Пожалуйста, не сгорай, Ведь кто-то же должен гореть: За углом начинается рай, Нужно только чуть-чуть потерпеть... Шагни обратно за край, Тебе рано еще сгорать: За углом начинается рай - Нужно только чуть-чуть подождать... © Fleur
- Сенсей… Надо мной мелькают лампы - одна за другой, блестящим бликующим хороводом. Я чувствую, как мчусь куда-то, как пущенный в цель кунай. Вперед или вниз? Неважно. Я так хочу, чтобы все закончилось… - Сенсей, - зову я, чувствуя, как лопается мясо моих обгоревших губ. - Я здесь, - рваное дыхание слева обозначает местоположение Тсунаде-сама. - Я здесь, моя девочка, борись! Я посадила на тебя Кацую, скоро больно не будет, слышишь? Говори со мной, Сакура, говори! Куда я мчусь? Я не чувствую ничего, кроме блаженного смертного тепла. Мускул за мускулом мое тело перестает быть моим, подчиняясь терпеливо ждущей вечности. Боли нет. Страха нет. Хорошо… - Не лечите… меня, - с трудом выговариваю я. Как же хочется глоток воды… Напоследок, перед смертью, воды, кто-нибудь, дайте воды! - Бредит, - другой женский голос, справа, полон ужаса. В плечо что-то едва ощутимо кусает. Игла? Я даже толком не замечаю боль от укола на фоне душераздирающих мучений обожженной плоти. На лицо ложится маска. Зачем? Все и так… - Говори со мной, говори, Сакура, ГОВОРИ! Кацую, еще больше чакры! - Я не могу отдать ей больше, чем вы можете через себя провести, Тсунаде-сама! Ее почки… - Какаши… умер… - шепчу я, и из моих наполовину ослепших глаз текут по обгоревшему лицу теплые ручейки. - Сакура, слушай меня! Какаши… Поздно. Слишком поздно, я ничего не слышу. Как же хорошо и уютно, так спокойно, будто я снова маленькая и мама качает меня на коленях. Баю-бай, баю-бай… Я так боялась умирать, но смерть добра, она все исправит, я знаю… - Тсунаде, отпусти ее, - слышу я мужской голос с нотками сожаления. - Разве это жизнь? Она останется глубоким инвалидом и проклянет тебя. - Пусть только выживет, я все исправлю! - в ярости кричит сенсей. - Орочи, сделай что-нибудь! - Я не ирьенин, Тсуна, мне жаль. Ему и вправду жаль, я знаю. С трудом шевельнув скрюченными пальцами, случайно касаюсь чьей-то сухой прохладной ладони. Все так… отпустите… - Орочи, я умоляю тебя, придумай что-нибудь, - плачет сенсей и ее слезы падают на мое лицо. - Она мне, как дочь! Кацую! - Не кричи на свой призыв, она ни в чем не виновата, - советует мужчина. - Ожоги от Аматерасу еще никому не удавалось вылечить. Пусть пламя погашено, но ее тело продолжает гореть. Это сила глаз Итачи Учиха, и я не знаю, как бороться с ней. - Должен быть способ! - Я исцеляю ее с той же скоростью, с которой она умирает, - расстроенный ласковый голос звучит совсем рядом с ухом. - Сенсей, - снова пытаюсь сказать я, - Какаши… умер… я хочу к нему. - Да выслушай меня! Но я собираю все свои силы, чтобы договорить. Всю оставшуюся во мне жизнь, оставшиеся мгновения, я собираю в кулак и жалобно шепчу: - Я хочу домой. Я хотела бы сказать еще очень многое. О том, как сильно, как невозможно сильно я скучаю по нему. О том, что в ушах до сих пор стоит его нежный шепот и хриплое сбивчивое дыхание, а кожа еще помнит ласку его поцелуев. Я хотела бы сказать, что если бы знала, как мало нам осталось радоваться, я говорила бы ему, что люблю, в десять раз чаще. Я хотела бы иметь возможность хотя бы раз увидеть, как он улыбается мне, как блаженство меняет его лицо в минуты, когда я ласкаю его. Я хотела бы упасть перед ним на колени и молить о прощении за свою роковую ошибку, целовать его длинные пальцы, но… Нет сил, чтобы дышать, и я зову свою смерть, как долгожданного гостя, мечтая с ней за руку уйти туда, где у нас будет, наконец, дом, черешневый сад, пушистая кошка, и… - Орочимару, умоляю, - плачет сенсей. - Ты же гений. Спаси мою девочку, я сделаю все, что ты захочешь, любое твое желание, только пусть она живет, пусть живет! - Любое желание, говоришь? - заинтересованно отзывается тот. - А как же твоя высокая мораль? - К черту мораль! ДЕЛАЙ! - Тсунаде-сама, ее сердце! Трепещущий от мучений комок в моей груди делает еще три конвульсивных удара и… Я, наконец-то, свободна. *** Не могу пошевелиться. Вокруг меня ничего нет и меня тоже нет. Только тишина, темнота и пустота, не нарушаемые ни пульсацией вечных звезд, ни шорохом, с каким кометы истаивают в солнечных лучах. Где я? Кто я? Или нет, не так - что я? Ни жары, ни холода, ни прикосновения - я не чувствую ничего. Как муха, попавшая в клей, я неподвижна и так будет до конца времен. Может быть, я стала безликой пылинкой, которую нельзя даже рассмотреть? Кем я была? И была ли кем-то? В голове моей - ни одной мысли, и головы, пожалуй, тоже нет. Я не чувствую, где мои глаза и сколько их, не могу двинуть руками или тем, что у меня вместо них. Покой, которому нет названия, обнимает меня и успокаивает, обещая, что я больше никогда не узнаю боли. Хо-ро-шо…***
Я не открываю глаз - просто вдруг начинаю видеть что-то, кроме густой темноты. Где я? Что это за место? Вязкая прохладная субстанция мягко обволакивает мое тело, поддерживая его на весу. Я ничего не могу рассмотреть через плотный гель, в котором пришла в себя, но краем сознания улавливаю, что не дышу и сердце мое не бьется. Это неправильно! Забытое ощущение страха впивается мне в глотку, понукая вдохнуть чужеродную жидкость. Выпустите меня! Мне нужно дышать! Двигаться, надо двигаться, я должна выбраться отсюда и тогда никто не ограничит меня в дыхании! Но как? Не от чего оттолкнуться, не за что ухватиться: я вытягиваю руку, стараясь нашарить опору, но натыкаюсь на препятствие. Гладкое, скользкое, будто воздух внезапно стал твердым и не позволяет мне сбежать. В панике, чувствуя, как рвутся легкие, я поворачиваюсь в другую сторону и тянусь туда. Снова гладкая прозрачная стенка! Я веду по ней ладонью и понимаю, что со всех сторон окружена этими стенками. Наверх! Единственный выход - наверх! Я вытягиваюсь, что было сил, но мои пальцы ощущают только гелеобразную массу надо мной. Ужас нарастает, я хочу крикнуть, но стоит открыть рот, как он заполняется скользким безвкусным желе. Кто-нибудь! Дайте мне глоток воздуха! В отчаянии я прижимаюсь лицом к стенке своего капкана. Сознание начинает мутнеть от отсутствия дыхания. Гель не дает мне размахнуться, но я все равно пытаюсь нажать посильнее, борясь за свою жизнь до последнего… Какой-то резкий звук заполняет пространство, когда тонкая скорлупка резервуара, в котором я оказалась, подается под пальцами. Несмотря на то, что гель полностью заполнил мои уши, мне все равно неприятно слушать его. Я снова нажимаю ладонью туда, где уже змеится тонкая, с волосок, трещина. Вой снаружи становится еще громче. Тусклый свет касается моих глаз. Гель не позволяет мне ничего рассмотреть, но я прижимаюсь к стенке лицом и изо всех сил жестикулирую, показывая, что тону. Я тону! Кто-нибудь! Смутно знакомый силуэт приближается к моей ловушке, успокаивающе поднимая развернутые в мою сторону ладони. Я уже не могу сдерживаться: одной рукой зажимаю себе рот и нос, а второй, вложив в это движение весь свой страх, упираюсь в стенку. Голой спиной ощущаю, что вжалась в противоположную стенку и давлю, давлю, пытаясь выломать стекло. Трещина становится все длиннее, а человек снаружи нагибается и вытаскивает откуда-то снизу длинный прозрачный шланг, заполненный таким же гелем, как в моем резервуаре. Я не могу разобрать, что он делает, только вот у геля вдруг неумолимо меняется вкус и странное оцепенение охватывает мои конечности. Я понимаю, что начинаю умирать от удушья, снова пытаюсь нажать на стекло, но в руках теперь совершенно нет силы. Они повисают неповоротливыми плетьми и каждый палец теперь весит тонну. В глазах мутнеет, но я до последнего стараюсь оставаться в сознании и лишь в отчаянии наблюдаю, как страшный человек снаружи машет руками, складывая пальцы в странные фигурки.***
