За углом начинается рай

— Я дома! — говорю я в пустоту коридора, аккуратно прикрывая за собой дверь. Коридор привычно глотает мои слова, оставляя их без ответа. Дом хранит величественное, отчужденное молчание, и я ещё раз на мгновение ощущаю, что он живой. Но, Кьюби меня раздери, как это возможно? Какаши принял меня, его нинкены приняли меня, а стены и пол его дома не принимают? Не понимаю… — Какаши, Булл вернулся с ми… — из-за угла высовывается усатая мордочка, а в следующее мгновение Паккун плюхается на пол, зажимая лапками нос. — О, собачий бог, как же от тебя воняет! — Что? — пугаюсь я, пытаясь одновременно снять сандалии и упрыгать от Паккуна подальше. — Что, опять? — Да как ты не чувствуешь, — пёсик поднимает на меня глаза, и я вижу стоящие в них слезы. — Ты зачем на себя столько духов вылила? Тебе Какаши не объяснял, что у нас очень нежные носы? Это издевательство, что я тебе такого сделал? — Духи? — растерянно переспрашиваю я наконец, ступая босиком на доски пола. — Но я не пользуюсь… О. Точно. Мидори… — Та козявка из Суны? — морщится Паккун. — Именно та самая козявка, — со вздохом подтверждаю я. — Она по уши влюбилась в Саске и буквально из штанов выпрыгивает, не зная, как обратить на себя его внимание. Прости, Паккун, это ее духи, я сейчас же иду в душ. — Ужасный парфюм, — ворчит Паккун сварливо, справившись с собой. — Тяжёлый, густой, да ещё и в таком количестве! Глаза, и то щиплет. С тебя компенсация морального вреда, так и знай! — Консервы? — усмехаюсь я понимающе. — Всегда знал, что ты умница, — одобрительно гавкает Паккун, скрываясь на кухне, подальше от меня и запаха духов. Я украдкой поворачиваю голову, чтобы понюхать свое же плечо. Паккун прав, от меня жутко несет дешевыми духами Мидори. Просто нос перестал обращать внимание на эту вонь уже через несколько минут, сдавшись на милость победителя. Нужно принять душ, да погорячее — после манипуляций с чакрой, а затем с выемкой паразита и лечением Черепахи все тело так и ломит, будто я попала в мясорубку горного обвала, не меньше. К тому же, совсем скоро придет Какаши, а он любит запах моего шампуня… В ванной я почему-то надолго замираю перед зеркалом, разглядывая свое обнаженное тело. Я еще не включала горячую воду, и прохладный воздух заставляет мою грудь немного затвердеть и приподняться. Что Какаши нашел в этих двух заусенцах? Не понимаю… И зад совсем плоский, неаппетитный. Насколько хорош собой Какаши, ровно настолько же я обычная. Откуда эта пьяная поволока в его глазах всякий раз, как мы остаемся наедине?.. Я на полную мощность включаю душ и принимаюсь остервенело тереть тело грубой мочалкой, стараясь смыть с кожи чужой запах вместе с липким ощущением, оставшимся после паразита. Сегодня нам так и не дали поцеловаться хотя бы украдкой, поэтому внутри меня уже царапает сердце когтистой лапкой нетерпение. Впереди — остаток пятницы, суббота и воскресенье, и я не намерена слезать с рук Какаши, если только не случится очередная беда. Пожалуйста, пусть она не случится! Боюсь, мне не хватит чакры, чтобы спасти еще кого-нибудь сильнее гражданского. Мне нужен отдых и полная сахарница для восстановления потраченных сил. И нужен Какаши. В первую очередь мне нужен он. Я стою под душем, пока не сдираю, как мне кажется, весь верхний слой кожи. Теперь я не пахну, кажется, ничем — только чистотой отмытого тела. Ничто теперь не смутит чувствительные рецепторы носов нинкенов Какаши, да и самого Какаши — его обоняние не менее острое, как мне кажется, раз он умудряется чувствовать слабый аромат моего шампуня… Мидори, Мидори, какая же ты глупенькая! Выливаешь на себя духи целыми флаконами, красишься, совсем не жалея свою юную, свежую кожу, напяливаешь обтягивающие шмотки… Как можно быть настолько слепой, чтобы не видеть лед во взгляде Саске? Ведь Мидори не болела им с детства, она умница, в отличие от меня, так почему? Как же я надеюсь, что ее поскорее увезут в Суну, и там она встретит хорошего человека, на фоне которого Саске покажется ей темным екаем и не более… Темнота накрывает меня резко, будто свалившись с потолка. Я замираю с руками, поднятыми к намыленной голове, ничего не понимая. Что случилось? Перегорела лампочка? Вылетели пробки? Или это я внезапно ослепла? Ничего вокруг не вижу, жаль, что в ванной не предусмотрено хотя бы самое маленькое окошко — хоть на улице и очень пасмурно из-за надвигающейся непогоды, но я хотя бы могла бы немного ориентироваться! Шорох за дверью выводит меня из недоумевающего оцепенения, и я зову: — Паккун! Это ты выключил свет? Снаружи что-то падает, катится по деревянным половицам, а следом ворчливый собачий голосок раздраженно отвечает мне: — Конечно, это был я! И Эдо Тенсей тоже моих лапок дело! Все на собачку вали, чего уж там! — Ну, прости, — поспешно извиняюсь я. — У меня свет выключился тут, а я еще не домылась! — Поздравляю! — отзывается снаружи Паккун. — Потому что света нет во всем доме, и, видимо, надолго! Ветер оборвал провода, будет сильная гроза! Я совсем падаю духом. Вода продолжает насмешливо бежать из душа, но настроение неторопливо отмываться резко улетучивается. Я поспешно промываю волосы и наощупь вылезаю из ванной, ощущая, как с меня на кафельный пол стекают ручейки. Полотенце я тоже нахожу с трудом, наощупь, едва не путая с халатом Какаши, но все же мне удается