Бывшие — нынешние

Приехал домой никакущий. Переосмыслил, наверное, всю свою грёбаную жизнь за последний час, но так ни к чему и не пришёл. До стрима оставалось всего несколько жалких десятков минут, и ничего лучше, чем перенести его на завтра, он придумать не смог. Орать в подушку не помогало. В пустоту дома — тоже. Собственное эхо, ударяющееся о стены, о приклеенные на скотч совместные с ним фотографии, оглушало, хоть и голос давно стал осипшим. Казалось, и слёз больше не было, но губы отчего-то до сих пор продолжали делаться солёными. Его всего трясло. Никак не мог остановить истерику, бесконечный поток мыслей из серии «хуёвые, разрушающие». Всё вмиг сделалось каким-то неправильным, обесценилось и нет: стало слишком дорогим. И… так, на самом деле, бывает. Когда что-то внутри ломается, рвётся, рушится. Что-то, за которое держался, выстраивая чёткие принципы, правила, ебучие теоремы, ставшие аксиомами, потому что «мне похуй, ничего не узнаю, так придумаю и буду в это верить до последнего». Только вот, сейчас верить стало не во что, не считая, пожалуй, той лютейшей залупной херни, которую с картинок считала бабка. — «Пока ты будешь беречь его, как хрусталь, а он относиться к тебе, как к Господину — вы будете вместе». Въелось в ум, пробилось сквозь поток других мыслей. Фраза какой-то пьяной женщины, рассчитывающей на иену у станции метро. Просто так сказала, ворвалась в пустой разговор о предстоящих выездных матчах, взмахивая пустым бумажным стаканчиком. — «Ага, спасибо, учтём». Не воспринял её слова всерьёз, протягивая пару купюр ей в руки, и после — весь вечер уламывал назвать его Господином. Интересная херня получилась, занятная. Только-только ведь встречаться начали, и то, что он тогда выдал, должна была произнести та женщина. — «Если я скажу, ты поверишь?» Спросил почти пять лет назад, когда точно так же возвращались домой с тренировки. Грел руку Кенмы в своей, как бы сразу отсекая: «Это ничего не значит». Конечно, не значит и не значило, если каждый раз поступал подобным образом, когда парню холодно становилось. Кенма тогда удивился, ведь Куроо отчего-то начал смущаться, а робость этому наглухо отбитому придурку никогда не была свойственна. Наоборот, слишком смелый для всего. Особенно, когда куча дел наворочена, а тема сожаления — не раскрыта. — «У меня есть выбор?» Как-то недоумевающе спросил, вспоминая их с Бокуто огрехи. И, кажется, Куроо тогда прочитал его мысли. — «Да я не об этом». Произнёс недовольно, сильнее сжимая его руку в кармане своей чёрной куртки. — «Тогда о чём?» — «Если я скажу, что люблю тебя, ты поверишь?» Вопрос тогда казался неразборчивым, Кенма даже почти переспросил, но все слова резко забылись. Вместо ответа — тихонько посмеялся горячим дыханием в замёрзшую руку, которую Куроо ещё не успел согреть, и ответил: — «Поверю… потому что тоже люблю тебя». А ведь права та женщина оказалась. Пока Куроо берёг его, как хрусталь, а Кенма — считал его своим Господином, они были вместе. И почему в эту ёбаную минуту он вспомнил именно это? Ментальная связь с какими-то мутными гадалками по всем районам Токио установилась, что ли? Странная штука — воспоминания. Всего один момент, и уже ощущения, что ты жив, нет. Умер. Причина смерти: убило собственное подсознание. Чудо-таблетка нужна. Возвращающая к жизни, желательно, восстанавливающая полоску «хп» до разъедающего ярко-зеленого. Каждый хиллится по-своему. Кенма же — способа не нашёл. Единственное, до чего смог додуматься, — спуститься на кухню, вниз, в поисках каких-нибудь опиоидов, транквилизаторов, волшебного, мать его, порошка, но нашёл только слабенькие успокоительные и снотворные, которые по четверть таблеточки иногда принимал на ночь. Хули поделать, выбора особого у него не было. Высыпал на ладонь пару таблеток, трясущейся рукой набирая в стакан воду. Ебучий тремор, ебучая задержка корректирующих афферентных сигналов. Даже к губам грёбаный стакан поднести невозможно. — Да блядь! Сука! Психанул, с размахом разбивая бокал о кафельный пол. Осколки разлетелись по разным углам, высвобождая из своих границ грёбаную воду. Будь в руках Кенмы дробовик — вместо всего этого были бы мозги и кровь. Соответственно. Бьющееся в конвульсиях тело — стало бы приложением, чем больше, тем лучше. Достал из кармана телефон, кое-как нажимая иконку вызовов. На экране высветились «недавние», и Кенма неуверенно выбрал номер, находящийся