Шах и мат

London After Midnight – Blessing Massive Attack – Teardrop Crown The Empire - Johnny Ringo

Грёбаный ветер. Почему именно сегодня поднялся этот грёбаный ветер? Дин смотрит в окно, сквозь мутное стекло, омываемое только дождями и только с наружной стороны. Ветки старого, лишенного листьев клёна ломятся тенями в комнату, расчерчивая её на неровные куски. Лампа у постели горит ровно и тускло – напряжение скачет. О, да, именно так и должно быть – ветер, мерцающий свет и отвращение к самому себе. Дин устал от этого отвращения. Устал от постоянно свербящей в мыслях колючки, раздирающей мозг на сотни маленьких частиц. Устал от всего – от себя в первую очередь. От воспоминаний о последнем взгляде Кастиэля, брошенного им на охотника, на развороте к дверям для того, чтобы уйти и больше не вернуться. — Я думал, ты не разочаруешь меня, Дин. «Не разочаруешь его, Дин…» Да кто ты, мать твою, такой, чтобы заботиться о твоём неразочаровании?! Винчестер заходится в кашле, чувствуя, как лёгкие сводит судорожным спазмом. Да, следить за собой, когда не в силах поднять даже старый добрый кольт – непростое занятие. Тело уже совершенно не то, каким было, и каким хотелось бы видеть Дину. Крисси, вошедшая в комнату, чтобы проверить и поинтересоваться всё ли хорошо, неодобрительно качает головой, замечая, что Винчестер практически спустил ногу с кровати. — Зачем? — женщина складывает руки на груди и подходит ближе. Дин усмехается, узнавая в этом до тошноты знакомом жесте маленькую девчонку, однажды открывшую дверь тем, кто хотел помочь её отцу, и своей недопомощью превративших её в охотницу. Окончательно инициировавших. — Ты знаешь – зачем. Винчестер неотрывно смотрит Крисси в глаза, и та отворачивается. Да, сейчас пристального, но тусклого взора Дина выдержать трудно. Особенно тем, кто помнит, каким он был раньше. И кто не хочет забывать то исступленное неистовство, когда-то плескавшееся под светлыми густыми ресницами. — Я же сказала, что сделаю, когда соберусь уходить. — Тебе уже пора. Крисси вновь неодобрительно качает головой. Знаю, милая, я несносен. Не ты первая так думаешь. Потерпи ещё немного. — Как скажешь. Женщина ловким профессиональным движением извлекает из-за голенища высокого сапога простой складной нож и наклоняется к полу, соскабливая с отполированных сотнями шагов досок слой белой краски, нарушив соломонов круг, очерчивающий кровать. Ловушка, испещренная древними знаками. Нанесенная, отчасти скрытая мебелью, очень давно – лет тридцать назад. Старик до сих пор отчетливо помнит, как трясся аэрозольный баллончик в дрожащих от шквала эмоций руках. — И соль… — Дин хочет было приподняться, но новая судорога кашля скручивает измождённое временем тело. — И соль, — успокаивающе кивает Крисси, опуская ладонь на потерявшую мощь грудь Винчестера, и с мягким, но настойчивым усилием укладывает его обратно на свежие простыни. Неожиданное сопротивление, столь привычное и внезапное, заставляет немолодую охотницу удивленно изогнуть бровь. — Ты собрался со мной спорить, старый хрен? — Крисси усмехается уголками губ, скрывая болезненный прищур. Опускается на краешек кровати, достаточно широкой для двоих, но всегда занятой лишь одним. — Не такой уж и старый, детка, — пытается подмигнуть Винчестер, но сворачивающий дугой спазм не отпускает, и Дин вновь захлебывается кашлем, остановить который удастся только через пару минут. Крисси молча подаёт ему стакан с настоем, терпеливо дожидаясь, когда слабые пальцы более-менее крепко обхватят влажное стекло, но и сама не отпускает, стремясь избежать возможной неловкости. — Зачем ты это делаешь? Дин поднимает взгляд на лицо женщины, задавая вопрос, терзающий его второй год – с того самого момента, как Чамберс появилась на пороге забытого