вытереться и натянуть чистую одежду, не перепутав лицевую и изнаночную стороны. — Нашел огарок, — сообщает Паккун, едва я выхожу из ванной, ежась от холодных поцелуев стекающих с волос капель. — У Какаши на чердаке была коробка свечей на такой случай, но я туда не полезу, у меня маленькие лапки! — Какаши не разрешал лазить на чердак, — вспоминаю я вдруг растерянно. — Что делать теперь? — Ой, да брось, — фыркает Паккун, лапкой придвигая к моим босым ногам свечной огарок и коробку спичек. — Там просто очень пыльно и живут пауки, вот и все. Впрочем, можешь подождать Какаши, он все поправит. Я замираю, с подозрением приподнимая бровь, даже позабыв на мгновение о том, что в пальцах у меня уже зажата горящая спичка, а крохотный язычок пламени подбирается к коже: — Какаши? Исправит? Он же не полезет ремонтировать провода? Паккун смотрит на меня снизу вверх с плохо скрываемой жалостью во взгляде. Я буквально читаю в его круглых выпуклых глазах: "Как ты, такая глупенькая, на свете-то живешь?". Паккун потирает лапкой лоб, прямо там, где его прикрывает маленькая, почти игрушечная бандана, и терпеливо, будто неразумному ребенку, отвечает: — В Конохе есть только два шиноби, способных держать в руке молнию и починить обрыв без отключения от питания всего квартала. Впрочем, если хочешь, можешь попросить своего бывшего муженька, только вот придется объяснять, почему именно ты… — Я поняла, поняла, — морщусь я, вынимая из коробка новую спичку взамен сгоревшей зазря. — Шаннаро! Вечер придется коротать в темноте. — Да, — соглашается Паккун, разводя лапками. — В грозу к проводам даже Какаши не сунется. Так ты полезешь на чердак за свечами? Я зажигаю огарок. Трепещущий язычок пламени расцветает на фитиле, будто крохотный цветок. Пыльно и пауки… Ненавижу пауков! Если бы охранник по имени Генма не был настолько ювелирно метким, спустившийся по паутинке малыш перепугал бы меня до визга, и тогда по Конохе ходили бы еще более красочные слухи. Но в темноте сидеть мне хочется еще меньше: дом неприветлив, в углах смеются надо мной ночные екаи, и… "Приготовим сладкие онигири, — оживает до сих пор молчавшее подсознание. — Воду для чая согреем на газу в кастрюле! Завернемся в плед и будем читать при свете свечей похабные книжки Какаши. Будет круто, а?" "Тебе бы только похабные книжонки…" — ворчу я недовольно. "Я вовсе ни на что не намекаю! Мне просто интересно, поженились ли в итоге главные герои! — с невинными интонациями открещивается внутренняя Сакура. — Исключительно!" "Мне-то не врала бы", — усмехаюсь я. — Долго в пустоту будешь пялиться? — с подозрением спрашивает Паккун. — Покажешь, где вход на чердак? — вздыхаю я. Забравшись по узкой и шаткой приставной лесенке на чердак, я выпрямляюсь во весь рост и тут же сгибаюсь обратно, испуганно ойкнув. Паккун не врал и не преуменьшал, говоря о том, что на чердаке дома живут пауки. Их тут целая колония! Такое ощущение, что клан Абураме использует этот чердак для каких-то своих целей, не иначе! Я поднимаю почти прогоревший огарок повыше и с омерзением ежусь, наблюдая, как местные жители испуганно забираются по своим паутинам под самую крышу, подальше от света и тепла. Я обладаю нечеловеческой силой, но пауки до сих пор приводят меня в ужас — маленькие, мерзкие, восьмилапые и многоглазые чудовища! И… Так странно, что в идеально чистом доме Какаши, в доме, где сначала мне казалось кощунством чего-либо коснуться, может быть настолько пыльный и затянутый тенетами пауков чердак. Он что, совсем не забирался сюда, не видел, какой тут кошмар? Мысленно даю себе обещание выпросить у Пятой успокоительных капель, напиться их и вычистить чердак до блеска, безжалостно выгнав всех пауков прочь. Жаль, нельзя позвать Шино-куна, вот кто с удовольствием забрал бы с собой этих ужасных тварей… Так, не отвлекаемся. Нужно поскорее найти коробку со свечами и уйти отсюда прочь! Но где же ее искать? Неверный трепещущий огонек не может осветить весь чердак разом, и мне приходится водить рукой туда-сюда, морщась от прикосновений липких нитей к коже. Чердак кажется полным всякого барахла, но я с трудом могу разобрать, что именно свалено в эту пыль и забыто. Какие-то грамоты, старые жилеты, целое кладбище эластичных бинтов, защищающих лодыжки шиноби… Я умиленно улыбаюсь, разглядев на полу запыленную и выцветшую детскую футболку. Маечка, которую когда-то носил маленький Какаши? О, а что это под ней? Я обтираю пыль с коробки прямо этой майкой, прежде чем открыть, и радостно восклицаю — нашла! Толстые, гладкие, длинные белые свечи лежат в коробке аккуратной стопкой и так и просят зажечь их поскорее и разогнать темноту по дальним углам. Лезу руками в коробку, выгребая найденное сокровище — одна, три… Ровно десять. Хватит с избытком для того, чтобы дождаться Какаши! — Скорее бы он вернулся, — вырывается у меня жалобный писк. — Что-то Пятая долго его не отпускает… Что это? На дне опустошенной коробки я вдруг замечаю замочек. Второе дно? Если там еще и фонарь найдется, было бы здорово! Не задумываясь, я вскрываю тайничок и замираю, поднося руки к губам. — Фотографии, — шепчу я то ли внутренней Сакуре, то ли паукам надо мной. "Ты же понимаешь, что я не отстану теперь? — закономерно интересуется внутренняя. — Давай посмотрим! Тебе разве не интересно?" — А если Какаши будет ругаться потом? — так же