Бывшие — нынешние

Первым в игре для мажоров вылетел Тендо — вынудил его Большой Папа через четыре «Флопа», «Тёрна» и «Ривера» поставить олл-ин и с позором проиграть с какой-то никчёмной «Парой» Двоек. Неплохая, кстати, комбинация была, учитывая пасы остальных игроков. Однако на кону стояло что-то гораздо более важное — роль повара и отмокающая в кастрюле с холодной водой картошка. — «Пиздуй жарить, сынок. Докажи мне, что ты лучший». Вторым, как ни странно, из-за столика встал Никсон. Пошёл помогать другу-недопарню-недоёбырю на кухне, попутно придерживая тому в пальчиках сигаретку, чтобы мокрыми руками бумагу с табаком не испортить. Третьим соскочил Бокуто. Не без помощи Акааши дотянул до четвёртого, так сказать, тура, но лишился всего, когда с работы в дом ворвались Терушима и Яку. Сообразить, что к чему, одному вышло не сразу. Допёр обо всём поздно: в момент, когда Кенма забрал его последние фишки вместе с фишками остальных себе. Нихуёвый банк был, между прочим! А Сакуса просто замахнулся на многое. Понадеялся собрать крестовый «Флеш», но хренов-дилер-Большой-блефун-Папа-сан вытянул из колоды Десятку Червей, заставив парня тут же сдаться. И не то чтобы новый знакомый Кенмы расстроился. Наоборот, оживился даже как-то и, стянув с лица маску, направился к кухне на дегустацию охуенно хрустящей золотистой картохи. За столом остались всего трое. Накал страстей продолжался, но в этот раз Кенма спасовал во время второго торга. Не пошло дело, не легли карты, пытаться что-то сделать с пустой комбинацией оказалось бессмысленно — решил так для себя в тот момент, когда увидел в глазах Куроо переливающийся разной степенью блеска азарт. Это стало гораздо интереснее. Приоритет был расставлен автоматически, и уверен, что правильно. В его пользу. Небольшой шанс для любимого. Тайм-аут перед финальным боссом: биться придётся в рукопашку. Из баффов — только лишь блеф, распирающая изнутри уверенность и он, перед которым даже допустить мысль о возможном проигрыше нельзя. Кенма смотрит на Куроо неотрывно. Почти не моргает, думая, какой же всё-таки его мужик охуенный. Даже не следит за процессом, не парится насчёт игры или того, что это он вот-вот проиграет, поступив как-то слишком опрометчиво. Однако Кенма этим гордится. Гордится, что он рискует чересчур уверенно. Даже у Большого Папы в глазах блестит сомнение, хоть отступать от намеченного плана ни на шаг не собирается. Кенма смотрит на Куроо, думая, что в этой надежде кроется прекрасное. И эти растрёпанные волосы, идеальный профиль лица и растянутые в улыбке губы невероятны. Он — его. Почти пять грёбаных лет его. Такой родной, такой любимый, холодный, словно лёд, но с ним ему тепло. Кенма смотрит на Куроо, думая, что вся хуйня позади — хочется в это верить. Хотя бы на секундочку… на секундочку насладиться им, налюбоваться, обжечься, касаясь, утонуть в поцелуе, чувствах и янтаре его глаз. Потеряться и больше никогда не находиться. Попасть в розыск. Ему. В уголовный. За кражу чужого сердечка. Докинуть до пожизненного — за разум, мысли, душу, тело. Его — казнить, нельзя помиловать. Он всего лишь смотрит на Куроо, понимая, что считанные секунды — ожидание неизбежного поражения. Для Кенмы, не для него. Только лишь взгляд, искрящий удовлетворением и недовольством. Только лишь ухмылка, хитрая, нет… оскал. Только лишь его запах, когда, встав с дивана, пройдёт мимо… Кенма смотрит на Куроо, мечтая услышать любимое: «Китти». Пусть и не такое, как обычно. Пусть усталое, измученное, осколком острое — порезаться не жалко. Больно, но необходимо. Он ведь так прекрасен… Недосягаемый идеал, испорченный настолько, что уже никогда не отмыться. Отравляющий, словно никотин. И убивает медленно. Ни уйти от него, ни прийти к нему, но вернуться. Как с латыни — «помни о смерти», но так же противоречиво, как и говорить с набитым ртом. Жить. Смотреть и восхищаться. Смотреть и гордиться. Смотреть и всё же обжигаться, рискуя прогореть, не оставить после себя ничего, кроме пепла. Бояться. Страдать, задыхаясь