Бывшие — нынешние

«Я дома», — долгожданное в сладких грёзах на пару с теплом его ладони на плече. Просыпаться не хочется: боится расстаться с этим чувством в реальности, но беспокойство будит. Медленно открывает глаза, отказываясь мириться с обещанием, которое прошлой ночью не сдержали. На теле — всё та же одежда. Те же спортивные штаны, та же футболка на пару размеров больше. Не своя, понятно. Его. Забрал себе год назад, сделав вид, что не разгадал намёка: специально ведь этот хитрый товарищ её напялил, чтобы благородно остаться без неё ночью, а утром — восхищаться тем, как Кенма в его вещах великолепен. На лице — наверняка та же грусть, что колет в мешках под глазами безнадёжной усталостью. И Миса рядом. Сопит на подушке, не обращая на тяжёлые вздохи внимания. Лишь усами дёргает да передними лапками — что-то снится. Привстаёт на локтях в попытке разглядеть на компьютерном столе телефон и слегка морщится от пробравшегося к ресницам лучикам солнца: шторы плохо задёрнуты. И в чём дело — доходит до мозга спустя секунды. Трезвым осознанием, кубиком льда за шиворот, когда холодно. Телефон на зарядку он не ставил, шторы на ночь не задёргивал, кошку, чтобы была такой спокойной, не кормил и засыпал за столом — не в кровати. Лёгкое волнение кружит голову. Чудо. Как бывает на Рождество, как увидеть отца, переодетого в Деда Мороза, и засиять ярче грёбаной гирлянды на ёлке. Как получить самое сокровенное — в пизду материальные прелести, на них и так держится всё. Сна уже не дождёшься. И следа его нет. Только приятное ощущение мечтательности, предвкушения, когда спускается по лестнице вниз, смотря себе под ноги: не поднимать глаз интригует, пугает даже, вдруг до сих пор спит. Однако доносящийся с кухни запах жареного лосося врезается в ноздри так остро, что чувств не разобрать. Приятно, но есть ещё что-то. Ностальгия давит. Разница между «хорошо» колоссальна. Тогда — в животе бабочки, чувством любви окрылён, ночью тонул в объятиях и мечтал, чтобы так было всегда. Сейчас — дрожь врезается в пальцы. Чувством вины сломлен, а ночью — лопата самокопания о почву переживаний затупилась, и сон теперь больше походит на кошмар. Кошмар, который давно стал явью. Куроо больше не пытается проснуться. Убежать — тоже, ведь больше некуда. И панцирь, в котором всё время прятался, раскололся. Защита пробита, доспехи больше не починить. А новые — кузнец делать отказался. Не хотел ведь. Точнее, хотел, но не так. Не когда ситуация превратилась в критическую. Не когда причинил столько боли, что ничем не измерить. Не когда довёл себя до грани «прыгай, лучше уже никому не станет», а назад дороги, как оказалось, нет. Не сыщешь. Карта — потёртый кусок бумаги с тысячей изломов из-за неправильного хранения. Скомкал её, да кто ж знал-то, что пригодится. Считал, что всему своё время. Тайное — то же явное, только с отсрочкой, с таймером, типа взрывчатки с кучей проводов. Отрезал не тот — умер. Подорвался, и кровь в разные стороны брызжет. И так тупо. Во всём оказался виноват сам. Взрастил обиду на какую-то хуйню. Ну, подумаешь, искупался в грязи подозрений в измене. Подумаешь, не раскрыл тему доверия, получил за экзамен неуд. Подумаешь, потерял звание лучшего, обретя новое — конченый ублюдок. Оправданно, кстати. Единственное, с чем поспорить не мог, продолжая соответствовать. Взрослая жизнь — хуйня. Ответственность вызывает рвотные позывы, каждый день новая залупа, и помощи ждать не от кого. Надежда только на себя, но… когда он обнимает со спины, прижимаясь всем телом, — уже не так больно. — Вместе на вечность, Куро… — шепчет, сдавленно выдыхая. — Навсегда… помнишь? И это — не просто слова. Что-то большее. Словно шагнул в пропасть, неожиданно почувствовав под ногами грунт. Спасение от опрометчивости, когда за последние доли секунды успел пожалеть обо всём, что сделал. Успел пожалеть о том, что шагнул.