вслух шепотом переспрашиваю я. — Не зря же он спрятал альбом... "Ерунда! Какаши тебе слова не скажет, даже если ты разнесешь этот дом на кусочки, еще и пожалеет, и приголубит — напугалась, небось, — смеется внутренняя. — Так, бери альбом и пошли отсюда! Я хочу чаю, сладкого и Какаши, когда он вернется!" Состроив гримасу, складываю в коробку все свечи, накрываю альбомом и спускаюсь, не забыв угрожающе фыркнуть в сторону недобро поглядывающих жирных пауков. На то, чтобы вскипятить кастрюльку с водой и заварить чай, уходит времени куда меньше, чем на приготовление сладких онигири — я и так готовлю не лучшим образом, а приходится делать это при тусклом свете свечей! Но я не останавливаюсь, пока не наполняю онигири два подноса: Какаши тоже не помешает восстановить чакру после спасения Аяме, а сладости — лучшее лекарство в данном случае. Заварив чаю, я тоже отношу его в спальню, затем зажигаю все свечи, которые забрала с чердака и художественно расставляю их по комнате. Когда я устанавливаю последнюю свечку на книжной полке, мои пальцы случайно натыкаются на плотный конверт. "О, еще фотографии! — сразу же определяет внутренняя. — Классно! Не знала, что Какаши любит фотографироваться, бери с собой!" — Вот теперь хорошо, — одобрительно говорю я сама себе, подбирая конверт с полки. — Светлее. Только сейчас я понимаю, как остро меня пугают темнота и одиночество. В доме, где есть собаки, я все равно не могу почувствовать себя в безопасности — только и жду, что за мной придет неизвестный нукенин и сделает что-нибудь ужасное… Огоньки свечей трепещут и коптят — из щелей в стенах несколько сквозит. За окнами усиливается ветер. Еще нет и шести вечера, а кажется, что на улице прочно обосновалась полночь: грозовые тучи затянули небо и тихонько, но уже достаточно грозно, рокочут в вышине. Так приятно забраться под уютный плед, заворачиваясь в него по самые уши, поставить на прикроватный столик свечку, чай и тарелочку с онигири и предвкушающе развернуть альбом… С первой же фотографии на меня смотрит… Какаши. Только приблизив фото к свечке поближе, я понимаю, что это вовсе не он: черты лица мужчины на снимке несколько грубее, скулы обозначены ярче, а у губ залегли морщинки. Нужно быть глупой, как пробка, чтобы не угадать в этом человеке отца Какаши. Тот самый Белый Клык Конохи? Как же они похожи… На следующем снимке я вижу женщину, и сердце тихонько екает, наполняясь неловкостью. Почему мне кажется, что я делаю что-то ужасное, разглядывая эти фото? Не зря, наверное, Какаши прятал их на чердаке… У женщины со снимка доброе, мягкое, очень красивое лицо — и я мысленно, смутившись, благодарю ее за то, что Какаши взял ее черты тоже. Особенно ту самую родинку, которую Какаши так стесняется. Она ведь замечательная… На третьей фотографии я вижу всех троих: новорожденный Какаши трет кулачком глазки и недовольно корчит рожицу, пока его родители влюбленно смотрят на него, обнявшись… И все. Больше фотографий Какаши я не вижу, хотя от нетерпения пролистываю весь альбом. Остальные снимки — лишь фотографии собак. Я узнаю на фото лишь малыша-Паккуна: лупоглазый щеночек, еще совсем кроха, дает фотографу лапку, гордо посматривая в камеру. Нетрудно догадаться, что фотографировал щенка уже Какаши: кому бы еще Паккун давал лапку с такой важной мордочкой? Пролистав фото остальных собак, я возвращаюсь к первым снимкам и долго смотрю на семейное фото, прежде чем отложить альбом и грустно уставиться на свечу. Как же так… У родителей хранится, по меньшей мере, восемь моих детских альбомов — я любила фотографироваться и всегда с удовольствием позировала на камеру. Как же так вышло, что у Какаши нет детских фото… "Эй, — пинает меня внутренняя Сакура. — А конверт? Вполне может быть, что он сложил снимки туда". Я глотаю успевший чуть остыть чай и берусь за конверт, не в силах переспорить свое же любопытство. Конверт очень похож на те, что я получала с курьерами из лаборатории Пятой. Такая же плотная желтоватая бумага, только без сургучной печати, такая же шероховатая наощупь поверхность. Вот только этот конверт выглядит очень потрепанным, будто его содержимое без конца доставали и снова прятали. На уголках бумага даже прорвалась и немного видно, что находится внутри. Я уже хочу засунуть конверт обратно, туда, где взяла, только внутренняя Сакура отвешивает мне мощного пинка, и я вздрагиваю, будто от настоящей пощечины. Похоже, она не даст мне просто оставить прошлое Какаши в покое... Я царапаю ногтем выглядывающее из разорванного угла конверта содержимое. Вздохнув — когда внутренней Сакуре чего-то хочется, она превращается в совершенно невыносимую особу! — я подчиняюсь и открываю конверт, вытряхивая фотографии на покрывало. Но едва я переворачиваю первую, самую верхнюю фотокарточку, как сердце делает такой кульбит, что кажется — вот-вот порвет артерии, вывернет мои ребра и выскочит из груди. Потому, что это не фотографии Какаши. Это мои… Я подношу руки к губам, вгрызаясь в костяшки. Внезапно глазам становится горячо, и они начинают подозрительно чесаться. Даже внутренняя притихает, пораженная увиденным. А каково мне? Весь этот год… Весь этот год он меня фотографировал… Вот я — спящая после операции на полу своего кабинета. Я не помню, что это был за день, я не помню даже, кого оперировала — в памяти осталась только бесконечная