дьяволом и богом дома для того, чтобы больше никогда не уходить. — Ты напоминаешь мне отца, — просто пожимает плечами Чамберс и не отводит глаз. — Такой же самоубийственный придурок. Ты мою жизнь то ли искалечил, то ли дал ей начало… — на высокий лоб наползает тень. — Считай это инстинктом и желанием исправить ошибки, допущенные мной, пока он был жив. Дин кивает, отгоняя неудовлетворение, спровоцированное осознанием того, что он всё равно не узнает истинной подоплеки поступков однажды спасенной юной девчонки, теперь превратившейся в побитую жизнью и тварями леди. Крисси улыбается и вдруг наклоняется, целуя Дина в лоб, вкладывая в соприкосновение не уязвляющую достоинство опеку и нерастраченную родственную привязанность, не нашедшей другого объекта. Винчестер со щемящим раскаянием зажмуривается, замирая под губами, и на мгновение в комнате воцаряется тишина. — Прощай, — тихо произносит Крисси и резко поднимается с кровати. Выходит из комнаты, не оглядываясь, и Дин ещё долго вслушивается в звук её шагов, дробным гулом разносящихся по черепной коробке даже тогда, когда входная дверь хлестко хлопнет, отчерчивая потрепанного охотника от мира за стенами хижины. Вовремя. С трудом оторвав иссохшее тело от кровати нынешним утром, Дин понял, что день, катящийся к концу, станет последним. Обливая ледяной водой потерявшее румянец лицо, и зачесывая короткие, истонченные сединой волосы назад, он думал лишь о том, что к вечеру разыграется шторм. Милбридж основан на самом побережье. Уже старея, Винчестер не раз жалел, что выбрал городок у океана: весенняя сырость и континентальные бризы заставляли кости ныть, портя и без того вздорный стариковский характер поселившегося на окраине нелюдима. Он сохранил удивительную ясность рассудка, несмотря на пережитые ужасы и ночные кошмары. Не о такой кончине он мечтал, пребывая по молодости в блаженной уверенности, что покинет суетный мир, сжимая в руках оружие… Сказка ворвалась в его жизнь внезапно, тащила за собой пелену проблем и неприятностей, отняла покой и стабильность – пусть шаткую, но стабильность!.. – окутала ароматами меда, табака и дыма. Вспыхнула искрами и создала волшебную иллюзию вседозволенности. Вливала в вены отраву счастья, хмелила и дурманила, нашептывая о безнаказанности. Уговаривала глубоким тембром, пела чистыми стонами… кончилось постоянство. Исчезла вера и уверенность. Правильность вертела его между изящных пальцев, навязывая до тошноты убедительные идеалы. И вот – задрожали сильные руки, и вырывались хрипы из груди, а ресницы мокли от соли. Сворачивалось сердце в на семь голосов воющий, истекающий и сочащийся отчаянием и болью, истинным одиночеством клубок, грызущий себя изнутри. Умоляющий, требующий возврата к желанному, такому сладкому безумию. Дин вспарывал слизистую губ зубами и терпел, давил выворачивающий наизнанку вопль; вбивал толстые гвозди здравого смысла в трепещущее средоточие эмоций. Торжествовал, если спал без сновидений. Разбивался мелкими осколками, помнящими вкус чрезмерно дорогого алкоголя. Лгал себе, что победил, чтобы дожить до сегодня, когда наконец станет можно. Он лежит на кровати, пристально рассматривая узкие царапины на широкой белой полосе. Краска скарябана до доски – Крисси вкладывала много чувств в нажим. Дин её не упрекает, ведь она права по всем статьям, но, он, как и прежде, не идет на поводу у чужого мнения, предпочитая набивать шишки самостоятельно. Удивительно – любой из ещё оставшихся в живых и погибших друзей-коллег-знакомых осудит Винчестера за подобное, но, глядя на вскрытый соломонов круг, охотник испытывает непередаваемое в своей силе облегчение. Ощущает, как выпадают клыки у глодавшего его сожаления и стираются когти у выскабливающего разум гнева; как взламываются