль, шаринган не светится в темноте, — Какаши блаженно сгребает мою грудь ладонями. — О-о-о, Сакура, я сейчас умру… Какаши говорит это с таким блаженством, что я мгновенно перестаю стыдиться двух заусенцев, которые называю грудью, и расслабляюсь в его руках. А уж когда пальцы Какаши начинают нежно гладить мои соски, удовольствие окончательно прогоняет всю неловкость, и я выгибаюсь, подставляясь под его ласку. — Мне не нужен шаринган, чтобы любить тебя, — лепечу я несвязно, блаженствуя от ощущения крепких ладоней на своем теле. — Ты — моя радость абсолютного узнавания. Вместо ответа Какаши опускается к моей груди и, вздохнув, накрывает губами один затвердевший от его ласки сосок. Шелковая нежность дразнящего языка заставляет меня застонать в голос, и Какаши воспринимает это, как одобрение — он легонько дует на влажную кожу и снова вбирает мою грудь в рот, слегка прихватывая зубами. Я уже не пытаюсь сдерживаться — едва ли не кричу от удовольствия, потому что его слишком много, чтобы вынести молча. — Такая чувственная, — задыхаясь, говорит Какаши, оторвавшись от меня. — Такая вкусная. — Только не откуси ничего, — смеюсь я, пользуясь передышкой, и кладу ладони на грудь Какаши. — Разве что немножко погрызу… — угрожающе обещает Какаши. Я моргнуть не успеваю, как Какаши вдруг перемещается — он переставляет одно колено так, что теперь нависает надо мной на локтях. Я замираю, расширившимися глазами уставившись ему в лицо. Знакомый спазм ласковым до жестокости прикосновением касается горла, и я сгребаю простыню, замирая и тяжело дыша. — Страшно? — подбирается Какаши. Он пытается сменить положение, но я с трудом поднимаю руку и вцепляюсь ему в затылок, вынуждая остаться на месте. Какаши встревоженно смотрит на меня сверху вниз, пока я пытаюсь справиться с собой. — Мышка моя, — Какаши опускает голову, утыкаясь мне в плечо лбом и замирая тоже. — Не бойся, Сакура. Я не обижу тебя. Дыши, пожалуйста, дыши… — Дышу, — я со свистом втягиваю в себя воздух. — Все в порядке. — Точно? — Какаши расстроенно прихватывает мою кожу губами. — Я тебя никуда не тороплю. Я и так полностью твой. От этих его слов у меня поджимаются пальцы на ногах, а в груди начинает дрожать невидимая струнка. Вязкий ужас, протянувший ко мне свою липкую холодную руку, внезапно пугается — ночные тени отшатываются, и я снова обретаю возможность дышать. Все в порядке. Я изумленно поднимаю ладонь, легонько проводя кончиками пальцев по щеке Какаши. Подушечки натыкаются на старый шрам, рассекший его лицо практически до уголка рта. Я знаю, что он давно уже не болит, но живот снова прошивает невидимой катаной, когда я представляю, как это красивое лицо встретилось с острым танто врага… Я чуть приподнимаюсь на локтях и касаюсь этого шрама губами, обещая себе, что непременно придумаю технику для исцеления старых боевых отметин. Но даже с этим шрамом — как же он бессовестно красив, какое у него правильное лицо, какая мягкая кожа, лишь чуть-чуть колючая на подбородке… Какаши замирает, сипло дыша, пока я исследую поцелуями его лицо, будто в первый раз, снова и снова открывая для себя этого мужчину. Я не знаю, зачем он носит маску и не знаю, как к ней относиться — с одной стороны, я ненавижу этот кусок тряпки за то, что он прячет Какаши от меня, а с другой стороны… “Если бы девушки Конохи знали, как он красив, — я прижимаюсь губами к уголку рта Какаши, замирая на мгновение. — Если бы знали… Нет, нет, только мой, не отдам!” — Иди сюда, — я кладу ладонь на затылок Какаши, вплетая пальцы в его волосы и притягивая к себе. — Ляг, как тогда… Помедлив, Какаши опускается сверху, пряча лицо. Он все еще частично держит свой вес на локтях, поэтому мне приходится изо всех сил обнять его, вжимая в себя. Ох! Какой же тяжелый! Тело, состоящее из одних мышц, кажется каменным — он напряжен так, что мог бы сойти за статую. Мне даже непросто дышать, будучи придавленной его весом, и ночные тени снова ласково гладят меня по голове своими ледяными пальцами. Но я изо всех сил вцепляюсь в Какаши руками и переплетаю наши ноги. Какаши