усталость и опустошенность. Даже половицы казались тогда мягкими и удобными — я легла, чтобы распрямить уставшую спину и мгновенно уснула на несколько часов, даже не сняв забрызганную чужой кровью форму. На небольшой фотокарточке я свернулась клубочком, подложила ладони лодочкой под ухо и улыбаюсь чему-то, что вижу во сне… Я помню, что тогда так и не смогла выяснить, кто мог принести из комнаты отдыха покрывало и укрыть меня в закрытом изнутри на ключ кабинете… А вот я на тренировке с Пятой. Это, кажется, еще до войны. У меня завязаны глаза — Тсунаде-сама учила меня сражаться, реагируя только на звук и собственную интуицию. Естественно, я была вся в синяках после такой науки! Мне не хватало скорости и того особенного чувства, заставляющего вскинуть руку для блока удара еще до того, как он был нанесен. На фотографии Пятая как раз сжалилась надо мной и смазывает мое синее до черноты предплечье целебной мазью, а я снова улыбаюсь чуть ли не в самый объектив… Откуда же ты смотрел на меня, Какаши?.. Я беседую со встреченным на улице гражданским. Он благодарит меня за что-то — кажется, бывший пациент, которому помогло назначенное лечение. Я смущенно жмурюсь и киваю. И улыбаюсь. Я машу рукой кому-то, кто остался за кадром. И улыбаюсь. Я иду с рынка с Ино. В моих руках — объемный бумажный пакет с покупками, у Ино — сверток с тканью. Скоро она будет дошивать мое праздничное кимоно. И я улыбаюсь. А вот я… "Хрупкая девушка с силой сотни”, так, кажется, назвал меня Сукеа, сделав эту фотографию. В каком же отчаянии я находилась, что толком не разглядела ни рассвета над деревней, ни добрые грустные глаза фотографа? Я стою на самом краю крыши, мои еще длинные волосы перебирает ласковый утренний ветерок, спина прямая, плечи развернуты… Я выгляжу так, будто только что вернулась с войны победителем, хотя в тот момент мне казалось, что вся моя жизнь потеряна и проиграна, и дальше будет только тлен и темнота. На фото я стою спиной к Сукеа, но почему-то я уверена, что улыбаюсь… “О, — внутренняя вздыхает так, что кажется, мое сердце вот-вот разорвется на клочки. — О, как же он нас любит…” Я роняю фотографию из ослабевших пальцев, чтобы утереть глаза — из-за выступивших на них слез мне ничего не видно вокруг. Карточка падает лицевой стороной вниз. Когда я снова могу сфокусироваться, я вижу, что ее обратная, белая сторона вся испещрена ровными строчками кандзи. Кандзи прыгают перед глазами — мне приходится снова взять карточку в руки и поднести к лицу, чтобы суметь прочитать. “Я смотрел на нее и понимал, что погибаю. Я не имею права касаться ее рук, но знаю, что они — мягче облаков, хотя хранят в себе силу грозы. Я не имею права целовать ее губы, но знаю, что они — нежнее лепестков черешни, распускающейся по весне. Я не могу прижать к себе ее тело, но знаю, что оно похоже на боевой лук с натянутой тетивой — опасное, упругое, сильное. Она стремится...” — Она стремится ввысь, подобно птице… — слышу я из-за спины тихий родной голос. Я роняю фотографию, ощущая, что Какаши садится рядом, что опускает свою голову на мое плечо, утыкаясь в него лбом… Не могу ни повернуться, ни пошевелиться — внутри что-то звенит с такой силой, что кажется, вот-вот лопнет... — А мне остается смотреть на нее с земли, — шепчет Какаши, и сердце снова переворачивается в груди от ощущения его дыхания на моей лопатке, — и понимать, что она никогда не назовет меня по имени с нежностью, потому что давно принадлежит другому… Я пытаюсь снова начать дышать. Внутри меня в яростно-радостном пламени сгорает целый мир, но это пламя несет не смерть, а очищение. Лопается, слезает с меня старая оболочка, и нежные, смятые пока крылья вздрагивают, готовясь развернуться… — Я же говорил, что эта фотография станет жемчужиной моей коллекции, — усмехается Какаши, и в его голосе я слышу смущение. — Ка… Какаши… Я поворачиваюсь резко, буквально падая в руки Какаши и повисая на его шее. Его одежда пахнет подбирающейся грозой и ветром, а губы, которыми он прикасается к моей щеке, кажутся обветренными и шершавыми. Замираю в его руках, чувствуя, как душа переполняется любовью, благодарностью, нежностью и еще бог знает, чем — только настолько счастливой я не помню себя давно. Какаши, кажется, чувствует, в каком я состоянии — не выпуская меня из рук, он с трудом разувается и забирается на постель с ногами, притягивая меня ближе. — Извини, — шепчу я невпопад. — Я лазила на чердак. — Пора бы там убраться, — бормочет Какаши, касаясь губами моих волос. — Пауки не покусали тебя? — Нет, но… — я вздыхаю, прижимаясь к Какаши теснее. — Я искала свечи. Кажется, оборвались провода… И нашла альбом. — Я не люблю фотографироваться, — Какаши чуть возится, пересаживая меня на колени. — К сожалению, после того, как старый мой дом был разрушен, мне удалось найти и сохранить только эти снимки. — Ты меня фотографировал, — вздыхаю я. — Сакура-сан, за вами что, никогда не шпионили влюбленные фотографы? — мурлычет Какаши. — Нет, только влюбленные Зеленые звери, — ворчу я с усмешкой. — Извини, — Какаши прижимается к моим волосам щекой. — Я никогда не подсматривал за тобой в щекотливых ситуациях или тому подобное… — О, дурак ты, — я кладу голову на плечо Какаши и прикрываю глаза от удовольствия. — Что с твоим глазом? Пятая обещала отпустить тебя, когда закончит лечить, но ты