Я понимаю, что все еще не дышу и сердце мое не бьется. Гелеобразная субстанция вокруг едва ощутимо колет обнаженную кожу тысячами мелких иголочек, но это вовсе не больно, а даже несколько приятно. Я поворачиваюсь вправо, влево, но не могу разглядеть ничего, кроме геля, в котором увязла, подобно упавшей в варенье мухе. Что там, за пределами моего высокого, узкого резервуара? Бесконечная пустота с тысячей чудовищ вокруг? Неземной свет, готовый растворить меня и поглотить? А что, если это место - и есть вся вселенная, и на целом свете не осталось ничего, кроме нее?.. Я закрываю глаза, позволяя себе раствориться в вечности. Пустота вокруг окрашена в алый и кружится, кружится, кружится в ней целый сонм черных запятых…***
Я снова открываю глаза. Все то же страшное место, тот же самый гель вокруг. Но в этот раз я замечаю то, чего поначалу не было - трубки, опутывающие мое зависшее между небом и землей тело. Я не могу понять, откуда они тянутся, но точно чувствую, где трубки присоединяются к моему телу. Одна, самая толстая, гофрированная, исчезает в моем горле, привязанная к шее длинным тряпичным лоскутом. Вторая, самая тонкая, торчит из моей левой руки, и такая же исчезает в правой. Что-то алое беспокойно движется по этой трубочке, будто в меня непрерывно закачивают… Что? Не знаю. Мои лодыжки и запястья связаны, я не могу пошевелиться, да и зачем? Я теперь не чувствую даже удушья. Хорошо, что боли нет. Хорошо, что нет страха. Нет ничего, кроме голубоватого геля. Я чувствую, как он медленно движется вокруг меня - снизу вверх, сверху вниз… Мои глаза уже немного привыкли смотреть через стекловидную массу геля. Пусть я не могу различить мелких деталей за пределами резервуара, но мне это, в сущности, и не нужно. Я просто рыбка в аквариуме, которой не надо заботиться о добывании пищи, я могу просто наблюдать и изучать помещение, в котором стоит мой резервуар. В первый раз, когда я очнулась, я была так озабочена своим удушьем, что даже не заметила, что снаружи стоит еще один такой же - нелепая конструкция на кубическом массивном основании. Если мой резервуар выглядит так же, значит, я нахожусь в чем-то вроде высокой колбы из стекла. Прозрачно-голубой гель медленно перетекает из моей колбы в другую, а оттуда возвращается ко мне. Интересно, что находится во втором “аквариуме”? Наверное, какие-то тропические яркие рыбки… Ко мне часто приходит один и тот же человек - тот же странный человек, что не дал мне утонуть в первый раз. Он рассматривает шланги, к которым я подключена, внимательно проверяет целостность скорлупки моей колбы. Я равнодушно наблюдаю за ним. Мысли ползут в моей голове со скоростью аквариумной улитки, и я - такая же улитка, я в своей ракушке и в безопасности. Человек отходит к другой колбе и тычет пальцами в ее основание. Я чувствую, что вкус геля, в котором я зависла в невесомости, меняется. Мне становится тепло и хочется спать. И все же, погружаясь в полудрему, я все силюсь вспомнить - кто я? Мне очень грустно, может быть, я больна? У меня чувство, будто я что-то потеряла, что-то очень важное… Было ли это в прошлой жизни? Но какая прошлая жизнь может быть у аквариумной рыбки?.. Все. Ни имен, ни лиц, я не могу вспомнить даже, как выгляжу сама…***
Я снова здесь. Алая жидкость все так же бежит по трубкам, и все так же гофрированный шланг торчит в моем горле. Я уже немного понимаю: я ошиблась, когда в прошлый раз приходила в сознание. На самом деле я не рыбка. Я просто… эксперимент. Жертва безумного ученого, засунувшего меня в питательный раствор и наблюдающего за моими мучениями. Что он хочет со мной сделать? Может быть, всякий раз, когда я отключаюсь, у меня крадут орган-другой? А может быть, на мне тестируют лекарства? Ведь бывают же подопытные мыши в лабораториях, значит, я - подопытный человек? Точно, я человек! Я не рыбка! У меня ведь нет ни чешуи, ни хвоста, только гладкая кожа. Как я могла считать себя рыбой, если точно знаю, что у меня есть ноги? Что за глупости в моей голове? Снаружи действительно кто-то есть: я смотрю на них украдкой, чтобы меня не заметили. Вдруг, обнаружив, что я в сознании, меня сразу же убьют и разрежут на куски? И все же я смотрю. За пределами резервуара я вижу того странного человека и еще одного, незнакомого. Теперь я понимаю, что странный - мужчина, а рядом с ним - женщина, хоть меня и смущает, что волосы мужчины длиннее и куда красивее. Они о чем-то разговаривают - долго, целую вечность, а я равнодушно слежу за ними из своей стеклянной банки. Женщина что-то активно доказывает мужчине, они спорят, а может, ссорятся. Мне почему-то становится некомфортно - ощущение, что я не должна наблюдать, касается моего разума, но вскоре тает. Какая мне разница? Я их даже не знаю, а если бы и знала - через желе, заполняющее резервуар, я все равно не могу толком рассмотреть их лиц. Эти двое все спорят и спорят. Наконец, мужчина явно теряет терпение и уходит, а женщина приближается к второму резервуару и кладет ладонь на стекло. Она долго так стоит, затем прижимается к стеклу лбом и обнимает резервуар. В такой позе ее и застает вернувшийся через целую вечность странный человек с длинными волосами. Он кладет руку на плечо женщине, мягко отрывая от второго резервуара, снова пытается что-то объяснить и замирает, как будто окаменев, когда женщина вдруг обнимает его за шею. Мне становится еще менее комфортно. Может быть, мне моргнуть? Пусть поймут, что я все вижу и осознаю? Но веки не подчиняются, и я просто наблюдаю, как женщина жмется к мужчине, который сначала стоит истуканом, а потом легонько касается ее плеч в неловком подобии объятий. Это кажется мне… милым, наверное, милым и грустным. Вот только в груди ворочается какая-то тяжесть, а углы глаз саднят и чешутся. Что же я забыла такого важного? Не могу понять, что за дискомфорт в горле - виновата ли в этом исчезающая в нем трубка или же сдавившее глотку горе.***
Я распахиваю глаза. В который раз? Третий, трехтысячный? Как долго я нахожусь в “аквариуме”, не понимая, кто я и зачем я здесь? Точно знаю - мне никто не поможет и не спасет отсюда. Мне бы смириться, но неизвестность пугает. Что со мной делают? Я не ощущаю в себе перемен, и красная жидкость, бегающая в трубочках, вовсе не причиняет мне беспокойства… Эти двое - женщина и мужчина - снова здесь. Поспешно опускаю веки, чтобы не было заметно, что я подглядываю. Я должна замечать все, что происходит снаружи, потому что спустя целую вечность в моем заторможенном уме сложился план: я должна сбежать отсюда. Пусть я не ощущаю собственного тела, пусть мои конечности все еще связаны, но я должна разбить толстое стекло и выбраться, вырвав из себя все трубки до единой. Для этого нужно быть внимательной и понять, как устроена моя ловушка. Женщина не поднимает головы от основания “аквариума”, так что я могу с трудом наблюдать только ее светловолосую макушку. Как я понимаю, все мои трубки ведут туда, вниз. Она нажимает какие-то кнопки, просматривает вылезшую бумажную ленту, хмурится. Мужчина подходит к ней, заглядывает через плечо. Они снова спорят, и я жалею, что плотный гель съедает их речь напрочь - я не могу разобрать ни слова, только интонации и то потому, что они практически кричат. Да и должно ли меня заботить, о чем эти двое болтают? Мне нужно сбежать отсюда, но всякий раз, как после пробуждения в