под последним звонившим абонентом. Сполз на пол, задевая спиной ручки шкафчиков, и терпеливо ждал ответа, поджимая колени к груди. Трепало пиздецки. Никак не мог успокоить дыхание, грудную клетку, казалось, вот-вот разорвёт, как и сердце, которое, по ощущениям, хуярило раз по сорок за секунду. Ебучий худак промок насквозь, и Кенма сжимался ещё сильнее, чтобы хотя бы немного согреться. — Хэллоу, Китти, я за рулём, — быстро проговорил, сигналя какому-то ублюдку. — Заебёте подрезать, блять! Что-то срочное, малыш? Кенма ответить не смог. Даже про себя проговорить не получилось. Попробовал спросить, где Куроо ехал, но вместо этого — зашёлся слезами, припадочно всхлипывая. — Боже мой, Кен! Где ты? Я сейчас приеду! — прокричал в трубку, но, так и не дождавшись ответа, произнёс спокойно, чётко проговаривая каждое слово: — Слушай меня, Кенма. Я к тебе сейчас приеду, только скажи мне, где ты. — Д-д-д-до… — не смог ответить, блять, от безысходности по очереди кусая костяшки пальцев. — Дома? — закончил за него, по звукам, похоже, закуривая сигарету. — У меня? — У с-с-се…бя… — Понял, жди, я сейчас! Отключился резко, быстро, неожиданно. Кенма даже подумать о своём поступке не успел. Вряд ли, конечно, его вообще интересовала правильность сделанного, но во всём этом пиздеце всё же присутствовали нотки сомнения. Типа, зря вообще всё это. Однако с другой стороны — что делать-то, блять, оставалось, кроме как звонить Куроо и пытаться просить его приехать. Жест, может, и не совсем обдуманный, зато приездом любимого утешится. Приездом его Господина, если быть точнее, и, кажется, нервный срыв дал нихуёвые сбои в восприятии реальности. Точнее, нихуёвые сбои в восприятии реальности дало конкретно чувство вины. В первую очередь, во всём остальном и навсегда — за то, что ночью якобы сошлись, а наутро бес попутал записку содержательную оставить. «Не вернусь», — точка, блять, конечная, не забывайте свои вещи. Но что, сука, делать, есть всем чем только можно разбросались? И вещами, блять, и чувствами, и любовью, и нуждой друг в друге? Насорили, испачкали, стены, что ли, розовыми облаками разрисовали… Постарались так, что частичку личного пространства до сих пор не очистить. Всё заляпано друг другом, и дыры эти в душе — результат совместной творческой деятельности, последствия неудачного эксперимента поебать друг другу мозги и сделать вид, что заебись в одиночестве живётся. И разговоры эти об уходе… хуйня полная, раз чуть что случилось — тут же начал бывшему названивать. Сломался, в одиночной игре самому себе проиграл. Отдал победу просто так, не сражаясь. Отдал все ценности без аукциона. Отдал сердце на растерзание. Уступил в этом безумно душном вагоне тому, кого, оказывается, совсем не знал. За это — страдал тоже. Будто к колеснице привязали все части тела. Кучер, не повезло, фанатик, какой-то конченый маг, безумный, кривой, старый, а кони — выдыхают вместе с горячим воздухом душу. Глаза горят красным, буквально, полыхают. Из разорванных пастей пар валит. И Кенма следует за ними, потихоньку стираясь о сухую землю, как самолёт об асфальт без шасси. Чёрт, да о чём вообще говорить можно, когда слышит, как входная дверь открывается, а успокоиться никак не может. Наоборот, ревёт ещё сильнее, без конца всхлипывая и задыхаясь на блядском ледяном кафеле, который в момент делается горяченным, липким, словно от жара его тела плавится. А Куроо, как в ёбаной игре в «Жмурки», идёт на звук бесконечных всхлипываний, доносящихся с кухни. От увиденного охуевает до такого, что если бы воздушный шар можно было надуть паникой — он бы лопнул. Разлитая по полу вода и блестящие лучами уходящего солнца осколки внушали самые ужасные из всех мысли и, отчего-то подумав, что Кенма в этот вечер решил вскрыть себе вены, Куроо упал на колени рядом, прокричав: — Показывай руки! — впился в чужие запястья, задирая рукава худака до локтей. — Что ты сделал?! Боже, блять, Кен! — Н-н-нич-чего… — с трудом ответил, припадая к груди Куроо. Вцепился в его футболку пальцами, прижимаясь к нему как можно сильнее, крепче, словно он — последний выступивший из скалы камень, оттягивающий неизбежное падение в ебучую пропасть. Знал, что сорвётся, знал… но всё равно продолжал бороться. — Тише, тише… — обхватил дрожащее тело руками, прижимаясь своей щекой к его щеке. — Я рядом… В ответ Кенма отрицательно покачал головой, как бы говоря: «Нет, ты