так долго… — Все в порядке, не переживай, — спешит успокоить меня Какаши. — Тсунаде-сама положила мне под веко мазь, и все прошло. Просто очнулась Аяме и пришлось позаниматься скучными делами Хокаге и немного покомандовать. Пока опросил ее, пока разобрался с охраной и… Давай завтра, мышка, пожалуйста. У меня голова пухнет уже. — Хорошо, — торопливо соглашаюсь я. — А ты умеешь навести уют, — в голосе Какаши сквозит улыбка. — Свечи, сладости… Знал бы, принес бы вина. — Я не люблю темноту, — краснея, признаюсь я. — Мне почему-то кажется, что твой дом — живой. И я ему не нравлюсь. Мне даже при свечах не очень комфортно... Какаши, не дослушав, вдруг складывает печати и в комнате становится светло, как днем. Удивленно отлипнув от плеча, прикрытого броней, я вижу, что испуганные огоньки свечей становятся выше и ярче, а сами свечи перестают оплывать, будто огонь на самом деле не греет их. — Немного волшебства для прекрасного вечера, — самодовольно поигрывает бровями Какаши. — Я заслужил поцелуй? — Хм, даже не знаю… Мои ладони ложатся на лицо Какаши, спуская маску. Когда я задеваю пальцами его губы, он вдруг прихватывает самые кончики, и уши мои мгновенно становятся такими же факелами иллюзорного огня. — Озоруете, господин Шестой, — строго говорю я, не спеша отнимать у него пальцы. — Кусаетесь. — Вкусно, — бормочет Какаши, примериваясь к моему запястью. — Кожица такая нежная… — Я живу с людоедом, — притворно всплескиваю я руками. — Спасите… Помогите… Последний слог Какаши ловит поцелуем, и я обвиваю его шею руками, счастливо вздыхая: как же я хотела этого весь день! Охотно впускаю Какаши в свой рот — когда он касается своим языком моего, между бедрами заметно тяжелеет. Застонав ему в губы что-то одобрительное, я скольжу языком ему навстречу, и радуюсь, когда и Какаши издает дрожащий вздох: — Я скучал. Тяжелый был день. — Впереди два выходных, — я кошкой потираюсь о его щеку. — Если, конечно, не случится еще чего-нибудь… — Пошлю всех к Мадаре, — морщится Какаши. — Хокаге — тоже человек. Сомневаюсь, что Гаару могут так же, как меня, вытаскивать по ночам из постели или беспокоить по выходным… О, Сакура, поцелуй меня еще раз... Мне кажется, что сама душа покидает меня вместе со слетевшим с губ именем. Я слепо нашариваю руку Какаши и переплетаю наши пальцы, пока он обводит мои губы языком и выцеловывает что-то на моей щеке. Как же сладко, как хорошо… И как мешает одежда, и моя, и его! Я все теснее жмусь к болотно-зеленой броне, даже через нее ощущая, как сильно бьется у Какаши сердце. И мое точно так же зовет и рвется из груди, угрожая вывернуть ребра и порвать жилы. Мягкий и теплый свет, исходящий от свечей, гнущий деревья на улице ветер, и тут, в его руках — так уютно, так спокойно. Только хочется больше, и деликатные прикосновения через тонкую блузку не могут удовлетворить голод, терзающий меня... — Что такое, мышка? — Какаши гладит большим пальцем мою ладонь, и это становится для меня последней каплей. Я хватаю его руку и прижимаюсь губами к этим длинным, ласковым пальцам, не зная, как выразить все то, что сейчас пожирает меня изнутри. Запускаю пальцы в пепельные, мягкие-мягкие волосы, притягивая его к себе. Приходится зажмуриться, чтобы перегруженный эмоциями и ощущениями разум не отказал совсем. — Я… Слепо, как новорожденный котенок, я тыкаюсь в его лицо губами, ощущая под ними то скулу, то трепещущие веки, то мягкую, неколючую щеку. Голод, терзающий меня, становится просто невыносим. Какаши обнимает меня и гладит то по лицу, то по плечам и спине — его руки уже везде, его губы мучают то мою шею, то чувствительное местечко за ухом… Но этого мало, мало! Что со мной? Мне хочется его сожрать, поглотить, впитать, чтобы этот момент никогда не заканчивался, чтобы время остановилось и во всем мире не осталось ни нукенинов, ни проблем, ни отчетов — только я и он, пробующий на вкус пульс на моей шее. В груди снова что-то воет и пробирается на свободу. И я сдаюсь. — Сейчас, — шепчу я, понимая, что без вариантов умру сегодня. — Сделай. Это. Со мной. Сейчас… Не дожидаясь ответа, перебираюсь к нему на колени — так же, как мы сидели на диване в его кабинете, когда нас обоих впервые снесло. Я обнимаю его ногами, прекрасно понимая, что он должен чувствовать, как же пульсирует жар между моими бедрами, но уже не могу остановиться. Я уверена, что готова. Уверена, что этого хочу. Когда на затылок мне ложится широкая мужская ладонь, а в волосы вплетаются пальцы, притягивая ближе, мне уже не страшно. В пьяной и глупой голове больше нет воспоминаний о том, как другие руки держали меня за волосы, причиняя боль, и нет опасений, что это повторится. Остались только безумно ласковые прикосновения, посылающие вдоль позвоночника толпу острых, кусачих мурашек, похожих на поцелуи крошечных молний. Я слепо шарю по броне Какаши ладонями, наощупь находя застежки на ней. Если он сейчас ее не снимет, я просто разорву нагрудник, вскрою, как консервную банку, вытряхну Какаши из нее, потому что жизненно необходимо прижаться, ощутить под руками его шелково-стальные мускулы, гибкость сильного тела, его тепло… Броня улетает в дальний угол комнаты, с грохотом падая на половицы, а я вцепляюсь в тонкую водолазку Какаши, буквально накручивая ее на кулак… — Сними, — шепчу я, мазнув губами по скуле Какаши. — Сам сними, боюсь