врезанные в душу замки и падают обручи с сердца Железного Ганса. Охотник, то и дело хватающийся за стакан с питьем, заботливо поставленный Крисси на край тумбочки, больше не боится, не точит себя виной, не осуждает. Чисто смотрит на пролетевшую, как шелковая лента на ветру, жизнь, оценивает поступки с несвойственной ему эгоистичной справедливостью – честно, но без самоуничижения. Стоило дожить до глубокой старости, чтобы, умирая, осознать свою принадлежность к человечеству, чья неотъемлемая черта – совершение ошибок. Он упрямо отстаивает во внутреннем диалоге то, что все остальные назовут заблуждением, не считает это ни роковым стечением обстоятельств, ни грехом. К чёртовой матери общественное мнение, вертел он чужую точку зрения на свою жизнь! Именно в истекающие минуты бытия, чувствуя ледяное прикосновение смерти, он готов сражаться за право распоряжаться собственным сердцем по собственному усмотрению. Ненавистная ловушка стерта. Дин, натужно втягивая в изможденные болезнью легкие воздух, предвкушает. Пропускает через сознание поток мыслей, осматривает запечатленные памятью эпизоды спокойно и умиротворенно, и единственные эмоции, трепещущие в нем – желание. Он хочет, чтобы тот, кого он так уверенно ждет, не опоздал. Он знает, что его полуночный гость не опоздает. Не в стиле. Скребется о стекло сухая ветка. Ветер, нагнетаемый штормом, сгущает над городом тяжелые, свинцово-черные тучи. К утру обязательно пойдет мерзкий, моросящий дождь. Дин радуется, что не увидит, как холодные слезы неба будут стекать по мутному стеклу. Жаль лишь, что не видно звезд. Тьма, беспросветная, непроглядная, плотная, окутывает ветхий, как и его хозяин, дом. Отделяет его от реальности, позволяя заблудиться в грезах. Поверить, что вставать не обязательно потому, что в комнате холодно. Забыть, что ослабевшие мускулы уже не держат бывшего некогда сильным мужчину. Летящий, невесомый вздох. Слух, уже не такой чуткий, утраченный вместе с молниеносными рефлексами, напрягается. Вплетается в массу звуков, издаваемых хижиной. Сжимается кисть в кулак, вызывая на лице старика отчетливую гримасу боли – разбитые прикладами и отдачей суставы изъедены и оплетены артритом. Комок мышц, потравленный инфарктом, медленно сокращается. Затихает пульс. Не грохает больше в ушах приливами крови, перегоняя густую кровь по суженным возрастом сосудам. Синеют лунки ногтей. Пальцы замерзают, поднимается от ладоней к плечам блаженное, долгожданное оцепенение. Выравнивается дыхание – кашель, сжалившись над умирающим, отступил. И лишь глаза, способные когда-то сверкать молниями, изливать серую печаль и обвивать любовью, строптиво смотрят перед собой, наблюдая, как тень, похожая на лапы штриги, ползет по окну и подоконнику. Безвременье. Охотник никуда не торопится и не спешит – у него есть необходимые минуты. Он не сопротивляется объятиям смерти, принесенной бродящим по первому этажу жнецом. Он ждет. Скрипнули половицы, заставляя Дина облегченно выдохнуть. Тихие шаги раздаются совсем близко. Не такие, как шаги Крисси, и не похожие на поступь сурового ангела смерти. Знакомые. Знакомые до боли!.. Ничуть не изменившиеся. Дин усмехается. У него ещё есть силы усмехаться. Собственно, только на усмешки сил и хватает. Чтобы повернуть голову – уже нет. Лишь скосить глаза на распахнутую дверь, через проем которой стелется по полу тень. Ничуть не изменившаяся, мать её, тень! Дин чувствует, как ухмылка на его губах превращается в хищный оскал – память слишком остро бьётся в виски. Чересчур остро для того, кто умирает. Впрочем, Дин ведь никогда раньше не умирал вот так – сгорая от старости в собственной постели, так откуда ему знать, как это происходит и что он должен испытывать? Страшно. Шаги достигают комнаты, и Винчестер чуть