нихуя не рядом». Вдыхал запах Куроо и задыхался. Не от слёз теперь — от переполняющих чувств. Такой родной, такой любимый, такой необходимый, но будто бы чужой. Очень удачная пародия, а неповторимый оригинал — наверное, давно умер. — Н-нет… — прижался ещё сильнее, побоявшись отпускать. — Н-н-не р-ряд-дом… — А где же по-твоему? — слегка улыбнулся. Болезненно. — С тобой, ря-я-ядышком… Касаюсь себя… чувствую… — Я-я-я… всё, ч-что т-т-там н-на…писал… — заикаясь, заходясь, но всё же приходя в себя, — …з-заб-будь… — Где написал? — провёл рукой по взмокшей спине под худаком, намереваясь снять эту пропитанную потом вещицу, чтобы Кенме стало немного теплее, легче. — А, на квартире, что ли?.. Если да, то я ещё там не появлялся. Расскажешь, что там? Начал отвлекать, поднимая Кенму с пола. А ноги не то что ватные — будто пухом набиты, под весом обмякшего тела обратно к полу тянут. Пальцы дрожат, цепляться за футболку Куроо сил не хватает. Падает, падает, скользя грудью по его груди, но тёплые ладони мешают скатиться. Куроо держит его крепко. Обнимает, гладит по голове, успокаивает мягким шепотом, зарываясь носом в пропахшие табаком волосы. Подхватывает Кенму на руки и несёт в гостиную, плавно перемещая парня на диван. Ищет по памяти по шкафам одеяло и вытаскивает с верхней полки серый махровый плед. Кенма внимательно за ним наблюдает, почему-то вспоминая их первое расставание. В тот день Куроо поступил точно также: точно также примчался к нему домой, точно также поднимал его с пола, точно также искал чёртов плед… Да, тогда всё было точно также, но по-другому. Куроо сейчас был таким взрослым. Не терялся, знал, что ему нужно делать. На побледневшем лице — усталость, тоска, печаль. И в глазах какая-то херня отражалась. Будто тоже слёзы, но блеск их холодный, стеклянный, как разбитый о кафель стакан… Разбитый. Куроо — разбитый. — Так, малыш, это нам не нужно… Стянул с Кена худак, обращая внимание на размер, указанный на бирке. Улыбнулся, понимая, что такого в его гардеробе точно не было, но в следующую секунду помрачнел, когда за светлой тканью увидел на худом подрагивающем теле синяки, засосы, следы от зубов и от них же — царапины. Завис, прокручивая в голове фрагменты прошлой ночи. Кенма выбесил его — пиздец, и почему-то вчера казалось, что подобных насильственных действий он заслуживал. Однако сейчас нечто похожее на сожаление подкралось сзади, сцепило ледяные пальцы на шее и сжало её посильнее, заставив закашляться. И что на него нашло — хуй его знает. Всегда же обращался к нежности. Знал, что Кенма слишком ласковый, что с ним нельзя быть жестоким. Понимал, что прошлой ночью и в сознании Козуме что-то перевернулось. Терпел: и на его коже следы сумасшедшей похоти зудели тоже. Опустился на корточки, замотав дрожащее тело Кенмы пледом, и положил голову ему на колени, обнимая их. — Прости меня… — прошептал, потеревшись щекой о махровую ткань. Добивочка на вечер, контрольный в голову. Душа разорвалась на части, образовав под костями пустоту. Однако больше не плакал. Достал из-под пледа руку, запуская пальцы в чёрные взъерошенные волосы. Начал гладить его по голове, практически перестав всхлипывать. Куроо — его проклятье, его лекарство: убивает, но лечит. И мысли одной достаточно, что он рядом, чтобы прийти в себя. Касаться его, чувствовать его, любить его, дышать им, наслаждаться им, травиться им, задыхаться им, погибать без него, из-за него и с ним. — И ты меня… тоже… прости… Каждое слово — горечью, жжением. Хотелось бы ему сказать больше. Обо всём, о каждом созвездии в их бесконечном космосе, о кометах, врезающихся в их планеты, о спутниках, что взрываются вне их атмосфер… Он хотел бы сказать ему больше. О чувствах, о боли, о тоске, о ненависти, о любви, о страданиях, о радости, о хорошем, плохом. Он хотел бы, но… не мог. — Я написал, что не вернусь к тебе, — холодно произнёс, не колеблясь. — Правда? — усмехнулся, прижимаясь к его коленям ещё сильнее. — Так значит, мне об этом надо забыть? — Угу. Промычал, сползая к Куроо на пол. Накрыл широкие плечи пледом, утыкаясь носом ему в шею. Вдыхал его запах, его тепло и слабые нотки какого-то дешёвого одеколона… А когда руки Куроо легли ему на поясницу, утягивая за собой в падении, — голова начала идти кругом. — Вернёшься ко мне? — спросил, укрывая спину Кена пледом. — Да, Господин, — ответил, поудобнее устраиваясь у него на груди. — Вернусь.