моей голове начинают ворочаться тяжелые мысли, вкус геля меняется и я снова погружаюсь в вязкое небытие. Мне кажется, что я вообще не должна приходить в себя - это то, чего вряд ли хотят мои “тюремщики”. Значит, я очень сильная, раз могу бороться со снотворным действием вещества вокруг меня? А что, если я снова не смогу дышать, если покину баюкающий мое тело голубоватый гель? Буду биться на разлитой субстанции, ранясь об осколки стекла, сжимая свое горло и силясь вдохнуть? Что, если меня вовсе не пытают, что, если я вообще не могу существовать за пределами своей “банки”?.. Женщина уходит, мужчина остается и его внимание полностью поглощает основание моего резервуара. Я наблюдаю за ним со спины, лениво гадая, что же находится в другом “аквариуме”. У этого мужчины черные, как смоль, блестящие черные волосы, очень длинные - они связаны в хвост, достигающий поясницы. Он едва заметно покачивает головой, будто подтанцовывает под ему один слышимый ритм. Или же… Нет, это больше похоже на неторопливое раскачивание готовой к атаке змеи, обманчиво безобидного, гибкого, быстрого создания. Где-то я его видела, мелькает в голове такая же вязкая, как голубоватый гель, мысль. Где-то… Или когда-то… Почему-то я помню его седым, изможденным стариком, а вовсе не молодым, полным сил, человеком. Ярко-фиолетовые отметины отчетливо выделяются вокруг глаз на его белой, как снег, коже. Изо всех сил цепляюсь за эти воспоминания - за ту вечность, что я торчу здесь, это первые незнакомые образы в моей голове. Я помню этого человека старым и помню еще одного, рядом с ним: беловолосого, белолицего, в круглых бликующих очках. Чем дольше я смотрю на моего тюремщика, тем ярче в моей голове роятся картинки: не только белолицый, но еще и женщина находилась рядом с ним. Она мудрая, сильная, добрая и очень одинокая. Но ведь это та самая женщина, за которой я наблюдала! Я ее вспомнила, я видела ее раньше! Мой тюремщик вытягивает на свет шланги, по которым течет густой гель, и хмурит лицо. Интересно, связано ли это с тем, что цвет геля изменился? Он стал гораздо светлее, прозрачнее, и даже его вкус стал неуловимо другим. Но это все не мои заботы, больше всего меня волнует, кто для меня эта женщина, которую я вдруг вспомнила? Не могу сказать, но кажется, она была важным мне человеком. И я подчинялась ей, я помню это очень хорошо. А потом что-то случилось и она ушла в тень, передав полномочия другому... Кирпич в груди становится практически осязаем. От неприятных ощущений я пытаюсь пошевелиться и, кажется, задеваю опутывающие меня трубки. Тряпичная лента, связывающая мне лодыжки, начинает причинять дискомфорт. Хочется нагнуться и почесать ногу, но в теле нет ни капли сил, будто я - восковая кукла. Шланг в горле отчетливо мешает - я пытаюсь пошевелить пальцами, чтобы схватиться за него и вытянуть, и едва мне это удается, как в комнате снова взвывает сирена. Ну и пусть. Мне плевать, что со мной сейчас будут делать, я продолжаю вспоминать. Бледная тень, которую я пытаюсь разглядеть в своем сознании, никак не хочет поворачиваться ко мне лицом, но я упорно рисую детали в своем воображении: стоящие торчком густые пепельные волосы, стройная высокая фигура, зеленый жилет с объемным воротником-стойкой… Я будто бы бегу за ним, пытаясь что-то сказать, но никак не могу коснуться… “Подожди!” - мысленно зову я собственное воспоминание. И когда неторопливо уходящий человек останавливается и поворачивается лицом, я вспоминаю все. Вспоминаю и начинаю изо всех сил дергаться, пока удерживающий мои запястья лоскут не рвется. Я поднимаю непослушные руки и касаюсь ими стекла колбы изнутри. Вязкий гель не позволяет мне постучать, но я упорно царапаю стекло ногтями, пока белокожий человек снаружи не поднимает глаз. Наконец, наши взгляды встречаются, я поднимаю руки и, стараясь не выдернуть из них трубки, складываю пальцы в фигурку… “Змея”, - говорят мои пальцы. И гель, баюкавший меня в своих бережных объятиях, хлюпнув, начинает убывать…***
Трубка покидает мое горло. На несколько панических секунд я пугаюсь, что разучилась дышать, но Орочимару касается моей груди развернутой ладонью и окутывающее его руку зеленоватое свечение заставляет мои легкие наполниться. Я жадно глотаю воздух, наплевав на то, что горло после трубки неимоверно чешется изнутри, а нос все еще полон гелеобразной субстанции. Пока я наслаждаюсь дыханием, забыв обо всем на свете, Орочимару переходит к моим рукам: он осторожно удаляет из вен катетеры и ведущие к ним трубки, залечивая ранки целительным прикосновением. Сразу же после этого он удаляет пустой картридж из закрепленного на запястье устройства и отключает перчатку шиноби совсем. - С возвращением, - слышу я дежурное поздравление. Ничего не отвечая, я с трудом сажусь на диванчике, куда Орочимару перенес меня сразу после того, как колба полностью опустела и открылась. Мне до сих пор крайне неловко, что я все это время находилась в колбе нагишом. Орочимару, как я вижу, совершенно плевать - когда я вывалилась ему на руки, сверкая голым задом, он даже бровью не повел, лишь принес сухую чистую простыню и завернул меня в нее. Сейчас эта простыня уже пропиталась остатками геля и неприятно липнет к коже, а про свои волосы я вообще молчу: чтобы их отмыть, понадобится ведро шампуня… Но сейчас меня заботит совершенно другое. - Где я нахожусь? Речь кажется чем-то чужеродным, будто я лишь вчера научилась говорить. И в голове так пусто, так просторно, что это даже пугает. Орочимару ехидно улыбается углом рта, но ничего толком не отвечает: он приближается ко мне с набором шприцов и я покорно подставляю плечо. Укусы тонких стальных игл меня даже успокаивают - по крайней мере, боль я чувствую, значит, жива. Хорошо ли это? Наверное… - Что вы со мной делаете? - спрашиваю я, пытаясь все же добиться ответов. - Что вы мне ввели? - Слишком много болтаешь для человека, который совсем недавно чуть не умер, - замечает Орочимару. - Руку, Сакура. И не дергайся. Я покорно позволяю затянуть на плече жгут и равнодушно наблюдаю, как Орочимару высасывает из моей вены немного крови шприцом. Затем он заглядывает мне в глаза, наверняка сравнивая зрачки и, по всей видимости, остается довольным. Да нет же, Орочимару не просто доволен - он даже не пытается скрывать свое удовлетворение! - Чему вы… так радуетесь? - с подозрением спрашиваю я. - Хм. Орочимару нажимает несколько кнопок на основании колбы и в нем открывается дверца, куда саннин сразу же загружает пробирку с моей кровью. Воздух наполняется мерным гудением, а через минуту-две на встроенном в массивное основание экране начинают быстро мелькать непонятные мне символы и цифры. Я даже не пытаюсь разглядеть что-то с такого расстояния - лишь вяло размышляю, где взять одежду и шампунь. - Хорошая погода, - замечает Орочимару, не отвлекаясь от созерцания работающей мини-лаборатории. - И еще Тсунаде проиграла мне желание, что не может не радовать. Когда Орочимару упоминает проигранное желание, память окончательно возвращается ко мне. Я помню, как сенсей плакала и умоляла спасти меня, а Орочимару… - И сколько же стоит моя жизнь? - шепотом спрашиваю я, стараясь не сорваться на крик. - Что вы попросите? - Ну, поскольку Тсунаде и так оплачивает мои маленькие научные шалости, придется хорошо подумать, - ухмыляется невыносимый змей. - Продешевить нельзя, я же столько сил потратил, чтобы тебя вытащить. - Ясно… - равнодушно заявляю я, не пытаясь больше расспрашивать Орочимару ни о чем. Я кутаюсь в мокрую липкую простыню и гадаю: почему в голове так пусто? Воспоминания о том ужасном дне вернулись, а