от слёз, но любить. Любить его всем сердцем. — Чего там у тебя? «Тройка»? Ха! Хер тебе! — глумится Большой Папа, вскрывая свои карты. — «Стрит», видал, не? Домой, ёпта! Следующий! — Если бы ты не ставил олл-ин, то, возможно, поиграл бы ещё, — вполголоса произнёс Кенма, ласково потираясь щекой о плечо Куроо. — Если бы я остался, то ты этого мужика ещё долго бы выебать не смог… — на секунду завис, недоумевая сказанному. — Точнее… формально, по-покерски. Трахни его как следует за меня. Лицо из серии «ладна-а-а» и дикий мандраж, потому что почувствовал его тепло на своей коже. И откуда этот неожиданный прилив хуй пойми откуда взявшейся нежности — неясно. Ещё одна тайна человечества. Вселенский заговор против Кенмы. Однако вернуться в режим «охуенный игрок» удаётся быстро. По крайней мере, снаружи это дело выглядит именно так, а потому — Большой Папа не доверяет рукам Кенмы карты. Боится, что блефа и нечестной раздачи сможет не заметить. Сдаёт позиции, сдаёт, бросая в сторону Терушимы просьбу побыть их дилером. — Эм… ну, конечно, ок, только что делать надо? — внимательно смотрит на колоду, слегка пританцовывая под биты какого-то репера. — Не переживай, я всё скажу, — заверил Медведь-Папа, придвигаясь чуть ближе. — Пока по две карты каждому раздай, а дальше… ну, пробку понюхай. — Кто-то сегодня делает водники? — спрашивает как-то слишком воодушевлённо, реально надеясь в программе вечера на траву. Однако, быстро утешившись осуждающим взглядом Папы, быстро проговаривает, обращаясь к Кенме: — Я, кстати, дырку наконец-то пробил. И если бы медленное движение охуевших глаз издавало скрип — все бы к хуям оглохли, потому что неправильные мысли о растениях семейства Конопляные оказались наименьшей частью того шока, которым Большой Папа чуть не подавился. Нет, к настоящему мужскому сексу он, несомненно, относился нормально. Типа, достаточно развитый для двадцать первого века, но развитый только лишь в ситуации с Сатори, который в своём познании преисполнился настолько, что даже если бы стал организатором БДСМ-оргии — родители бы ему ничего не сказали. И почему — не так важно. Однако касающееся друзей сына дело — событие совсем иное, пусть и неудивительное. Капельку, если только, и охуевать, по сути, не из-за чего: вопросы-то житейские. Как и касающиеся друзей сына дела. Жи-тейс-ки-е. Пора бы запомнить. — И как… твоя дырка? — откашлявшись в кулак, смущённо спросил, как бы заботясь, переживая. — О, всё классно! — перетасовав колоду, начал раздавать по одной карте. — Показать? Главное спросить себя: «А точно ли я хочу это видеть?» И что это за беспардонность такая — смущает тоже. — А ч-что именно т-ты хочешь показать? — занервничал, укусив себя за костяшку большого пальца правой руки. А Кенма… держался до последнего, пытался сохранять максимально серьёзный вид, потому что прекрасно понимал, о какой дырке говорил Терушима. Ухо, ёпта, он наконец-то пробил. Ухо! Вон, в хряще даже украшение на свету блестит. Однако продержаться и выйти из ситуации героически не получилось — звуки гиены в унисон с диким рофлом бывшей совы и нынешнего шакала раскололи маску серьёзности на миллиарды никчёмных частей. Куроо с Бокуто так с этого ржать начали, что бедный толерантный мужик со стыда чуть ли на демонстрацию любых человеческих дырок не согласился. — Да хули вы смеётесь? — обиженно проревел, чувствуя, насколько сильно, оказывается, задето самолюбие. — Показывай! Дырку эту свою… показывай! Понимая, чего там этот старый извращенец себе напридумывал, Терушима положил руки на пояс. Пальчиками дотянулся до резинки спортивных штанов, делая вид, что вот-вот спустит их по бёдрам, но в следующее мгновение, когда поймал в глазах Большого Папы испуг, поправил выбившиеся из зализанной прически пряди, продемонстрировав ему свеженький хеликс. — Вот сука! — заржал сам, моментально расслабляясь. — Я ж думал, там что-то серьёзное будет. Вы ж, бляха, отбитые все такие. Фу-ух… — облегчённо выдохнул. — Давай, бля, ставки делать. Торговаться пора.