прикрывает глаза, готовясь. К чему? Наверно, он и сам не знает. Он всю жизнь готовил себя к чему-то, но никогда не был готов в должной степени. Никогда не оставался с чем-то наедине, стопроцентно уверенным в исходе или в своих действиях. Никогда не мог сказать заранее. Никогда, кроме одного – того, что входило сейчас в его комнату. — А твои привычки не изменились. Глаза Кроули встречаются с его – моментально. Демон, испытывая глубокое уважение и не желая опошлять момента истеричными реакциями, не скрывает, что не удивлен увиденным – умирающий старик на широкой двуспальной кровати, стоящей в полутёмной комнате. — Всё те же клоповники, и всё та же пыль. Раньше, дело другое, ты не встречал меня в постели. Дин смеётся. На самом деле смеётся, понимая, что демон действительно не изменился с момента их последней встречи на том грёбаном складе, покинуть который Кроули был не должен. Остаться там, изувеченным и мёртвым на жестокой металлической дыбе – такая участь была заготовлена для короля Ада. И порой Винчестер люто ненавидел себя за то, что помог красноглазому избежать предназначенной судьбы. А чаще - ловил на себя на крамольной мысли, что дико рад кощунственному факту. Даже не зная ничего о Кроули за чёртовы минувшие двадцать лет. Или тридцать? Хрен с ним! — Считай это моим прощальным подарком, — саркастично произносит Дин. Снова усмехается. Не может не усмехаться, замечая в глазах демона какое-то странное сожаление, которое тот тоже не пытается утаить. Не может не хорохориться перед Кроули, видевшем его в куда как лучшие времена. Пожалуй, только перед ним он еще ощущает потребность отрицать сковавшую тело слабость и надвигающуюся смерть. Сегодня что, вечер откровенных взглядов? — Не тот подарок, о каком я мог бы мечтать, согласись. Демон останавливается напротив изножья кровати. Свет от лампы падает только на левую половину его лица, и Дину на миг чудится, что правая половина растекается в одной сплошной чёрной кляксе, наполненной тягучими антрацитовыми каплями. Истинный лик, истинная сущность, истинное происхождение. Совсем не такие, какие представлялись Винчестеру, когда чёрный пёс должен был утащить его задницу в Ад. Совсем не такие – правильнее, страшнее. Обречённее и неотвратимее. Дин выдыхает, и Кроули шевелится, изгоняя правдивую иллюзию. Стряхивает ее с себя неуловимым движением плеча. Демон плавно перемещается по комнате и приближается к изголовью – к безвольно свисающей с подушек руке. На долю секунды Дину мнится, что Кроули сейчас обхватит его ладонь своей и проникновенно прикоснётся к тыльной стороне губами, уподобляясь героям пафосных мелодрам, пришедших к смертному одру умирающих близких. Случись такое в действительности, Винчестер попросил бы пристрелить себя из кольта, что лежит под кроватью. Слава пеклу, падший лишь аккуратно присаживается на край постели, на расстоянии, будто избегая соприкосновения с телом Дина, укрытым плотным одеялом. — А больше у меня ничего нет, — ехидно замечает Дин. — Кроме артрита и воспалённой простаты. Если она тебя устроит – могу предложить. — Я удивляюсь тому, как ты умудрился дожить до естественной смерти, а не нарвался на чьи-нибудь клыки за свой язвительный язык, — демон качает головой, привычно пряча улыбку в уголках губ. — Всему виной мои сиськи с дерзкими сосками, чувак, — Дин чувствует, как кашель вновь подступает к горлу, но не выпускает его из легких, осклабившись. — Ты ведь в курсе, их убийственному эффекту никто не в силах сопротивляться. Демон неотрывно смотрит на изменившийся возрастом, но оставшийся болезненно узнаваемым облик и Дин вдруг понимает, что в тёмных глазах под широкими бровями сквозит сочувствие, смешанное со скорбью. Дожил. Демон его жалеет. Наверное, мысль его, как, впрочем, всегда, не