***

капитан по ошибке: пока ты там со своих тренингов вернёшься сакура отцветёт капитан по ошибке: это на твоей совести Куро-Куроо: неправда, Китти Куро-Куроо: моей вины в этом нет капитан по ошибке: да да, поговори мне тут Куро-Куроо: я тоже не думал, что нас оставят здесь ещё на неделю Куро-Куроо: позови Акааши капитан по ошибке: он с Бокуто уже ходил три раза капитан по ошибке: ТРИ!!! капитан по ошибке: а мы ни разу капитан по ошибке: и не говори мне, что в следующем году сходим капитан по ошибке: иначе я от тебя съеду Куро-Куроо: так мы у тебя живем капитан по ошибке: не примахивайся к словам…. Блядская обида, несправедливость чёрным маркером все планы перечёркивает. Правильно говорят — загадывать нельзя. Видите ли, по пизде всё пойти может. Пошло, ничего не скажешь. Не пошло — скатилось. Скатилось ровно в тот момент, когда чёртов препод по психологии отправил студентов на курсы ораторского мастерства на целую, мать его, неделю, а затем — записал всех первокурсников на тренинги ещё на одну. И если Кенма перенёс пять дней без Куроо за играми с удовольствием, то ещё столько же — наверняка превратится в пытку. Ни с тренировок никто не встретит, ни завтраки с ужинами никто не приготовит, ни спать никто не заставит, по голове никто не погладит, шею с губами по ночам не нацелует… ещё одну, блять, неделю. И вообще, без твёрдого плеча вместо подушки даже ложиться не хочется. Существовать без Куроо не хочется. Жизнь вместе, вдвоём, в своём укромном гнёздышке, сильно избаловала, приучила к комфорту, вызвала слишком серьёзную зависимость. До пяти часов на парах — уже удар. Уехать в другую, даже не соседнюю, префектуру — ножом в сердце насквозь. И игры-то на самом деле без удовольствия. Так, досуг, чтобы скрасить одиночество, чтобы быстрее дойти до стадии принятия. И за экзамены без него не сесть: нет мотивации. И на тренировках стараться не хочется: он же не смотрит. — Кенма-сан! — возбуждённо вопит Лев. — Пожалуйста, пасуй повыше! — Да уж, да уж, «Кенма-сан», — язвит Тора после успешного блока по ту сторону сетки. — Мозг, видать, не принимает кровь. — Чувак, заткнись, больше никаких «крови» и «мозга», — фыркает в ответ, кривя лицо недовольством. — Куро больше не капитан… — Зато ты капитан, — напоминает, — тебе бы не мешало у него вдохновляющим речам поучиться, — наставляет, делая дохуя важный вид. Раздражая. Пытается, конечно, статусу своему соответствовать, но конец недели, лишняя четвёртая партия, пять дней без объятий и дикая усталость от жизни связывают руки. До конца тренировки дотягивает с помощью Божьей, с дичь-инфицированными приободрениями Торы, с каплей радости за небезнадёжного Льва, с охуенным энтузиазмом первогодок и недовольными вздохами тренера, который «всё понимает, но…» Ещё и из спортивного зала приходится уходить последним. И почему участь капитана такова — никто ответить не может, «сходи ещё инвентарь проверь». Бесит. Кенму сейчас всё максимально бесит: бесит убираться, бесит стоять под еле тёплой водой в душе, бесит натягивать сменную одежду на мокрое тело, бесит завязывать влажные волосы в неаккуратный хвост, бесит скучать по Куроо, бесит… — Хэллоу, Китти. …ничего больше не бесит. Точнее, всё, что было до, резко забывается, накатывает волна радости, от счастья хочется рыдать, а от волнения — растечься, но это неважно. Когда наконец чувствует его своим телом — становится неважно. Только он… только то, что он рядом, имеет значение. — Ты что… — носом утыкается ему в шею, вдыхая его полной