вот эмоций - никаких. Только тоскливое равнодушие и вялое любопытство. - Тебе даже не интересно, почему ты очнулась в колбе? - спрашивает Орочимару. В его голосе я разбираю оскорбленные нотки. И честно отвечаю: - Вообще плевать. - Никакого уважения, - качает головой Орочимару. - О, твой анализ готов. Ну-ка… Пока Орочимару изучает вылезшую ему на руки длинную бумажную ленту, я заставляю себя подняться на ноги и сделать несколько шагов к окну, оставляя за собой липкий след. Отвыкшие работать мышцы изо всех сил сопротивляются - пару раз у меня складывается впечатление, что колени вот-вот сложатся в обратную сторону, как у кузнечика. Но мне удается преодолеть это чудовищно большое расстояние - и зачем? Окно-то оказывается наглухо забито досками! В самом деле, чего я еще ожидала? - Ты очень похожа на молодую Тсунаде, - замечает Орочимару. - Единственное, в чем ты от нее кардинально отличаешься - удача. Сколько раз за последние полгода ты пыталась умереть? Я со счета сбился. - Лучше бы вы мне это позволили, - шепчу я, пытаясь избавиться от вставшего в горле кома. - Что за странное стремление в Чистый мир? - слышу я дежурный, но не лишенный любопытства вопрос. Я прикусываю губу. Кажется, я только что жаловалась, что куда-то вдруг исчезли эмоции? Нет, что-то усиленно лезет из глубины души, расшвыривая выстроенные на его пути заслоны… - Какаши… умер… - шепчу я, прижимаясь лбом к стене. Я не оборачиваюсь, чтобы не показывать Орочимару своих слез. Все равно ему не понять моей боли, так зачем позориться? Достаточно того, что ему пришлось меня лицезреть в нагом, довольно нелицеприятном виде. Слезы стекают из моих глаз крупными тяжелыми каплями, размывая дорожки на стянутой от высохшего геля коже. - В душ хочешь? - спрашивает Орочимару, когда молчание становится невыносимым. Я торопливо киваю, вытерев глаза непослушными пальцами. Орочимару отводит меня в душевую комнату и молча вручает новый флакон с шампунем и мочалку, оставляя в одиночестве. Но я не спешу залезать под душевые струи. Первое, что я делаю - сажусь на холодный пол и поддаюсь своему горю. И с каждой выплаканной слезинкой становится еще более пусто, но несколько легче. Я теряю счет времени. Когда слез уже не остается, я, пошатываясь, все же забираюсь в ванную и на полную катушку врубаю воду. К счастью, гелеобразное вещество, в которое меня поместили, хоть и кажется очень липким и густым, но смывается замечательно: мне удается вымыть волосы достаточно быстро и легко. Наскоро ополоснувшись, я тяжело выбираюсь из ванны, становясь босыми ступнями на холодный кафельный пол, и решительно поворачиваюсь к зеркалу, готовясь увидеть в нем нечто жуткое. Но… Шрамов нет. Я с удивлением разглядываю молочно-белую кожу спины без единой родинки или рубца. Это невозможно. Я прекрасно помню, как черное пламя съедало мне спину и руки, пока я изо всех сил держалась за Саске, чтобы сгореть с ним вместе, подобно огромному факелу. Такие ожоги не лечатся бесследно, и все же я не нахожу на своем теле ни следа. Более того - а где, простите, мои боевые шрамы? Я такую девственно-чистую кожу видела в последний раз, когда родила Хината - у ее девочки. Не бывает такой кожи у шиноби, не бывает! Не в бою, так на тренировках мы постоянно травмируемся, получаем ожоги, раны, синяки, и все это, конечно, лечится - но не до конца же!.. А еще… Сердце глухо булькает в груди. Мои волосы. Мои… Что, простите? Я прекрасно помню, что мои волосы сгорели до кровавой корочки вместе с кожей, так откуда у меня шевелюра ниже лопаток-то? Даже до ужасного происшествия с Саске длина моих волос достигала разве что плеч, с какой радости они так выросли? Это красиво, не спорю, но такого быть не должно! Оглушенная, я долго еще стою голышом перед зеркалом, разыскивая и находя отличия, будто играю в детскую игру. Я даже успеваю полностью высохнуть и мне не приходится пользоваться полотенцем - я просто одеваюсь в заботливо припасенный на тумбочке джонинский костюм и выхожу из ванной. С мокрых волос на тонкую весеннюю куртку, которую я натянула за неимением блузки или рубашки, стекает вода, и она липнет к свежеотмытой спине. Я должна получить ответы сейчас же или это сведет меня с ума! К счастью, Орочимару я нахожу в той же комнате, где очнулась - он перебирает бумаги в какой-то пухлой папке. Я долго стою в дверном проеме, переминаясь с одной ноги на другую, пялюсь на его спину, пока он - видимо, третьим глазом или пятой чакрой - не обнаруживает моего присутствия и не спрашивает с еле заметной улыбкой в голосе: - Как водичка? Я пропускаю этот праздный вопрос мимо ушей, продолжая пялиться на Орочимару. Наверное, его можно назвать даже красивым - мне определенно нравятся его длинные черные волосы, небрежно завязанные в хвост и обманчивая хрупкость фигуры… - Орочимару-сан, - начинаю я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. - Ого, ты даже начала использовать суффиксы? - хмыкает Орочимару. - Любопытно. Что-то хотела спросить? - Да, - я сглатываю, стараясь уложить в голосе безумную догадку. - Скажите… Я - клон? Ну, вот. Сказала и даже легче стало, удивительно. Только в груди дрожит натянутая ниточка предчувствия, и я не знаю, что случится, если она лопнет. Орочимару, наконец, отвлекается от бумажек и поворачивается ко мне лицом - я опасливо делаю шаг назад, будто он вот-вот накинется на меня и съест. - Ты как-то это чувствуешь? - заинтересованно спрашивает Орочимару, приближаясь. - Дискомфорт? Неразрешимый диссонанс чувств? В подмышках жмет? Стараюсь прислушаться к своему телу, чтобы ответить честно, но сдаюсь и мотаю головой: - Не чувствую. Но в голове кавардак. Я ничего не понимаю. И мне страшно. Признав, что мне страшно, я будто освобождаюсь от одной из многих своих цепей. Лязгнув, цепь тяжело сползает с души и пропадает в темноте. Главное - не заплакать, потому что я не могу допустить, чтобы этот человек видел мои слезы. Он пугает меня до чертиков. - Сядь, - почти приказывает Орочимару, указывая мне на все еще испачканный в гелеобразной массе диван. - И спрашивай. Втайне я благодарна ему за возможность сесть: ноги почти перестали меня слушаться. Орочимару терпеливо ждет, когда я соберусь с мыслями, а я даже не знаю, о чем спросить в первую очередь. За какую из ниточек потянуть, чтобы клубок темноты в груди распустился и истаял? Тысяча вопросов роится в голове, и я решаю начать с самого беспокойного, что стучится в висок изнутри, подобно мухе, бьющейся в стекло. - Зачем? - выпаливаю я, впившись взглядом в спокойные желтые глаза с вертикальным зрачком напротив себя. Орочимару кривит тонкие губы. - Все, что я делал и зачем делал, - с нескрываемой гордостью в голосе начинает он, - было нужно для того, чтобы посрамить смерть. Я никогда не мог смириться с тем, что мои техники, мой опыт и мои чувства умрут вместе с моим недолговечным телом. Природа достаточно несправедлива, что отмерила людям такой короткий срок… И я справился, как мне кажется. Смотри на меня - мне снова двадцать, я полон сил и смогу еще очень многое увидеть и изучить. Разве это не прекрасно? - Да, наверное… - соглашаюсь я. - Но зачем вы сделали это со мной?! Орочимару опускает голову, и пряди, обрамляющие его лицо, скрывают от моего взгляда его глаза. Он едва слышно усмехается, и я понимаю, что он на самом деле змея - я сижу перед ним, как кролик перед удавом, не в силах даже думать без его позволения. Это то, что Орочимару проделывал со своими подопечными и подчиненными, не так ли? Заставлял смотреть себе в рот и ловить каждое слово… - Тсунаде плакала, - коротко отвечает Орочимару на мой последний