ускользает от Кроули, потому что падший едва заметно качает головой. Тишина. Старик разглядывает демона, превратившегося по воле шутницы-судьбы в тесно-близкое, безоговорочно похожее, бесповоротно необходимое существо на планете. Ирония. Вряд ли есть еще кто-то, кто мог бы похвастаться тем, что читает мысли Дина Винчестера не сверхъестественным даром, а лишь по выражению лица. Мимике. Взгляду. Развороту плеч. Тяжелый, длинный выдох и принадлежит он не умирающему охотнику. Кроули кривится, создавая у старика впечатление столь знакомого «Хрень!». Перед традиционным восклицанием его брови хмурились, прямо как теперь, но, вместо ожидаемого ругательства, король Ада так непередаваемо по-человечески сползает на пол и опирается спиной на бортик кровати, позволяя холодеющей руке Винчестера чуть прикасаться к ткани дорогого костюма. Они молчат. Возможно, где-нибудь в другом месте, в другом мире в подобной ситуации есть смысл сотрясать воздух болтовней. Они же друг другу уже почти все сказали. Обмен колкостями, как проверка на прочность. Немногословные приветствия, в которых отсутствует необходимость. Остаются навечно немыми, запечатанными в сознании, истинные мысли. Единственные, которые стоило бы озвучить, фатально разрушая тщательно выстроенный фасад благополучия. Поздно. Говорите сейчас или молчите до скончания дней. Фи, ваше величество. За два прошедших в одиночестве тысячелетия вы стали чересчур сентиментальным. Кроули закидывает на постель локоть, разваливаясь вполоборота. Видит улыбку, тронувшую бесцветные губы Дина. Немного осталось. Тикают стрелки – тик-так – отнимая у них те жалкие крохи, что ещё есть. Отсчитывают секунды, сливающиеся в минуты. Падший чувствует затылком дыхание жнеца, пришедшего за Дином. За Дином!.. Проклятье. Он давит в себе нарастающий взрыв, принуждает себя молчать. Насилие, более кровожадное, чем пытки в аду – убеждать себя проглатывать рвущиеся наружу эмоции. Он набирает полную грудь воздуха. Последний шанс повернуть происходящее себе на пользу. Он ведь предприниматель, никогда не упустит собственной выгоды, особенно, когда время тает в руках. Утекает, как песок сквозь пальцы. Он не может заставить жнеца уйти и не возвращаться. Не может заставить всадника вычеркнуть имя Винчестера из списков. Не может дать Дину вечной жизни, но может использовать сложившееся положение, потянуть за красную нить, цепями сковавшую человека и демона воедино, чтобы воплотить в реальность давно задуманный наихитрейший и наиковарнейший план. — Дин, — решается Кроули. — Продай мне душу. Каркающий, похожий на скрип проржавевшей качели, смех разносится по полутемной спальне, перерастая в кашель. Охотник окидывает демона укоряющим взглядом, с трудом вскидывает бровь, выражая тем самым осознание абсурдности предложенного. Приподнимается на локте, черпая силы в глубоком изумлении. — Рад узнать, — улыбка вновь растягивает потрескавшиеся, побелевшие губы, — что ты не меняешься. — Прошу тебя, — упорно настаивает падший. В глазах его читается мольба – настоящая, почти молитва. — Пожалуйста, — отчетливо повторяет он, разделяя слово на слоги. Охотник падает на подушку, заходясь новым спазмом. Казалось, сама природа не желает, чтобы этот разговор продолжался, но Винчестер вертел и природу, потому, отхлебнув из стакана остаток отвара, качает головой. — Сорок лет прошло, — хмыкает он, — а ты все-то меня за идиота держишь! — на лоб старику падает серебристо-белая прядь, и демон, легко дотянувшись, аккуратно снимает ее легким прикосновением пальцев. — Демоны, — выдыхает он, — лгут. — Даже старость не прибавила в твой усохший от безделья мозг извилин! — вспыхивает Кроули негодованием. Подозрительность. Первая, самая верная отличительная черта Дина. Никому не верил никогда и