грудью, — сбежал? — Отпросился на выходные, — трётся щекой о макушку, прижимая его к себе ещё сильнее. Соскучился. Места себе эти пять дней не находил. И с куратором посрался: нельзя было уезжать, не по правилам это. Но забил. На наказания все забил — потом отработает. Обещал же Кенме волшебство, сказку, а любовь — все невзгоды пересиливает. И расстояние — не преграда. Километры эти, ситуации, что их двоих разделяют… неважно. Неважно, пока они есть друг у друга. И пока идут до станции метро, Куроо так оживлённо рассказывает об этих долбанных курсах. В мельчайших подробностях, сжимая руку Кенмы в своей, отрывая взгляд от его счастливого лица лишь на секунду. И больше всего хвалит семинары «Красивая речь». — А на выступлении на свободную тему я рассказывал про тебя, гениального связующего «Некомы», и меня слушали абсолютно все! Представляешь? — Ну, всё, не зря съездил, — смущённо произносит, широко улыбаясь, — хоть научился внимание публики удерживать. — Вообще-то, Китти, я всегда умел, — важничает, кривя губы в ухмылке. — Особенно твоё. — А вот и нет. — А вот и да. — Нет… — Да! — Ладна-а-а… Не заметили даже, как до станции метро дошли. Людей в вечернем потоке, работяг, задержавшихся в офисе, — тоже. Не до них. Не до окружения, не до суеты большого города, вздыхающего усталостью. Дело есть только до себя, до горячего чая, обжигающих поцелуев на коже. Лёгких, нежных, отзывающихся потоком мурашек. До первой близости. Серьёзной, взрослой — Кенма всю неделю основательно готовился. И три года — в общей сложности. Кенма недоумевает: Куроо тянет его к приехавшему вагону другой ветки, срываясь на бег. Боится не успеть, сжимая трясущуюся после волейбола ладонь сильнее. Однако запрыгивают в вагон в последний момент, занимая места где-то посередине, где народа меньше. — Мы, разве, не домой? Спрашивает с небольшой одышкой, поудобнее устраиваясь у Куроо на плече: усталость не даёт быть серьёзным. Честно, даже немного всё равно, почему едут в обратную от дома сторону. Он рядом с ним, а этого — достаточно. — Нам нужно успеть ещё в одно место, — оглаживает подушечками выпирающие костяшки, накрывая его руку своей. — Отдохни пока. Два раза повторять не приходится. Кенме хорошо настолько, что позволяет себе провалиться в сон. Долгожданный, спокойный, какой только рядом с ним. Не глубокий, правда, потому что предвкушение слабенько сводит мышцы. Вынужденная мера. Экстренная подзарядка — вот так просто отключить все функции и дать себе восстановиться. Расцвести, когда его мягкие губы касаются лба. Когда шепчут: «Почти приехали», даря возможность чувствовать пробирающееся к шее дыхание на коже. Щекотно. Приятно. Необходимо. Слегка прохладно, когда невесомый порыв весеннего ветра обнимает их, встречая. Ёжится, пытаясь прогнать мурашки, но Куроо справляется с этим быстрее. Снова куда-то тянет, почти молча, бросая лишь короткие фразы, и всё время смотрит на время. Кенма думает, как бы поспеть, как бы в собственных ногах не запутаться, замечая, какие широкие шаги делает Куроо. Почему-то улыбается, догадываясь, к чему эта суета, когда наконец-то поднимает глаза и видит в нескольких десятках метров Сад Рикугиэн. — Куро, мы что… — Да-да, быстрее, у нас сорок минут осталось. Обрывает, довольно оборачиваясь на Кенму. Не сдерживается. До безумия хочется видеть его реакцию: наполненные восхищением глаза, лёгкий румянец на щеках и самую искреннюю в мире улыбку. — Ты сдержал обещание! — Да. Бросает шестьсот иен на входе и тянет Кенму дальше, по вымощенной дорожке к