вопрос. - И это ваша причина? - не могу удержаться я от восклицания. - А что, недостаточно хороша? - усмехается этот невыносимый человек. - Я вас знаю! - требовательно заявляю я, подаваясь вперед. - Вы… вы… никогда не делаете ничего для других, если в этом нет выгоды для вас самого! И не смейте доказывать мне, что спасли меня только ради Тсунаде-сама! Я требую правды! Вы засунули меня в это тело без моего ведома, без моего разрешения, я хотела умереть, мать вашу, я жаждала этого, а вы, вы…! Даже не хотите разговаривать со мной честно, будто я для вас - бесчувственная игрушка! Вы такое же чудовище, как ваш ученик! Как все ваши ученики! Закончив эту невероятно длинную речь, я понимаю, что плачу. Ну, по крайней мере, слезные железы у моего нового тела функционируют по-старому: обильно и не вовремя… Орочимару какое-то время стоит без движения, рассматривая меня из-за завесы длинных волос, но потом приближается и, наскоро протерев какой-то подвернувшейся под руку тряпкой диван, грациозно опускается рядом. Я пытаюсь вытереть лицо, но мне это плохо удается. Эмоции, запрятанные куда-то очень далеко, вдруг решили разом вылезти на свет, и первой стала обида. За что? За что это сделали со мной? - Послушай, - негромко начинает Орочимару. - Когда Наруто-кун принес тебя в Госпиталь, ты уже умирала. Аматерасу выело практически всю плоть с твоих костей, обезобразило лицо и задело сердце. Если бы в твоей крови не плавала сыворотка, введенная Шизуне, ты не прожила бы и нескольких минут после получения такого ожога, несмотря на все усилия Кацую и Тсунаде. Было ли возможно вылечить твое старое тело? Наверное, ведь в Бьякуго Тсунаде достаточно чакры на целую армию, а она очень хотела, чтобы ты жила. Но Аматерасу оставляет шрамы, которые нельзя свести ничем. Ты осталась бы глубоким инвалидом и прокляла бы эту жизнь. Ты хочешь знать, почему я сделал это с тобой? Хм, вот тебе несколько причин. Во-первых, я снова посрамил смерть. Во-вторых, вылечив тебя, я победил глаза Итачи Учихи, и теперь могу с полным правом считать себя сильнее него. В-третьих, мне очень греет душу то, что Тсунаде поступилась своими моральными принципами, пусть даже ради спасения твоей жизни. И да, она проиграла мне желание. - Вы - как ребенок, который радуется выпрошенной с помощью двухчасовой истерики игрушке, - непослушными губами выговариваю я. - Игрушка - самая главная для него ценность, а на чувства родителей наплевать. - Что поделать, - пожимает плечами Орочимару, не глядя на меня. - Методы - ничто, главное - это полученный результат. - И кто же я теперь? - с трудом интересуюсь я, чувствуя, что меня начинает колотить. - Точнее сказать - что же я теперь такое? - Ты - надоедливая ученица Тсунаде, - незамедлительно отвечает Орочимару. - Та из двух, что нравится мне чуть больше. Ты снова шиноби - в этом теле система циркуляции чакры девственно здорова. И еще: ты - самый удачный мой эксперимент, которым я неимоверно горжусь. Спасибо, Орочимару-сама. - Спасибо? Услышанное не хочет укладываться в моем новом мозгу. Я хватаюсь за голову, изо всех сил сдавливая виски ладонями. Я не понимаю и не хочу понимать, я… - Эй, Сакура, - зовет меня Орочимару, от которого, конечно, не укрылось мое замешательство. - Ответь-ка мне на вопрос: когда после принятия душа ты переодеваешься в чистую одежду, остаешься ли ты при этом самой собой? - Я… Конечно, - выдыхаю я. - Но… - И в чем разница? - Орочимару чуть ерзает, удобнее располагаясь на диванчике рядом со мной. - Ты, твоя личность - это душа, нечто цельное и неделимое. Я просто взял твою душу и подарил ей новую кофточку. Ты не стала не-человеком, твое новое тело - полная хромосомная копия предыдущего, просто у него ничего не болит. Разве это плохо? - Но я не просила! - с болью выкрикиваю я. - Вы не понимаете! Я сама полезла в Аматерасу, чтобы дать Наруто шанс победить Саске! Я хотела умереть вместе с Какаши, уйти вместе с ним, а вы заточили меня в это тело, и что мне теперь с ним делать? А когда я состарюсь, вы снова сделаете это, да? Засунете меня в тело помоложе, не спрашивая, хочу ли я этого, а потом снова и снова - только потому, что вам нравится чувствовать себя богом, да? А вы не спросили себя, как к этому всему отнесутся мои друзья, мои родители? Кем меня будут считать? Подопытной крысой? Гомункулом? - Так, - Орочимару стискивает переносицу пальцами с таким видом, будто у него разом заболели все зубы. - Ты начинаешь раздражать меня, ребенок. Тсунаде не велела рассказывать тебе, что ты клон, если ты не догадаешься сама, но обязала меня отвечать на все твои вопросы честно и подробно. Знаешь что? Я не учитель в Академии и не обязан терпеть скудность твоего ума. Поэтому хватит психовать и делать вид, что я сделал тебя монстром, не то я не пожалею потраченную на тебя чакру и точно отравлю! Угроза в голосе Орочимару кажется достаточно искренней, поэтому я захлопываю рот и стараюсь успокоиться. Но все же… Я с подозрением смотрю на колбу, из которой он меня достал. Рядом с “моим” резервуаром стоит еще один: на него наброшена темная ткань, скрывающая от глаз содержимое. Что-то здесь не так… Что-то неправильное… - Спрашивай, - цедит Орочимару буквально сквозь зубы. - Я не могу понять… Когда вы захватывали новое тело, разве вы не делали это после окончательного формирования клона? Я точно помню, как наблюдала за вами и Пятой-сама изнутри колбы, почему вы переместили меня внутрь раньше, чем тело созрело? - Возможно, я ошибся, - Орочимару заинтересованно смотрит на меня уголком глаза. - Все же ты не безнадежная тупица. Все верно, я перенес твою душу в новое тело раньше, чем оно полностью созрело, чтобы ты успела прижиться в нем. Скажи, на каком этапе созревания ты стала запоминать? - Я помню, что мне нечем было дышать, - шепчу я. - Точно, - удовлетворенно кивает Орочимару. - Ты мне чуть колбу не разбила. Нам с Тсунаде пришлось накачать твой гель лекарствами, которые не позволяли мозгу взять контроль над мышцами, иначе эксперимент мог провалиться. - Но почему… - Видишь ли, я меняю тела уже много лет, - терпеливо объясняет мне Орочимару. - И если не считать последнего раза, до сих пор я захватывал тела, чья душа еще не ушла в Чистый мир, поэтому не обладал над ним полной властью. Мне приходилось контролировать свои тела усилием мысли… Ты когда-нибудь задумывалась о том, как дышишь? Заставляла ли себя каждый вдох расправлять ребра, чтобы легкие наполнились, а затем выдавливать воздух из себя? - Это же ужасно! - не выдерживаю я. - Я привык, - отмахивается Орочимару. - Вот только с этими переселениями я перестал ощущать свои тела как что-то “свое”. Скорее - как живую марионетку, которой я командую изнутри. Но ты - ты не выдержала бы этого. Сошла бы с ума. Поэтому нам с Тсунаде пришлось переработать процесс. Твое тело, пусть и очень ускоренно, полностью прошло весь процесс “эмбрионального” развития, как в матке живой женщины. С маленькой креветки до полноценного человека за два месяца, и, едва у тебя забилось сердце, мы переместили твой разум в новое тело. Признаться, я не ожидал, что ты можешь прижиться, но Тсунаде так просила… - А откуда вы взяли мою чакру? - вспоминаю я. - Ведь клон должен получать чакру! Орочимару выглядит приятно удивленным моими познаниями. Почему-то у меня складывается впечатление, что все то время, что он торчал рядом с моей колбой, ему было ужасно скучно и не с кем поговорить о том, какой он гениальный. Получив, наконец, свободные уши в моем лице, он даже не пытается сдерживаться - надулся, как индюк, от гордости и разжевывает мне технологию моего переселения. И