все-таки переносит свой вес на одно выставленное колено и чуть приподнимается, чтобы мне было легче дышать. — Поцелуй меня, — с трудом выговариваю я, стараясь не впасть в истерику от ужаса. — Поцелуй немедленно! Я запрокидываю голову, требуя поцелуя, и не могу не отметить, что теперь Какаши действует по-другому. Какаши нежно, очень мягко касается меня, обводя языком мои губы — по часовой стрелке, а затем против часовой, и еще раз, и еще… Кончик его языка аккуратно дразнит меня, и я ловлю его губами, чтобы через мгновение повторить его движение. От нежности, переполняющей меня, хочется плакать — еще полчаса назад я готова была изрезать себя в лоскуты только потому, что боль от потери этого человека убила бы меня вернее. Такого не бывает. Не бы-ва-ет. Я никогда не ощущала подобного с Саске. Мое тело не отзывалось на него совсем. И, как я понимаю теперь, сердце не отзывалось тоже — я просто привыкла его любить, и пропустила тот момент, когда во мне осталась только пустота. Пропасть, которая пожирала все, что я бросала в нее, пока Какаши не утолил ее дикий голод… Какаши прикрывает глаза, мягко выдыхая. Он снова приподнимается надо мной на локтях, и я с мистическим восторгом отмечаю, как же напряглись его руки. От созерцания столь совершенного мужчины я даже забыла, что лежу под ним в одних кружевных трусиках — как можно стесняться своего тела, когда он так реагирует на него? Ловлю себя на мысли, что очень хотела бы вытряхнуть Какаши из его джонинских штанов — немного странно быть практически голой, когда твой любовник наполовину одет… О-о-о… Любовник… Почему это слово закралось в мои мысли? Шепнула внутренняя Сакура? Оно острое и многообещающее, оно заставляет меня вытянуться стрункой, изогнуться и прикусить губу, игриво глядя снизу вверх на стремительно пьянеющего Какаши. А что, если… Я опираюсь на ступни и немного вскидываю бедра — чуть-чуть, чтобы теснее прижаться к все еще скрытому штанами паху Какаши. Какаши издает практически животный рык, снова наваливаясь на меня. Но я даже не успеваю пискнуть, как Какаши перекатывается вместе со мной так, что теперь я лежу на нем. Он осторожно берет меня за плечи, обнимая, и замирает, позволяя мне переварить впечатления. — Тебе не тяжело? — шепотом спрашиваю я, пытаясь улечься так, чтобы не давить Какаши на живот. Он даже не отвечает — просто качает головой. “Весь мокрый”, — с каким-то восторгом отмечаю я, убирая с лица Какаши прилипшую прядь волос. — Обними, — снова прошу я. — Ты такой теплый. — Горю, как в пламени Катона, — хрипит Какаши. Он нежно и плавно ведет своими пальцами вдоль моего позвоночника, и я снова ахаю, изгибаясь. — Такая чувствительная, — задыхается Какаши, прикрыв глаза. — Это только с тобой, — вырывается у меня отчаянно-откровенное. Какаши продолжает водить пальцами по моей спине, а я прикусываю губу, стараясь не заплакать от счастья. Я нормальная! Я действительно нормальная! Мне не больно, мне не страшно — мне хорошо! С ним хорошо! Видимо, я изначально была предназначена ему, иначе как объяснить, что мое тело зовет его, что каждое его касание порождает во мне бурю, что неимоверно хочется, чтобы он просто сгреб меня в охапку и… Я еще не готова к полноценной близости, понимаю я. Но теперь я могу хотя бы представлять ее без ледяного шара в желудке и спазмов в горле. Как сказала внутренняя, однажды у нас будет секс. И я еще буду умолять его не останавливаться… Ладони Какаши ложатся на мои ягодицы, замирают, а левый его глаз приоткрывается, вопросительно глядя на меня. Во всем его взгляде я читаю только одно слово: “Можно?” и киваю, ощущая, как во рту мгновено пересыхает. Со вздохом блаженства Какаши сминает пальцами мою задницу, нежно массируя круговыми движениями. От меня не укрывается тот факт, что бедра Какаши мелко-мелко двигаются — он вовсю трется о низ моего живота, и осознание этого заставляет меня намокнуть еще сильнее. — Хорошо-о-о, — признаюсь я, ощущая себя Паккуном, которому чешут животик. — Нравится. — А так? — сипло спрашивает Какаши. Его руки исчезают с моих ягодиц, но через