небольшому деревянному мостику, что тянется через пруд. А атмосфера завораживает. Больше не страшно запутаться в ногах: страшно потерять всю эту красоту из виду. Шаг становится спокойнее, и взгляд цепляется за каждую деталь: за каждое подсвеченное цветущее дерево, за каждый осыпающийся лепесток, за расплывчатые отражения огоньков в зеркальной поверхности искусственного водоёма. В воздухе кружится что-то большее. Витают чувства и острая необходимость в нём. Куроо не видит ничего вокруг. Только его. Только то, как он прекрасен. Глаз никак не оторвать, не получается, как ни старайся. Заворожён, околдован — волшебство сакуры, что плачет над ними розово-красными лепестками. Поразительная тишина. В это время здесь никого не встретишь, и даже это до глубины души пронзает нежностью. Особенный, такой, момент, в котором отсутствуют грани. Рамки изогнуты причудливыми узорами, и так забавно, когда он морщится из-за пощекотавшего кончик носа мягкого лепестка. Спокойствие от прыжка в вечность — поражает тоже. Ему жарко становится, горячо, когда Кенма цепляется за рукав куртки, пытаясь сказать что-то важное. «Посмотри… ты видишь? Видишь?» — вероятно, одно из них, и даже телепатом необязательно быть, чтобы догадаться. Берёт его руку в свою, притягивая поближе. Просто кажется, что если этого не сделать — остановится сердце. «Лучшая смерть», — отчего-то думается, и Куроо невольно улыбается. Улыбается, потому что счастлив. Счастлив, что любит Кенму настолько, что ни разум не боится потерять, ни сердце, ни душу — давно отдал всего себя в его руки. Боится только одного — без его губ задохнуться. — Кен… — Куро, я… — поднимает на него блестящие хрусталём слезинок глаза, обрывая, наверное, какую-то важную фразу, даже не замечая этого. — Спасибо… Боже… Это… это… лучшее и… я люблю тебя. Ты даже представить себе не можешь, как сильно я тебя люблю… А Куроо на секундочку замирает. Самое важное признание, самый важный, самый любимый человечек, такой тёплый, такой родной… — Думаю, могу, — тает, кажется, рассыпается вместе с сакурой, прижимая Кенму к себе всем телом. — Потому что я люблю тебя так же сильно. В объятиях любимого расплывается. Тянется длинными тонкими пальцами к его волосам, аккуратно снимая розовый лепесточек. Обхватывает пылающие щёки ледяными ладонями и робко целует, смущаясь от проявленной инициативы. А дальше — Куроо делает всё сам. Утягивает Кенму в глубокий, долгий поцелуй, лаская его губы своими. Нежно, осторожно, изучая, будто бы за пять дней забыл их вкус. Отстраняется всего на секунду, чтобы сказать: «Мы вместе на вечность, Кенма. Навсегда… Не забывай об этом», и примыкает к его губам снова, мечтая, чтобы это не заканчивалось никогда.

***

Слёзы, кажется, душат. И как давно это началось — непонятно. А то, что сказал Кенма, — не плод измученного сознания. Реальность. Лекарство. Антидот от отравляющих жизнь ядов. Точно, навсегда, и по-другому быть не может. Медленно разворачивается, чтобы посмотреть Кенме в глаза, чтобы в чём-то, наверное, убедиться, но необходимость в этом резко теряется — руки, которым он всего себя доверил, до сих пор обнимают. Также, только чуточку крепче. — Больше… — шепчет, будто не верит, что достоин говорить подобное. — …не уходи от меня. Никогда, слышишь? Не бросай… — Не брошу… Мешает договорить, слабо улыбаясь. Это больно… им обоим больно, а оттого — тишина лучше таблеток. Просто помолчать, потому что и так всё ясно. Понятно и Куроо, и Кенме, а от присутствия друг друга — просто лучше. Им обоим лучше.