верить не будет, и сейчас своенравная неуступчивость Винчестера вызывает в падшем глухое досадливое раздражение. Так и хочется пару раз пристукнуть затылком о стену, чтобы внести немного ясности в образ его мышления. — До сих пор считаешь, что я пытаюсь тебя одурачить?! — с нескрываемой обидой бросает Кроули. — После всего, что было, ты не изменил обо мне мнения?! — с присущей демону горячностью восклицает король Ада. В глубине карей радужки – боль. Печаль. Нетерпение. — Далась тебе моя душа… — ворчит Винчестер. — Далась, мать твою! — срывается на крик падший. Подскакивает с пола, в один шаг преодолевая короткое расстояние от кровати до двери. Стоит у проема, рассматривая что-то – или кого-то – в коридоре. Поигрывает желваками на скулах, ведя незримый диалог с гостем, по праву ожидающим за деревянной створкой. Хлопает ею об косяк и возвращается к Дину, падая на то же место, в то же положение. — Дин… Старик вдруг расслабленно прикрывает веки ненадолго, а когда открывает, демон видит в них веселье. Торжество. Победоносную радость. Годы, смявшие веснушчатую кожу изломанными морщинами, отнявшие из конечностей силу, обесцветившие некогда яркую зелень глаз, словно растворяются и бегут, испугавшись пламенеющей души того, перед кем трепетали сумеречные твари Чистилища, черноглазые порождения геенны и пернатые дети Господни. — Кроули, — мягко произносит он имя, которое упоминал за истекшую жизнь от силы пару раз. — Я знаю, зачем тебе моя душа. — Тогда почему отказываешься?! — баритон, глубокий и чистый, щемит сердце отчаянием. — Там, — охотник переводит взгляд на потолок, — все, кого я знал. Мать. Отец, надеюсь. Сингер. Сэмми. Прости, я не могу пойти с тобой. — Сэма там нет, — безжалостно отрезает демон. Дин недоумённо смотрит на черноглазого и ощущает, как под кожей пробуждается холод осознания. Сэма. Там. Нет. Дину хочется потрясти головой, но всё, на что хватает сил – свести брови, выдавая изумление, густо замешанное с замешательством и страхом принять услышанное. Кроули хищно усмехается – той усмешкой, оставшейся ещё от демона перекрёстков, который чувствует, что зацепил за верную ниточку – и продолжает: — Он, с той поры, как погиб, у нас. Наколотил звездочек на почетную камеру, mon cher, — уже спокойнее добавляет король Ада. — Ты помнишь, каким он был в вашу последнюю встречу. После того, как вы поцапались, он окончательно слетел с катушек… — Не оправдывайся, — перебивает Дин, стараясь не комкать одеяло пальцами, скрюченными не только старостью, но и мгновенно всколыхнувшейся болью. Дыхание сводит, и охотник с несвойственным ему испугом успевает подумать о том, что Кроули со жнецом всё же не договорился, как спазм проходит, прогоняемый гневом. Сэмми там нет. Черт с ней – с виной! Чёрт с ней – с избранной дорогой! Сэмми там нет. Это не то, что Дин всегда хотел для младшего брата. И неважно, что Сэм сам вымостил себе путь. Он всегда был круглым идиотом. — Думаю, ты понимаешь, что будь я уверен в твоей причастности к залету Сэма в Ад, твоей заднице не поздоровилось бы? — Дин старается не цедить слова, но сдержанность даётся ему, как и раньше, отнюдь не легко. — На кой хрен мне Сэм? — буднично пожимает плечами Кроули. — Мне нужна только твоя душа. Махнёмся, не глядя? Правда. Все правда. Вспоминая поступки, слова и поведение Сэмми, несложно поверить, что он влип. Не Дину судить этого сучонка, но какого хрена?! Сэм постоянно ныл по поводу охоты. Мечтал завести домик с белым заборчиком и девчонку, которой можно вешать лапшу на уши по поводу семьи и семейного дела. И черт с ним, по идее. Братишка вырос и выбор свой сделал самостоятельно, никто не мог упрекнуть Дина за то, что он отправил тридцатилетнего лба в свободное плавание, кроме самого Дина. Стон, переливающийся в