мгновение я ощущаю, что он пробрался под мои трусики ладонями и снова накрыл мою задницу. Я захлебываюсь от острого удовольствия, смешанного с не менее острым стыдом. Осталось только снять трусы и позволить ему… “Не сегодня”, — понимаю я, прислушавшись к себе. Какаши приподнимается на локте — теперь я стою над ним практически на четвереньках, а он продолжает одной ладонью аккуратно трогать мою задницу. Его рука движется так, что еще немного — и он коснется входа в мое тело. Понимая, что умру сразу же, как он это сделает, я немного отодвигаюсь. — Все? — расстроенно спрашивает Какаши, послушно убирая руки. Я отрицательно качаю головой: — Хочу кое-что попробовать… Можно? Я тихонько сглатываю от нахлынувшего возбуждения, а мои уши загораются — такого я даже не представляла никогда… Чтобы не позволить себе передумать, я сажусь на пятки и кладу ладонь туда, где в штанах Какаши явственно угадывается внушительный бугор, и замираю, ожидая реакции. Какаши замирает тоже. Он дышит все тяжелее, а я легонько сжимаю пальцы, не зная, с чего начать и как не умереть на месте. Я неловко сползаю ниже, садясь к Какаши верхом на колени, и вцепляюсь в застежку его штанов. Кажется, у меня с этой застежкой те же проблемы, что и у Какаши с моим лифчиком — я беспомощно тереблю ее, все больше и больше краснея… Какаши приходит мне на помощь, расстегивая штаны и почему-то отворачивась. Присмотревшись, я понимаю, что его лицо буквально пылает, как факел. Я и сама с трудом толкаю воздух в свои легкие — от перевозбуждения он кажется горячим и вязким, как сироп. Стаскиваю штаны сразу с трусами, чтобы не успеть испугаться — и зачарованно замираю, разглядывая то, что они скрывали. Какаши почему-то прячет лицо в сгибе локтя, но через несколько мгновений убирает руку, чтобы впиться в меня взглядом. Я дрожащими пальцами касаюсь туго налитой плоти, пробегаясь подушечками по всей длине. Горячий. Упругий. Шелковый на ощупь. Рот сначала пересыхает от волнения, а затем наполняется слюной так, что приходится сглотнуть. — Что ты… — странным голосом стонет Какаши, впиваясь в меня взглядом. — О-ох, что же ты делаешь со мной, м-мышка… — Пожалуйста, не смотри, — чуть не плача, прошу я, пытаясь совладать с эмоциями. — И не двигайся! Ничего не делай! Я хочу попробовать… — Са-ку… — голос Какаши срывается, но он мгновенно закусывает губу. Я обхватываю тяжелый орган, чуть приподнимая над животом. Просто ка-мен-ный. И такой огромный, ох, не хватает ширины ладони, неужели моего рта хватит? Я склоняюсь над пахом Какаши, облизывая губы — он судорожно втягивает живот, а я понимаю, что меня точно надолго не хватит. Какой красивый… Вопреки моим опасениям, никаких зарослей в стратегических местах у него нет — мягких светлых курчавых волосков достаточно мало, и они редкие, что придает мне оптимизма. Я смогу. Я… Повинуясь порыву, прижимаюсь к шелковому члену Какаши сначала щекой. Он вдыхает так резко, что даже срывается в кашель, тут же зажимая свой рот ладонью. Его бедра инстинктивно дергаются вверх, но я успеваю положить на них ладони, прижимая к постели. Налитая плоть судорожно дергается — то ли от досады, то ли от предвкушения — Не смотри, — еще раз прошу я и опускаю голову. Я касаюсь губами теплой кожи Какаши, одной рукой приподнимая его член, чтобы мне было удобно. Низкий гортанный стон становится песней для моих ушей — я все делаю правильно! Осмелев, я опускаюсь еще ниже — у меня получается обхватить его лишь наполовину, но то, что не помещается мне в рот, я ласкаю ладонью, как в тот раз, на кухне, когда Какаши показывал мне правильные движения. На вкус он оказывается чуть солоноватым, а запах его возбуждения заставляет меня застонать… — А-ах! — Какаши зажимает себе рот, потом прячет лицо в ладонях, чтобы через мгновение вцепиться в простыни и выгнуться. — Са-ку… Та-ак. Что я сделала? Я повторяю тот маневр, что заставил Какаши застонать — касаюсь языком и обвожу это чувствительное место, слизывая выступившую капельку. Какаши в ответ буквально накручивает простыню на кулаки, и я понимаю, что он едва держится… — Я