порвать. — Не жалко, — хрипло отзывается Какаши, но отстраняется, и через несколько мгновений я оказываюсь прижатой к его обнаженной груди. — Са-ку… — Сейчас, — требовательно повторяю я. — Мне нужно. Сейчас, или я умру. — О, мышка, — вздыхает Какаши, и мир окончательно разлетается на осколки. Я падаю на кровать, лишь в последний момент понимая, что Какаши бережно придержал меня под затылок, и только поэтому я не ударилась об изголовье. Я послушно выгибаюсь, подчиняясь его дрожащим рукам, расстегивающим на мне блузку, и даже сама завожу руку за спину, чтобы расстегнуть белье. Я чувствую себя куклой, которую он легко приподнимает за плечи, чтобы снять одежду… — Теперь мне можно смотреть? — дыхание Какаши опаляет мою грудь. Грудь мгновенно затвердевает, еще до того, как ее касаются жадные губы. Я вцепляюсь в затылок Какаши, выгибаясь и подставляясь под его поцелуи. Еще, еще, еще, поет внутри меня голодное и живое. Еще, еще — шепчет внутренняя Сакура в унисон со мной. Я мечтала об этих тонких, теплых губах с самого утра, поэтому пусть рушится вокруг мир, рассыпаются цивилизации и сгорают вселенные — ничего не заставит меня отступить, даже сама смерть. — Создана для меня, — шепчет Какаши, накрывая мою грудь ладонями. — Как раз по руке. Идеальная. Чудесная. Моя. — Еще, — шепчу я вслух, и мой шепот бьет мне же по перепонкам, подобно отчаянному крику. — Еще, пожа… — Как же я тебя хочу, мышка… Я заставляю себя открыть глаза, чтобы увидеть, как Какаши спускается ниже, оставляя на моих ребрах цепочку из поцелуев, обжигающих сильнее любых взрывных печатей. Он выглядит совершенно бешеным: глаза — один черный, другой красный — широко распахнуты и в них горит демоническое пламя, будто он готов подмять меня под себя и сожрать прямо в эту же секунду. И как бережны, как ласковы его прикосновения, как он сдерживает себя со мной!.. Я запускаю пальцы прямо в растрепанную пепельную копну волос, изгибаясь и прижимаясь к любимым губам. — Какая ты красивая, какая замечательная, — лихорадочно шепчет Какаши мне в живот, касаясь языком впадинки пупка и заставляя вскрикнуть от пробившего тела импульса. — Волшебная, сладкая, только моя, только... Я уже перестаю различать, что именно шепчет Какаши — только его дыхание пускает по коже живота горячие волны. Он не перестает говорить со мной, расстегивая мои брюки, не перестает говорить, стаскивая их с меня, и замолкает лишь, чтобы поцеловать мои колени, прежде чем развести их в стороны и приподнять мне бедра, впиваясь поцелуем туда, где яростно пульсирует пламя. Я ахаю, издавая такой мучительный стон, что кажется — вот-вот потеряю сознание. Мало, как же мне этого мало сейчас!.. — Сними, — умоляю я, с трудом управляя собственной речью. — Са-ку… — Порву, — угрожаю я беспомощно, накручивая простыню на кулаки. — Сам. Какаши цепляет тонкое кружево трусиков и тянет вниз, медленно спуская их с моих бедер. Ниже, ниже, еще ниже… И мне не страшно. Не страшно, не… — О-ох… — Какаши зажмуривается, вдруг отворачиваясь и утыкаясь лбом в мое колено. — Я… П-прости… Ужасно, как подросток… “Ух, ты, — зачарованно шепчет внутренняя Сакура из темных уголков моего сознания. — Кончил, даже не успев снять с тебя трусы, представляешь? Как же сильно он нас хочет!” — Не останавливайся, прошу, — я приподнимаю бедра, подставляясь под его руки. — Маленькая смелая мышка, — шепчет Какаши, не двигаясь. — Дай мне минутку, любимая. Хокаге старенький… Вот будет у меня инфаркт, на кого деревню оставим? “Любимая, — повторяет внутренняя Сакура с непередаваемыми интонациями. — Ты. Я. Мы, понимаешь?” — Придется самой, — вздыхаю я. Откуда только силы берутся — я поднимаюсь с кровати и сама спускаю трусики, лишь на мгновение ощутив горячие поцелуи стыда на скулах. Какаши издает непередаваемый возглас, подаваясь вперед и жадно впиваясь взглядом в мое обнаженное тело. Мне приходится собрать в кулак всю волю, чтобы не прикрыться ладонями, прячась от сквозящего из его глаз голода. Шалея от невозможности происходящего, я дразняще провожу по своему телу ладонями, задевая пальцами затвердевшие соски, и шепчу: — Так и будешь сидеть в штанах, господин Шестой? Какаши зажмуривается и сглатывает — я вижу, как подпрыгивает его кадык. — Сейчас, — говорит он, вцепляясь в застежку штанов. — Сейчас, сейчас… Кажется, руки его не слушаются — он беспомощно терзает застежку деревянными пальцами, не в силах отвести от меня взгляда. А я… Откуда во мне взялось это бесстыжее, наглое, что заставляет меня, чуть прикрыв глаза, скользнуть своей рукой между своих же бедер, касаясь пульсирующей плоти, уже совершенно мокрой от желания, подушечкой пальца покружить вокруг чувствительного места, только распаляя себя докрасна, а потом протянуть руку Какаши, прямо к его чувствительному носу? — К черту, — рычит Какаши. В одно мгновение его джонинским штанам приходит конец — Какаши просто вырывает застежку напрочь, избавляясь от мешающей одежды. Бинты, защищавшие его голени, летят прочь вслед за штанами, и он остается совершенно голым, и в этот момент я понимаю, что назад дороги уже не будет. Какаши протягивает ко мне руку, хватает за запястье и тянет к себе, роняя на кровать рядом с собой и накрывая мой рот поцелуем. Ка-а-а-ами, как же я хотела, чтобы он поцеловал меня! С самого утра хотела! Я, не глядя, касаюсь его тела и веду пальцами