он еще говорит, что не учитель в Академии? Даже Ирука-сенсей не так хорош! - Вон там, - Орочимару кивает на вторую, прикрытую тряпкой, колбу, - находится твое настоящее тело. Но я не стану показывать его тебе, и не проси. Аматерасу сделало из тебя барбекю, к тому же, твой мозг был чрезмерно поврежден - Саске-кун не церемонился с гендзюцу. Но мне удалось остановить процесс твоего умирания и ввести то, что от тебя осталось, в анабиоз. Да, пусть твоя система циркуляции чакры была полностью разрушена, но это не значит, что чакра у тебя не вырабатывалась. Через систему шлангов питательный раствор циркулировал между вашими резервуарами, напитываясь твоей чакрой, вот и все. Об остальном не спрашивай - вряд ли ты захочешь знать такие детали, после которых не сможешь нормально спать. - Верно, - тихо замечаю я. - Правда, спать я не хочу, и жить, если признаться, тоже. Зачем мне теперь все это? - Хм, - Орочимару криво улыбается. - Как много эмоций, ты прямо кипишь ими. Типичная молодая Тсунаде. Когда умер Дан, только Яманаки смогли помочь ей не сойти с ума от горя, и все равно до сих пор он живет в ее сердце. Такой забавный максимализм - влюбляться в нечто настолько хрупкое, настолько смертное, как человек… - Мне нужно спросить у Тсунаде-сама, как теперь жить с этой болью, - горько смеюсь я. - Надо же, ваша команда и наша так тесно связаны, что мы фактически повторяем судьбы друг друга. - Да, - замечает Орочимару, - я до недавнего времени думал, что первым умрет Наруто-кун, а не мой ученик. Но, видимо, наши судьбы не во всем похожи. Например, я никогда не знал ревности, поглотившей Саске-куна, Наруто-кун смог отпустить девушку, которую безответно любил и теперь у него семья, а ты… Пожалуй, не сможешь полностью понять боль Тсунаде. Пожалуй, все же не сможешь.***
- Переночуешь пока здесь, - говорит Орочимару, пропуская меня в комнату. - Когда Тсунаде проспится, я ее к тебе пришлю. Я замираю на пороге, оглядывая выделенный мне бокс. Слишком просторно для одного человека: раньше здесь была палата на четверых и некоторые койки еще застелены. Я выбираю ту, что стоит поближе к окну и сажусь поверх покрывала, твердо намереваясь не истерить. Что я, не понимаю? Я не могу вернуться в дом Какаши, где была так счастлива с ним, теперь, когда он умер. Я не выдержу там ни минуты - проще воткнуть себе нож в горло и умножить на ноль все старания Пятой и Орочимару. Интересно, кто будет теперь кормить его стаю? Бедный Паккун! Он так любил Какаши! Может быть, мне забрать его себе? Или же забрать всех восьмерых? Вот и будет у меня цель в жизни - работать, чтобы у стаи в мисках всегда был корм и свежая вода. А по вечерам я смогу вдоволь плакать, вытирая слезы об их пушистые шкурки... - Я посоветовал бы тебе завести личный дневник, - Орочимару брезгливо проводит пальцем по моей прикроватной тумбочке и стряхивает собранную им пыль. - Записывай все новые ощущения и то, что покажется подозрительным. - Зачем? - с подозрением интересуюсь я. - Вы меня переселили, разве этого не хватит? В принципе, я чувствую себя хорошо. - В принципе, - передразнивает меня Орочимару. - Твое тело сейчас, что правый ботинок на левой ноге. Пусть ты снова сможешь пользоваться техниками, но тебе придется заново учиться синхронизировать сигналы мозга и ответную реакцию мышц. Этот клон ни разу не был на тренировочном полигоне, он сейчас менее вынослив, чем гражданский. Ну, Тсунаде будет, чем с тобой заняться. Надо только попросить, чтобы не очень сильно тебя лупила. Все-таки, ты мой лучший эксперимент. К тому же, я настоятельно рекомендую тебе начать принимать успокоительные капли. В отличие от меня, твоя душа была вырвана из старого тела насильно. Возможны всякие… нежелательные реакции психики. - Намекаете, что у меня может начать ехать крыша? - язвлю я. - О, я даже не намекаю, я прямо говорю - у тебя может начать ехать крыша, - живо подтверждает Орочимару. - Когда Тсунаде разрешит тебе покинуть лаборатории, я настоятельно рекомендую тебе навестить твою подружку Ино, чтобы та навела порядок у тебя в голове. И еще — твое тело выращено в идеальных лабораторных условиях, у него нет жизненного опыта, большая часть памяти тела у тебя стерильна, так что возможно, у тебя изменятся вкусовые пристрастия и... Впрочем, это мелочи. Я с тоской выглядываю из окна. Ино, Ино… Я даже боюсь представить, как она отреагирует, увидев меня в новом теле. В новом теле! Орочимару прав - мысль о том, что тело, в котором я росла с рождения, умерло, вызывает у меня оторопь пополам с ужасом. Наверное, нужно действительно быть чокнутым ученым, чтобы воспринимать переселение души так же легко, как смену перчаток… - Я помню, что Пятая приходила ко мне, пока я росла в колбе, - говорю я, поднимая глаза на Орочимару. - Она что-то пыталась мне сказать, но я не могла разобрать никаких звуков. Орочимару, гад скользкий! Делает вид, что ему все равно, а сам явно наслаждается моими расспросами. Что, поговорить больше не с кем, что ли? Шизуне наверняка десять раз прокляла его до седьмого колена за такие опыты, а Тсунаде-сама, уверена, в таком раздрае чувств, что к ней лучше близко не подходить - пришибет. Скучно, змеюка-сама, да? Кабуто, наверное, в гости не заходит? - Любовь, - едва заметно скривившись, тянет Орочимару. - Самая большая слабость человека и самое его уязвимое место. Хорошо, что я не настолько идиот, чтобы кого-то любить. Тсунаде сама чуть не сошла с ума, она все боялась, что эксперимент сорвется. “Ага, именно, - мысленно фыркаю я. - То-то ты так на Тсунаде-сама пялишься, старый черт”. - Говорите совсем, как Саске, - говорю я вслух. Он молча пожимает плечами, будто говоря: меня это не касается. - Все же твоя психика оказалась устойчивее, чем я думал, - замечает Орочимару. - Что именно ты слышала в колбе? - Да ничего, - пожимаю я плечами. - Гель съедал все звуки. - Хм, - улыбается Орочимару, - значит, моя техника сработала. Ты точно сошла бы с ума, если бы все это время слышала, как бьется твое сердце - мне даже пришлось остановить его. А шум движения крови в голове ты уже сама успешно игнорировала. Замечательно. Орочимару еще раз заглядывает мне в глаза и я честно демонстрирую ему свои зрачки. Вот уж никогда не думала, что моя жизнь вдруг окажется так тесно связана с ненавистным мне “змеищем”, который угробил жизнь и искалечил душу Саске! Как же странно признавать, что люди, на первый… да и на десятый взгляд казавшиеся злобными ублюдками, порой, оказываются в разы лучше тех, в ком упорно видишь бога. Орочимару совершенно не обязан был возиться со мной, но все же вытащил, не получив от этого никакой выгоды. Ну, в самом деле, что он может попросить у Пятой? Свободу передвижений? Новый микроскоп? - Ночь только наступила, - Орочимару оборачивается на пороге и прищуривает свои желтые глазищи. - Постарайся отдохнуть, а утром я скажу Тсунаде, чтобы заглянула. Есть в этом мире такие вещи, которые тебе должен рассказывать не я, знаешь ли. Дверь закрою снаружи, если прижмет в туалет… Терпи, что же делать. После этих слов Орочимару уходит, а я остаюсь сидеть на пыльном покрывале. Хоть бы книгу какую оставил! Мне же нужно, наверное, мозги тренировать! Как еще я могу понять, принимает ли мою душу тело клона?.. Стоп. Орочимару успел сказать, что я - снова шиноби, что у меня теперь здоровая система циркуляции, так может, попрактиковаться в ниндзюцу, раз уж мне все равно нечем заняться? В самых простых ниндзюцу, скажем, в… - Техника клонирования, - складываю я печати. С первого раза ничего не получается. Округлив глаза, я повторяю попытку. Хм, кажется, вот она - первая проблема. Я помню, как использовать техники, помню, как они должны работать, но тело-то не помнит! Наверное, научиться всему во второй раз будет намного проще, чем в первый, но вот синхронизировать душу и чакру придется постараться… - Техника клонирования, - настойчиво повторяю я. В этот раз клон появляется. Ух, вот же я устала! Будто меня снова Пятая по полигону пинками гоняла. Но я чувствую, что “заржавевшие петли” моей системы циркуляции начинают проворачиваться. Дальше будет проще. Я обязана научиться снова пользоваться телом! Пусть мне совершенно не хочется жить, но… Я все еще шиноби и у меня есть долг перед Конохой. Я справлюсь. Я смогу не сойти с ума в этом мире, где больше нет моего любимого, я снова научусь сражаться и буду лучшим бойцом деревни! Я буду исцелять раненых и увечных, я буду служить новому Хокаге… Интересно, вернется ли на пост Пятая, пока Наруто доучивается? Или же ему сразу доверят управление деревней? Да плевать. В моем сердце есть место только одному Хокаге-сама. - Хенге, - складываю я другие печати, прикусывая губу от напряжения. А вот Хенге у меня выходит очень легко. Наверное, потому что мой клон пытался превратиться в Какаши, а я просто безумно хотела его увидеть. Если немного очистить голову, так легко вообразить, что это не мой клон стоит передо мной, а сам Какаши - живой, теплый и родной. Я утыкаюсь лбом в плечо своего клона, обвиваю руками за талию и стою так, прекрасно понимая, что крыша у меня все-таки едет. - Я так по тебе скучаю, - срывающимся голосом шепчу я, вплетая пальцы в пепельные, торчащие в разные стороны, волосы. А затем я рассеиваю клона, понимая, что это всего лишь чучело. Уснуть не получается. В колбе я только и делала, что спала, и сейчас, несмотря на все нервные потрясения, усталости во мне нет никакой. Я ворочаюсь на жесткой казенной кровати, с тоской вспоминая узкую, но такую удобную кровать Какаши. А его уютных объятий и поглаживаний сквозь сон мне не хватает еще больше! Я действительно отвыкла засыпать в одиночестве. Мне придется учиться еще и этому… За что? Чем я заслужила все то, что происходит со мной? Почему судьба отняла у меня единственную радость - принадлежать тому, кто любит меня всякой?.. Раньше, когда я боялась, что у нас с Какаши ничего не получится, я все думала - сможем ли мы вернуться к прежним отношениям учителя и ученицы, начальника и подчиненной. Мне казалось ужасным то, что я больше не буду иметь права прикасаться к нему, видеть его лицо и снова буду вынуждена использовать суффиксы… Какая же я была дура! Сейчас я согласилась бы быть за десять океанов от Какаши, на другом конце земли, только бы он был жив. Просто был бы жив... Я понимаю, что в ситуации, куда нас загнала моя глупость, у Орочимару и Тсунаде-сама поступить изящнее вряд ли получилось бы. Но никак не могу простить их за то, что они удержали меня на земле. “Хочу домой”, - внезапно понимаю я и горло снова перехватывает. Если я нужна Пятой-сама утром, так и вернусь утром. Я не инвалид, я полностью физически здорова, как уверяет Орочимару, так что торчать в Госпитале больше положенного я не желаю совершенно. Тем более - в пустом аварийном крыле, которое может разрушиться в любой момент даже от чиха крысы в подвале. Какие еще мне придумать оправдания себе для того, чтобы уйти? Я просто обязана вернуться домой, и пусть мне там будет в десять раз больнее, но там я была счастлива - вдруг моя боль хоть немного утихнет? Обниму собак, выплачу остатки слез и буду думать о том, как и зачем мне жить дальше. Но валяться здесь, на пыльных простынях, которые не менялись, наверное, с окончания войны, я не хочу. Вот только окно заколочено… Впрочем, у меня теперь новая система циркуляции. Вот и проверим… Первая доска подается с трудом - я буквально разбираю ее по щепочке, досадуя на непривычное тело. Дальше дело идет куда веселее: едва я нахожу баланс между силой нажатия и количеством чакры, как толстая, в ладонь, доска с треском разламывается, позволяя мне расшатать и вытащить остальные. Забравшись на подоконник, я, не думая ни о чем, прыгаю вниз. Едва ступни теряют опору, как я вдруг пугаюсь: смогу ли смягчить свой прыжок чакрой? Просто так прыгать со второго этажа “солдатиком” чревато - я вовсе не хочу повторять судьбу Гая-сенсея и садиться в инвалидное кресло! Да и Орочимару убьет меня, если я поврежу свои новые ноги… Но у мозга другие планы - едва я спрыгиваю, как просыпается глубинная память. Я группируюсь и мягко приземляюсь под стеной Госпиталя, будто не со второго этажа прыгала, а с табуретки. Не могу удержаться и глубоко вдыхаю ароматы сырого тающего снега и наступающей зиме на пятки весны. Скоро зацветут деревья… Какая жестокая ирония - в Конохе больше нет Саске. Мы могли бы встречать эту весну вместе с Какаши и пожениться в период цветения сакуры, под окутанными розовой дымкой ветвями, но… Бреду, не разбирая дороги. Путь и без того знаком мне до последнего булыжника брусчатки. Интересно, кому в итоге достанется дом Какаши? У него не осталось родных - разве что Гай-сенсей и… и я… Может быть, Тсунаде-сама позволит мне какое-то время пожить в доме Какаши, пока судьба дома не определится? Я так не любила этот дом за шепчущиеся по углам тени, а сейчас отдала бы последнее, лишь бы не покидать его. Дом, пропитавшийся своим хозяином… Дверь ожидаемо закрыта, но я хорошо помню, где Какаши прятал запасной ключ. Он и сейчас там - под крыльцом, прикрытый обрезком дощечки, будто меня и ждал. Я ведь предупреждала Какаши, что постоянно все теряю, и он сделал этот тайничок, чтобы я не мерзла на улице, если потеряю ключи... Меня встречает тишина и темнота. Замираю на пороге, не издавая ни звука - мне страшно нарушить вдохновенное молчание дома, это кажется мне святотатством. Не включая свет, буквально наощупь, пробираюсь по коридору, ощущая босыми ступнями, какой же пыльный в доме пол. Нужно взять себя в руки и прибраться, не дело, чтобы по дому Какаши, который был таким… таким чистоплотным… Нельзя, чтобы здесь летали комья пыли! Сердце трепещет, как заячий хвост, активно намекая на то, что мне могут понадобиться успокоительные капли, если я не перестану себя накручивать. Но как мне перестать? Я помню здесь каждую дощечку в половицах, каждую царапину на стенах! Даже если бы я ослепла, это не помешало бы мне ориентироваться в доме. Я пробираюсь на кухню и едва не наступаю в чью-то миску с остатками заветрившегося корма. Наверняка Гай-сенсей приходил покормить стаю, но разве он может на своей коляске приходить ежедневно? У него ведь еще Ли… Чтобы заняться хоть чем-то, я наливаю в другую миску свежей воды и ставлю в любимом углу Паккуна. Понятия не имею, где этот шерстяной колобок, но очень хочу его увидеть. Мы с ним - две осиротевшие, брошенные собаки, и должны держаться вместе… Ох! Я не подумала! А что же теперь будет с остальной стаей, которая появлялась только по призыву Какаши? Ведь он был единственным, кто заключал с ними контракт! Как же теперь их вызывать и кормить? Они ведь не умрут с голода, верно? Надо было мне подумать и тоже подписать контракт, но кто же знал, что однажды Какаши не станет? Губы вздрагивают, но я, приложив усилия, удерживаюсь от всхлипа. Я должна быть сильной, во что бы то ни стало. Еще каких-то шестьдесят лет - и мы встретимся. А может быть, и того меньше - редкий шиноби доживает до старости, а я не намерена сидеть в деревне безвылазно и заниматься лишь Госпиталем. Сенсей из меня вышел никакой, поэтому никто команду мне не доверит, но на миссии я ходить буду, это точно. А если Пятая упрется и решит запереть меня в