не умею, — признаюсь я, выпустив изо рта обласканную влажную плоть. — Покажи, как сделать тебе хорошо? Мне на щеку ложится дрожащая ладонь. Какаши медлит, глядя мне в лицо расширившимися глазами — он рвано дышит сквозь зубы, явно желая что-то сказать, но не может подобрать слов, поэтому просто подталкивает мою голову к себе, и я снова вбираю каменную твердость его члена в рот, насколько получается. Какаши перемещает трясущуюся руку мне на затылок, перебирая волосы, и я издаю вопросительный гортанный звук. Низко зарычав, Какаши сгребает волосы в кулак, но тут же отпускает их, безвольно отбрасывая руку на постель. Он медленно поднимает бедра, и его плоть скользит между моих губ глубже и глубже, пока не задевает мягкое небо, а затем Какаши опускается, выходя почти полностью. Вверх-вниз… Вверх-вниз.... — Вот так, — сипит он, зажмуриваясь. — Пожалуйста… “Я поняла! — осеняет меня. — Как рукой, только губами!” Воодушевленная новым открытием, я набрасываюсь на Какаши, стремясь вобрать его так глубоко, как только смогу. Выходит плохо — я ежеминутно давлюсь, но Какаши это, кажется, не смущает: он громко стонет, уже не в силах сдержаться, а когда я скольжу языком вдоль крупной венки, его так и подбрасывает на постели. Какаши пытается оттолкнуть меня, но я вцепляюсь в его бедра так, что завтра, скорее всего, буду вынуждена лечить синяки, задерживаю дыхание, и… И то ли мне удается так правильно повернуться, то ли все дело в везении — одним плавным длинным движением член Какаши входит мне в самое горло, и через мгновение я ощущаю, как пульсирует на языке его плоть, а затем рот наполняется солено-горьким вкусом. Это не вкус черешни и не зеленый чай, но что-то такое необычное и восхитительное, что я не удерживаюсь от того, чтобы собрать все до капли, не выпуская Какаши сразу. С восторгом заметив, что каждую секунду его удовольствие становится все острее, я снова поддразниваю его языком… Рыкнув, Какаши садится на кровати и опрокидывает меня на спину. Он даже не пытается снять с меня белье — лишь обхватывает мои бедра, вздергивая вверх так, что точкой опоры остаются лишь лопатки. Закинув мои ноги себе на плечи, он оттягивает мои трусики, отводя ластовицу — и я издаю какой-то совершенно животный стон, потому что от одного дыхания на перевозбужденной промежности у меня рассыпаются искры перед глазами. Не позволяя мне сопротивляться, Какаши накрывает пульсирующее местечко ртом и я кричу, падая в глубокий колодец, едва его язык проходится по чувствительному местечку и принимается кружить вокруг. Секунда, две — и все заканчивается. Какаши легонько дует туда, где только что приласкал, и я вздергиваю бедра, чуть не плача — удовольствия становится настолько много, что тело не способно его пережить. Аккуратно вернув ластовицу трусиков на место, Какаши медленно опускает меня на простыни и ложится рядом, укладывая свою тяжелую голову на мое бедро. Я бездумно вплетаю пальцы в его волосы, не зная, что ему сказать. — Мы завтра не встанем, — усмехаюсь я, борясь с дремотой. — Сегодня, — сонно поправляет меня Какаши. — Хочешь выходной? — А ты? — я зеваю, не зная, как держаться далее. — Шикамару меня везде достанет, — Какаши со стоном перекладывается так, чтобы обнимать меня со спины, и уютно обхватывает поперек живота. — Тогда и я не хочу, — я потираю глаза кулаком. — Ничего… Выходные скоро. Отоспимся. — Или устанем еще сильнее, — коварно обещает Какаши, целуя мое плечо. Я чувствую сквозь одолевающий сон, как он крепко обнимает меня, настолько крепко, что, кажется, никакой силе не расцепить его рук. Дрема мягко покачивает меня на волнах, а сладкая истома, оставшаяся в теле после его поцелуев, обволакивает, не оставляя и шанса удержаться. Но теперь я не сопротивляюсь — я охотно погружаюсь в сон, зная, что как только закрою глаза, снова увижу его. — Са-ку... — шепчет Какаши мне в ухо, легонько поглаживая. — Не исчезай… Я из последних сил поднимаю руку и вцепляюсь в его ладонь, сплетая наши пальцы. — Тогда держи крепче, — неразборчиво бормочу я, и сон окончательно побеждает меня.