вниз, пока не натыкаюсь на шелково-твердый, пульсирующий, гладкий член, который вот-вот… Я ощущаю, как он подрагивает в моей ладони, оставляя на коже пряный запах желания Какаши, и слегка сжимаю пальцы, пробегая ими вверх-вниз. — Никогда не надоест, — шепчу я, когда Какаши, не выдержав, издает низкий, горловой стон. — Сакура-а-ах, — Какаши прижимается губами к моей шее, выцеловывая на ней какие-то немыслимые узоры. — Сакура, Сакура… — Уже почти девятнадцать лет, — поддразниваю я, подставляясь под поцелуи. — О, еще… Поцелуй еще... — Ну, уж нет, — выдыхает Какаши. — Теперь буду уже не целовать… — О… Какаши опускает меня на кровать так бережно, будто я хрустальная и могу сломаться в любую секунду. Он нависает надо мной, продолжая жадно и бесстыже разглядывать, а я чувствую, как от его взгляда у меня между бедрами распускаются одуванчики, и в каждом — ярость тысячи солнц. И я хочу, так хочу того, что вот-вот произойдет… Так хочу почувствовать его в себе… Я протягиваю руку и хватаю Какаши за затылок, заставляя опуститься сверху. Кровать издает короткий скрип, когда он накрывает меня собой, замирая в ожидании — не превращусь ли я в напуганного суслика, не начну ли вырываться и просить остановиться? И я тоже замираю, не зная уже, чего от себя ожидать, и прислушиваюсь. Я жду долго, очень долго — мучительных двадцать секунд, боясь, что вот-вот горло сдавит спазмом, и с губ сорвется умоляющее: “Не надо”. Но… Ничего. Нет совсем ничего. Ничего, кроме бесконечного чувства к этому мужчине, вытащившему меня из ада, в который я загнала себя сама, и выбравшемуся следом. Нет ничего, кроме любви. И ей нет ни конца, ни краев, ни дна. — Все хорошо, — шепчу я, доверчиво разводя колени. — Иди ко мне. Какаши просовывает одну руку мне под плечи, чуть приподнимая меня и прижимая к своей груди, и я вдруг разбираю в его выдохе: “Дождался…” Он скользит в меня одним движением, не встречая никакого сопротивления — и я поднимаю бедра ему навстречу, принимая в себя до конца. “Не больно, — удивленно понимаю я. — Это… Не больно”. Какаши замирает между моими бедрами, зажмурившись, и только тяжело дышит. А я смотрю на него, мысленно фотографируя каждый кусочек его совершенного тела. Жизнь шиноби коротка. Завтра может случиться что угодно. Я хочу, чтобы этот момент, эта ночь остались выжженным клеймом в моей памяти. Я хочу, чтобы не осталось в памяти ничего и никого, кроме него. — Моя, — выдыхает Какаши, качнув бедрами. — Моя, моя, моя… “Я тебя люблю, — отзывается внутренняя Сакура, пока я сама могу только беззащитно стонать от зарождающегося в животе удовольствия. — Люблю, как ты на меня смотришь, как улыбаешься, как касаешься, люблю…” — Еще, — умоляю я, чувствуя, что крышу окончательно сносит. — О, прошу! Какаши, еще, еще, ДА НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ ТЫ! Зарычав, Какаши вдруг закидывает мои ноги себе на плечи и принимается врываться в меня мощными короткими движениями, от которых по всему телу расходятся горячие, сжигающие дотла волны. Я не в силах отвести взгляд от его бешеных, совершенно диких глаз, не в силах двигаться вместе с ним — только стонать полной грудью, не заботясь о том, что кто-то может и услышать. Невероятно, как может кто-то не услышать — я же практически кричу!.. Какаши поворачивает голову и впивается губами в мою лодыжку, а его ладони скользят под мои ягодицы, приподнимая меня.. Я чувствую, как он двигается, чувствую, как идеально подходит его тело к моему, будто действительно я была создана и слеплена для него, а он — для меня. Единственное, о чем я сейчас жалею — что он не может меня из этой позы целовать… — Моя, моя, — повторяет Какаши с каждым толчком. — Моя, настоящая... Во мне все натягивается до предела, звеня и дрожа. Еще немного, еще… Еще, пожалуйста! Я хнычу и извиваюсь, подаваясь к нему, вскидывая бедра навстречу каждому толчку, но не знаю, как довести себя до разрядки. Еще немного, ну! Сейчас, сейчас я… Ну! — Еще, — требую я. — Ну! Еще! — О, мышка, мышка… — Еще! Зарычав, Какаши вжимается в меня до отказа, и я вижу, как на его шее проступает пульсирующая жилка. Кажется, я могла бы услышать, как бешено колотится в его груди сердце, если бы так же мучительно и бешено не колотилось мое, перекрывая практически все оставшиеся в этом полусгоревшем мире звуки. Он касается моего лона пальцами, скользит по моей мокрой коже ниже, ниже и подушечкой большого пальца касается небольшой чувствительной пуговки между нижними губками. Ахнув, я вздергиваю бедра выше, прижимаясь к ласкающей меня руке. Кажется, если я выгнусь немного сильнее, я точно сломаю спину… Дикий, какой же он дикий, как он смотрит на меня — будто зверь, дорвавшийся до желанной добычи, просто смотрит и вжимается, продолжая ласкать… Еще, еще!.. Ну!!! — А-а-а-а! — зажмурившись, я накручиваю простыню на кулаки и плотная ткань ее обреченно трещит, разрываясь. Кажется, душа покидает меня вместе с моим криком. И — то ли отзываясь на него, то ли пытаясь заглушить, за окнами яростно громыхает, и дождевая дробь по подоконнику принимается выстукивать что-то такое же сумасшедшее. Какаши подносит дрожащую, испачканную в моих соках, руку к губам, облизывает пальцы и в следующий момент его срывает окончательно. Я успеваю лишь обнять его за талию ногами — Какаши врывается в меня мощными, быстрыми, глубокими толчками, и