деревне, придется напомнить ей, что это по ее вине я заперта в теле, которое не хотела! Все так же, не зажигая свет, я прохожу в комнату Какаши. Нет, здесь находиться еще больнее! Его запах, от которого мне сладко кружило голову, стоило уткнуться носом в любимую ямку между шеей и плечом, до сих пор еще витает в воздухе. Мое новое сердце этого не выдержит, просто не выдержит! Я думала, что смогу спать лучше, если вернусь в нашу узкую уютную кровать вместо казенной койки, но пока что мне больно даже смотреть в ее сторону. Слишком яркие образы стоят перед внутренним взглядом: я, раскинувшаяся на простынях в бессовестной наготе, нависающий надо мной Какаши - он двигается неторопливо, зная, что нам некуда спешить, впереди вся ночь и он будет любить меня, пока не взойдет солнце. Нет, нет, я не смогу, я посплю на кухне, на полу, я пока не могу! Последнее, что я делаю, прежде чем выскочить из комнаты - выхватываю из шкафа джонинский жилет Какаши, чтобы он стал моим спасательным кругом. Бессильно опустившись на кухонные половицы, я сворачиваюсь в уютный клубок вокруг этого жилета и утыкаюсь в него лицом. За что… Я теряю счет времени. Плевать на то, что от лежания на холодном жестком полу уже очень ощутимо болят ребра. Боль - лишь жалоба изнеженного, не знающего тренировок тела. Это, наверное, даже хорошо - связи между мышцами и мозгом налажены. Боль сейчас - лишь доказательство того, что я выжила. Какаши хотел бы, чтобы я выжила, я знаю это. Он пришел за мной, не раздумывая, зная, что идет в ловушку, но все равно пришел, чтобы дать мне шанс. Он смог. Он меня спас, уберег от Саске, подарив Наруто драгоценное время… Еле слышный щелчок провернувшейся ручки заставляет меня испуганно замереть. Наверняка это пришел Гай-сенсей, чтобы покормить стаю, но почему так поздно? Хотя, чему я удивляюсь, наверняка занимался с Ли и забыл обо всем на свете… Ох, как же мне теперь смотреть ему в глаза? По сути, я погубила его лучшего друга! Надо, наверное, подняться, но я равнодушно продолжаю лежать в обнимку с жилетом. Плевать мне сейчас на моральные нормы и культурное поведение, знаете ли. Может, именно Гай-сенсей мне сейчас и нужен? Я хочу вдоволь выплакаться, и ему, наверное, это тоже необходимо… - Я думал, что закрыл дверь, - слышу я удивленный голос из коридора, за которым следует звук сброшенной обуви. Я вцепляюсь в зеленый жилет так, что мои пальцы беспощадно рвут плотную ткань и вшитые под нее бронепластины. Орочимару был прав: у меня поехала крыша. Мне срочно нужна Ино! - Паккун? Ты вернулся? - зовет все тот же голос. Шаги в темноте становятся все отчетливее. Я сминаю бронепластины в металлический комок, окончательно уродуя жилет Какаши. Боюсь поднять глаза, но все же таращусь в сторону выхода с кухни. Галлюцинации. Это, наверное, нормально в моем состоянии… Вспыхнувший свет бьет по зрачкам и я рефлекторно прикрываюсь жилетом, не в силах выпустить его из рук. У меня сейчас сердце остановится, если я посмотрю, точно остановится, оно уже трепещет на грани возможного - еще чуть-чуть, и понадобится электростимуляция, чтобы восстановить его правильный ритм. Новые легкие внезапно забывают, как дышать, и я сипло кашляю в плотную ткань жилета, хватая ртом воздух… - Т-ты… - слышу я изумленный выдох над собой и заставляю себя оторваться от жилета. В качающемся от навернувшихся слез пространстве перед собой я вижу только ноги в черных джонинских штанах и боюсь поднять глаза выше. Но все же я делаю это - чтобы издать болезненный, рыдающий звук, столкнувшись взглядами с Какаши. С моим Какаши. Живым, таким живым… Он смотрит на меня сверху вниз, замерев, будто стоит на мине. Медленно, очень медленно он складывает руки в печать и с болью выдыхает, будто просит: - Кай. Ничего не происходит, а у меня нет воздуха в легких, чтобы что-то сказать, и он только повторяет: - Кай. Кай. Пожалуйста… - Н-не может быть… Первые горячие капли срываются с линии моего подбородка на пол. И тогда Какаши опускается рядом на колени, протягивая ко мне ладонь, обтянутую перчаткой с обрезанными пальцами, но не решается коснуться. Зато решаюсь я - я хватаюсь за его руку, как за последнюю соломинку, удерживающую меня в сознании, и прижимаюсь к любимым пальцам щекой. Я сейчас умру. Сердце вот-вот остановится, потому что не в человеческих силах перенести такое и остаться в живых… - Но мне сказали… - Какаши не может говорить в голос и лишь шепчет, не пытаясь отнять ладонь. - Тебя видели сгоревшей, как уголек… Тебя не было в реанимации Госпиталя… Я же всех… Всех спрашивал… Больше не могу сдерживаться. Рыдания вырываются из моей груди болезненными толчками. Я оставляю на полу бесполезный жилет и на коленях подползаю к Какаши, чтобы обвить его шею руками и вцепиться пальцами в волосы на его затылке. Он сидит неподвижно, ошарашенный, а я не могу остановиться - плачу и плачу, вытирая слезы об его обтянутое водолазкой плечо. Запах родного человека пьянит меня сильнее, чем саке, и говорить нет ни возможности, ни сил… - Я сплю, - шепчет Какаши, не пытаясь дотронуться до меня. - Точно. Сейчас я проснусь на стопке отчетов и прокляну эту жизнь снова. Если скажу хоть слово, мне конец. Я нашариваю его безвольно лежащую на полу руку, боясь отпустить, будто бы он сразу испарится, если контакт между нашими пальцами исчезнет. Рука Какаши дрожит, как под напряжением, и, едва я касаюсь его ладони, он мгновенно стискивает мои пальцы до боли, до побелевших костяшек. Медленно, очень медленно он вплетает мне в волосы вторую руку, и я послушно прижимаюсь к его шершавой ладони, потираясь, как кошка. Я здесь, хочется мне сказать, я здесь, я живая, мы живы, мы свободны, все хорошо. Все закончилось. Зубами, как тогда, в его кабинете, в самый первый раз, стаскиваю тонкую маску... Какаши выглядит бледным, как смерть, и ад меня побери, если в его зрачках я не вижу ужаса. Я накрываю его губы своими, лихорадочно целуя, даже слегка кусая, требуя ответа - и теплые струйки снова ползут по моему лицу, когда его губы вздрагивают, подаваясь. Закрываю глаза - это самый простой способ снизить сенсорную нагрузку на мозг, и без того бьющийся в конвульсиях. Губы Какаши кажутся мне обкусанными и солеными на вкус. Он рвано дышит, не в силах реагировать на меня, пока я зацеловываю его лицо - все, до последней клеточки, каждый крохотный шрамик и, в особенности, его чудесную родинку. Лишь когда я начинаю скулить от невыносимости происходящего, Какаши подтаскивает меня к себе, обхватывает обеими руками, вжимая лицом себе в грудь, и замирает так. - Прости меня, - наконец, вырывается из моей груди отчаянный всхлип. - Я все испортила. Я так виновата, Какаши! Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя… Когда, наконец, к макушке прижимаются любимые тонкие губы, я позволяю себе потеряться в эмоциях. Я то пытаюсь что-то объяснить, то снова принимаюсь извиняться, и бесконечно повторяю: люблю-люблю-люблю. Сколько раз ни повтори, все равно будет мало. Я больше никогда не хочу жалеть о том, что не успела чего-то сказать! Мир вокруг схлопнулся, остались только мы, сидящие на холодном полу пустой кухни, вцепившиеся друг в друга сведенными в судорогах пальцами и отчаянно боящиеся отпустить. Я чувствую, что все еще горю, горю ярким пламенем - только если в прошлый раз пылало мое тело, в этот раз пламя пожирает мою душу. В этом очищающем, яростно-радостном пламени сгорает моя боль, мой ужас, мое отчаяние… И когда утром мы слышим лихорадочный стук, а затем и треск выломанной двери, мы не можем даже повернуться в сторону ворвавшейся в дом Пятой-сама. Не можем даже пошевелиться.