рык. Ничего не изменилось. Он, постаревший, немощный, лежа на смертном одре, думает только о брате. Родственные узы, возможность для любого монстра сыграть на привязанности. Глубокой, ничем не рушимой любви друг к другу. Сейчас, однако, Винчестер уверен на все сто – Кроули к падению Сэма не приложил ни йоты усилий. Не понимал, откуда в нем столь смехотворная вера по отношению к королю ада. Наверное, ночи, проведенные в одной постели влияют на его объективность – важны ли причины? Нет, конечно. Единственное, за что он мог укорить своего демонического любовника, так за то, что приберег в рукаве козырь. Рычаг, с помощью которого можно манипулировать Дином Винчестером, оставшимся буквально до конца дней хранителем. Сторожем брату своему… Усталость. Кромка зубов привычно прижимает нижнюю губу. Кроули, изучивший охотника, как свои пять пальцев, помнит, что в такие минуты тот уже принял решение. Боль от растерзанной слизистой помогает ему прогнать вспыхивающее в глубине сознания сомнение. — Что будет со мной? — задумчиво интересуется Дин, замечая, как хитрость, язвительность и искры веселья немедленно стираются с лица демона. Падший в мгновение ока становится серьёзным. Откидывается на бортик кровати спиной, уже настойчиво, в открытую подпирая плечом безвольно лежащую кисть старика. В облике его – в позе, в покаянно опущенном подбородке и прячущемся взгляде селится обреченность. Упрямство. Отчаянно-капризное. Виноватое. Эгоистичное, так присущее Кроули. Дин, человек всего на сорок лет спустившийся в ад, когда Кроули еще не добрался до пылающего скверной трона, знает о падшем все. Знает – приятного ему демон не скажет. — На дыбу, — язвительно ухмыляется Винчестер, — подвесишь? Смешок в ответ. Слишком напряженный и нервный, чтобы Кроули мог хотя бы себя убедить, в том, что все хорошо. — Нет, — качает он головой. — Ты уйдешь со мной. Наденешь вечный траур по утраченному свету. Вернешься в этот мир, окутанный черным. Как я. — Я изменюсь? — Ты будешь самым человечным демоном преисподней. Падший поворачивается. Ему не нужны ни подпись, ни контракт, ни озвученное согласие. Да. Он поднимается с пола, нависая над лежащим в постели мужчиной. Невесомое, почти целомудренное слияние губ. То, о котором грезили они оба долгие годы в разлуке. Теперь навечно связаны, неразрывно, тесно, как две стороны одной медали. Терпеливо ожидающий в коридоре жнец вплывает в комнату. Дин видит его, и это видит демон, искренне сопереживающий его такому понимаемому страху. Сжимается, наконец, побитая артритом кисть в ладони. Склоняется строгий вестник смерти над умирающим, проводит по лбу пальцами. Последний вздох. Демон остается в кричаще-отчаянном уединении в старом доме. Садится на краешек кровати. В руках у него переливается чистым пламенем изначального света душа. Кроули не первородный, не первопавший. Неистовая, исступленная душа Дина жжет ему кожу, сжирает ее беспощадной силой. Ласкает. Он смотрит на то, что осталось от прошлого. Испытывает столь непривычные для него муки совести – концентрированное добро перекуется, переплавится в аду, сменив цвет. Оно уже меняет – давно меняется! С первого номера в очередном гадюшнике из желтых страниц. Враги, нашедшие друг в друге утешение, обменявшись частичками собственных сущностей и передав друг другу оторванное наживо сердце, стали не белым и не черным. Король Ада повидал многое. Преисподняя, его вотчина и полноправное владение, страшное место. Правда, поднявшись, и, на мгновение, задержавшись взглядом на постели, он знает - нет ничего ужаснее тела, лежащего на белых простынях. Бездыханного мертвого тигра, чье имя навеки впечатается в идеальную память всех порождений ада. На опущенных чьей-то заботливой рукой веках останется едва заметный налет серы.