мое еще не успевшее остыть тело сходит с ума вместе с ним. Как расходятся по воде круги от брошенного в озеро камешка, такими же кругами расходится по телу удовольствие, и я перестаю ощущать что-либо, кроме него. Рот Какаши накрывает мою грудь, а я, чтобы не умереть, не сгореть в изысканно-мучительном удовольствии, хватаю его за ладонь, подношу к своим губам и вбираю в рот сразу два пальца, ощущая, как ногти чуть царапают глотку. — Я… Я сейчас… — измученно стонет Какаши. — Ты не… Обнимаю тело Какаши сильнее, обвивая ногами и руками, и, чувствуя каждый толчок в пылающее донельзя лоно, шепчу ему на ухо: — Люблю тебя. Какаши вдруг запрокидывает голову, и я вижу, что он совершенно мокрый, и даже с его волос буквально капает. А следом моего слуха касается торжествующий, яростный рык дикого зверя, и я понимаю, что сделаю это снова, и снова, и еще раз… Кажется, теперь я понимаю, почему Ино так повернута на сексе. Оказывается, может быть вовсе не больно и не страшно — а приятно, неимоверно приятно. А уж видеть, как твоего спокойного, местами флегматичного, хладнокровного мужчину сносит от каждого твоего стона... Я чувствую своей измученной, пульсирующей от удовольствия плотью, как он наполняет меня, и понимаю, что завтра вся Коноха будет знать о том, что у Какаши Хатаке был секс, потому что слышали его, наверное, даже в Суне... — Бог мой, — шепчу я зачарованно, разглядывая натянувшиеся, как веревки, жилы на шее Какаши. Он замирает на мгновение, а затем обрушивается на постель, сгребая меня в охапку и подтаскивая под бок. Я лежу тихо-тихо, с мистическим восторгом наблюдая, как вздымается его грудная клетка, и гадая, не пора ли замедлить его бешеное сердцебиение чакрой? Не обнимет ли все-таки, чего доброго, господина Хокаге инфаркт?.. — Эй, — несмело зову я. — Ты жив? — Я умер, — глухо отзывается Какаши, с трудом переводя дух. — Я умер и вижу ангела. — У ангела по ногам течет, — хихикаю я, теснее прижимаясь к боку Какаши. — Прости, мышка, — Какаши поднимает руку и вытирает мокрое лицо ладонью. — Я принес бы тебе полотенце, но кажется, не дойду до ванной. Хочешь воспользоваться моей майкой? — Не стоит, — я обнимаю Какаши покрепче и кладу голову ему на плечо. — Я тоже сейчас шевелиться не хочу. Хорошо… Вместо ответа Какаши касается моих ягодиц пальцами той руки, которую я ему сейчас самозабвенно отлеживаю. Легкое прикосновение мне так приятно, что я даже игриво повожу голой попой, прижимаясь к ласкающей руке… — О, Сакура, пожалей, — смеется Какаши, убирая ладонь. — Я бы любил тебя всю ночь, но на ближайшие два часа я буквально кончился, как личность. Голос Какаши действительно кажется мне сонным. Еще бы — день был тяжелым, он снова повредил себе шаринган, да еще и я набросилась… Становится стыдно за свою внезапную ненасытность — я тоже не отказалась бы, чтобы он ласкал меня всю ночь, но сейчас кое-кому лучше поспать. Я кошусь на свою левую ладонь — она обманчиво-безопасно лежит на боку Какаши, и, если захотеть, очень легко будет его усыпить… — Когда все это закончится, попрошу Сая нарисовать нам птицу — полетим куда-нибудь, где тепло и есть пляж, — Какаши трет глаза, и я понимаю, что он едва держится, чтобы не отключиться. — С тобой — хоть в страну Железа, — шучу я, притираясь к Какаши еще ближе. — Поспи, не мучайся. — Извини, — Какаши поворачивает голову и находит губами мой лоб. — Я только на минутку глаза прикрою, хорошо? — Хоть на две, господин Шестой, — “разрешаю” я с улыбкой. Я слушаю дыхание Какаши, наконец, разрешившего себе уснуть, и умираю от нежности и любви к этому человеку. Самый неприступный мужчина Конохи покорился и спит в моих руках, не забывая даже во сне обнимать меня… “Что, получила все-таки свою первую ночь любви?” — мелькает у меня в голове вопрос внутренней. “Так разве первую…” — смущаюсь я. “Ну, то, что было у тебя с Саске, ночью любви язык назвать не поворачивается, — усмехается внутренняя. — Забавно, да? Тоже свечи вокруг, как тогда…” “Не вспоминай, — прошу я. — Не хочу”. Мои глаза тоже слипаются, но я держусь изо всех сил, потому что меня не отпускает ощущение, будто бы я забыла что-то очень важное. Но что? Что может быть настолько важным для меня, что даже сейчас я не могу расслабиться? Разве что… “Эй, — зову я внутреннюю Сакуру, — ты чего? Ты там что… Плачешь???” “Не дождешься”, — дерзко отвечает подсознание. “Разве ты не этого хотела? — тревожно допытываюсь я, чувствуя все отчетливее, как смурнеет на душе. — Ты же готова была душу продать, лишь бы забраться к Какаши в штаны!” “Не в этом дело! — кричит внутренняя. — Все было потрясающе! Он лучший! Но какого черта я все еще делаю в этом ужасном месте? Я думала, что когда ты сможешь избавиться от Саске в своей голове, ты отпустишь меня, но что тебе еще от меня нужно, скажи?” Я зажмуриваюсь так сильно, что перед глазами начинают плясать радужные круги. Но это не помогает. Даже через плотно сомкнутые веки я вижу, как пляшущие вокруг огоньки свечей вытягиваются, поднимаясь, кажется, до самого потолка, и слышу, как тьма, прячущаяся в дальних углах, хохочет. Сжавшись в комочек, я прячу лицо на груди Какаши, чувствуя, что он — единственное безопасное место для меня во всем мире. И, будто чувствуя мое настроение даже сквозь сон, Какаши поворачивается и прижимает меня к себе, защищая от всех ночных теней мира.