***

Игра подходила к концу, победитель вот-вот определялся — это чувствовали все. На момент «Ривера» в доме воцарилась полная тишина. Нарушить её боялся каждый. Жёсткое напряжение — с ней на пару. Нервяк такой, что даже все колонки на кухне оставили, чтобы мало ли что… случайно на «Play» не нажать. Война титанов. Олимп, где оба Бога — в рот не ебись какого склада ума. Хлеще всех шахматистов. Фигуры на этом игровом поле — только они. Из оружия — по две карты. Разделяют их — пять и нервы, натянутые, как струны. У Большого Папы явно что-то пиздатое. Такое, что вскрыл — и бомбепомедок. В его охуенно высоких ставках блефа даже не чувствуется, на пол шишечки не стоит. Всё, что сейчас есть в его агрессивной игре — полная уверенность в победе, искрящая удовлетворённость игрой, кайф от азарта и удачно собранной комбинации под самый конец. Поставить теперь только надо правильно, заставить Кенму либо спасовать, либо ва-банк пойти. И это очевидно. Если IQ больше двух — очевидно. И тяжёлое подавление ощутимо. Для остальных. Не для Кенмы. Такой исход игры он предвидел. Конечно, в картах сидящего напротив него мужика уверен полностью не был, однако шарил за свои. Четыре, мать его, Короля. «Каре», блять, пушка! И этот чертила, заранее праздновавший свою победу, скорее всего, о таком джекпоте не подозревал: Кенма не давал ему повода. Ставил по минимуму, не повышал и нехотя уравнивал, теша агрессивное самолюбие достойного противника. Однако сейчас, когда Большому Папе явно не доставало внушительного номинала фишек, он отыгрывался. Последние торги перед тем, как вскрыть карты. Восхищённый взгляд где-то с правой стороны обжигает, отвлекает, мучает. Он знает, какими глазами на него смотрит Куроо. «Отвернись!» — хочется крикнуть, но нельзя. Нельзя и поддаться ни ему, ни смущению. — Десять тысяч, — с трудом произносит ровно, бросая на стол две фишки. — Да пожалуйста, — уравнивает, посматривая на оставшееся количество номиналов. Процентов восемьдесят так называемых денег — в банке. Нихуёво так разорился на торгах и вышел в финал почти с голой жопой. Не то что Кенма. Тот вообще с минимальными потерями дошёл до конца. — Повышаю до двадцати, — говорит уверенно, твёрдо, полностью концентрируясь на фишках. — Ты же блефуешь, да? — спрашивает, не выдерживает вдруг оказываемого на него давления. — Хочешь, чтобы я думал, что у тебя охуенная комбинация, а? Не дождёшься, молодой. Уравниванию. Кенма кривит губы в ухмылке. Наступает вперёд, загоняя Большого Папу в угол. Чувствует, как собственное превосходство заполняет собой шахматное поле, ведёт его к победе. «Блефую? Я? Лови, блять!» — Олл-ин, — на полном серьёзе объявляет, передвигая все свои фишки на середину стола. — Проиграть не боишься? — перебирает пальцами карты, отстраняется подальше от края стола. — Спасибо, что озвучили мой вопрос к вам, Большой-Папа-сан, — улыбается, сохраняя позу. Бесится. Щурит один глаз, злясь. Ведётся на провокацию, посылая сдержанность к чёрту, и врезается в деревянную поверхность грудью, сдвигая стол на пару сантиметров. — Зови меня Гигант-Папочка-сан! — хватает свои карты, неаккуратно швыряя их к фишкам, и гордо произносит: — «Флеш»! Двойка, Пятёрка, Десятка, Король и Туз! И все, блять, бубновые! В ответ — ухмылка, в этой тишине кажущаяся оглушительной. Бережно берёт карты в руки, ровненько разворачивая Королей рубашкой вниз, и ждёт. В первую очередь, дикого ахуя на брутальном лице, обросшем щетиной, а во-вторых… первого пункта достаточно. — Чё? Чё-о-о? «Каре»… Короли… Ты охуел, молодой? Ты как это сделал? — реакция что надо, все морщины на лбу собрались. — С удовольствием, — коротко ответил, вставая наконец из-за стола. — Благодарности за игру. С вами так приятно выигрывать. Подразнил напоследок, бросая взгляд на охуевшие лица стоявших рядом парней. Немое царство, ей-Богу. Бокуто даже аплодировать пытался, только ладони никак вместе свести не мог — тупо воздух шлёпал. — К-как… блять… — продолжал недоумевать Папенька, проговаривая то маты, то короткие вопросы до тех пор, пока осознание случившегося не достигло своего апогея. Вобрав грудью побольше воздуха, он расстроенно проревел: — Ёбаный рот этого казино, блять! Ты кто такой, сука?! И вместо ответа Кенмы — ответ Куроо, на ухо, когда, обняв парня покрепче, отвёл его от всей этой толпы в сторону: — Всего лишь лучший игрок, самый любимый мальчик и будущий муж главаря семейства кошачьих. Вроде… ничего не забыл.