Бывшие — нынешние

— Ладно, мам, нам пора. Спокойно произносит Кенма, бесконечно предаваясь внутренним волнениям: так и на фестиваль опоздать можно, а ехать, простите, из Камогавы не десять минут — минимум полтора часа. А если при этом учесть токийские пробки и кое-где перекрытые дороги, то лучше вообще в соседней префектуре не задерживаться. Дело-то сделано — бумажка, где в графе собственников двухэтажного дома в Канто указан только Кенма, последние два часа покоится у родителей в комнате. — Поддерживаю, — соглашается Куроо, вылезая из-под котацу. — Спасибо за обед, самая-прекрасная-женщина-сан. — Не льсти мне, дорогой, — делает глоток зелёного чая из фарфоровой чашки, отчего-то немного нервничая. — Тоши приготовил бы лучше меня, — упоминает отца Кенмы, прибедняясь: рис, может быть, и пожарил бы лучше, но вот унаги явно бы в угли превратил. Повезло, однако, что он до вечера на работе. — Кое-кто, кажется, Хироши-сана переоценил, — ненавязчиво язвит, отлучаясь из комнаты на минуту: так сказать, к дальней дороге подготовиться надо. Кенма провожает Куроо тоскливым взглядом. Обидно за него: за прошедшую ночь любимый ни на минуту глаз не сомкнул, а то, что пару часов проспал на диване в гостиной, — хуйня, приболтал. Опять-таки, во благо Кенме, чтобы, типа, тот меньше переживал, но это — хуйня тоже. Как и обещание не заводить разговор на ту самую тему сегодня. — «Хочу, чтобы этот день был посвящён только нам. У нас свидание. Расслабься. Тебе понравится». Аргумент из серии «почти убедительно», но Кенма даже фыркать не стал — потерял на это право. Согласился: не сегодня, так не сегодня. Впереди целая жизнь, чтобы неуместные вопросы позадавать и попытаться этот тупик недосказанностей объехать. В конце концов, развернуться, лишь бы туда, где хорошо, где всего этого дерьма нет. — Я так рада, что вы с малышом Тецу наконец-то помирились, — довольно произносит вполголоса мама. — Эм… — складывает пазл, пытаясь наладить связь с Вечным, в котором наверняка затерялось воспоминание о посвящении дорогой и любимой мамочки в подробности своей личной жизни. По крайней мере, о последних восьми месяцах. — Я разве говорил, что мы ругались? — Нет, не говорил, — меняет тон голоса на недовольный, подпирая кулаком щёку. — Как и про Бразилию, — вскидывает брови, пару раз быстро-быстро моргая. — Ну, как дела у Хинаты? — Мам… — сдерживает чувство вины тупорылым оправданием, которое так и не решается озвучить. — Тебе бы не мешало со мной хоть иногда разговаривать, — давит, делая максимально обиженный вид. — Ма-ам… Хавает её обиду, приправляя блюдо из стекла виной, рассыпавшейся на мелкие, как песок, частички: слишком сильно ногтями в ладони впился, раздавил. Ну, не сложилось. Самостоятельным стал. Подумал, что такое решение не стоило огласки. Точнее, наоборот, не подумал. Не подумал ни о ком, кроме себя. Да и отдыха полноценного не получилось — до сих пор ведь в Бразилии попочку на солнце греть должен. — Теруко на днях заезжала, — тяжело вздохнув, объявляет, добавив ко всему этому блюду соус из охуевания, — с отцом вместе. — Чего?! — сам не понимает, как переходит на повышенные. — И ты мне не сказала? — Это ты у меня спрашиваешь? Ты, сынок, часом не приху… — Это другое! — спешит оправдаться, резко подрываясь. — К вам приезжала сестра Куро вместе с отцом, и ты мне об этом не сказала? — Ну, вообще-то… сказала, только не сразу, — поправляет, пытаясь сохранять преимущество в каком-то глупом противостоянии. А Кенма шепчет: «Пиздец», посылая субординацию к чёрту. О таком и не сказать… Ну… пиздец! — Кажется, нам есть что в двух словах обсудить, так что… — спокойно заключает, делая ещё один глоток чая. — Давай, угощай меня сигаретой и проси Тецу подождать снаружи пять минут. И да… — опережая возражения, — мне всё равно, что вы спешите на фестиваль, и на то, что я не курила шесть лет, мне насрать ещё больше. Засмущала. Засмущала пиздецки. Строгостью матушка никогда не брала, однако сейчас почему-то внутри всё сжалось. Не глупой виной, как в случае с Бразилией. Каким-то, что ли, страхом, будто застукала с сигаретой за деревом в каком-нибудь парке, а по возрасту — лет четырнадцать, не больше, и хуй ты теперь её убедишь, что это так, попробовать только. — Прости… что? — делает вид, что не расслышал. Пошёл в отступление, осознав, что главного босса Матушку просто так, неподготовленным, не одолеть. — Ой, дорогой, ну ты ещё девственником прикинься и скажи, что вы с Тецу не как кролики по десять раз на день трахаетесь. — А вы что, с отцом камер, что ли, в том доме наставили? — брызжет недовольством, закатывая глаза. — А вы что, правда, как кролики? — смеётся, смеётся, на понт, блять, взяла. — Мам, блин, — краснеет пуще прежнего, но до талого топить не решается. Разве что, так, чуть-чуть. — Как коты. Ленивые. Раз-два в месяц. — Слава богу, что такого в историях Бокуто нет, — убирает с лица улыбку, явно ненавидя себя за то, что очень подробно в голове суть ответа прорисовала. — А, вот, где пьёшь и куришь — есть. Кенма, несмотря на палево, немножко чувствует своё превосходство: переиграл матушку в её же игре. Так сказать, не задавай вопроса, коли ответа знать не хочешь, но это явно того стоило: напомнило о былом, когда от семьи вообще никаких секретов не было, как и тормозов. Хоть книгой открытой стань — рецензию мамка с папкой неплохую напишут. Однако… — Ты что, подписываешься на моих друзей в «Инстаграме»? — показушно недоумевает, ловя от разговора с матушкой нереальный кайф. — Что я-то сразу? Они. Они подписываются. И лайки на фотки рисовых огородов ставят, — говорит об этом с некоей гордостью, добром и любовью. Слишком друзей сына обожает. Особенно Бокуто. — Ну, так что, сигаретка мне сегодня будет?

***

Малиновые облака, словно маленькие пушистенькие овечки, расплывались по небу в умиротворяющем спокойствии, без суеты, не спеша, позволяя разглядеть участки персикового неба. Закат — ещё одно волшебство, и под этим бесконечным, тянущимся до самого горизонта, Кенме почему-то так уютно. На спидометре — под сотку, не больше. Нет необходимости гнать на всех лошадях: Куроо уверен, что успеют. Точнее, когда-то был. Сейчас, под этим бескрайним небом, о чём-то важном забыл. Поддался моменту, позволив вскружить себе голову. Поддался Кенме, позволив себе от его касаний растечься. В салоне — тишина. Лишь нескончаемые жёлтые огоньки — вокруг. Подсолнухи, коими засеяны поля вдоль дороги, устало расправляют лепестки перед лучами вечернего солнца. Тянутся к этому малиново-розовому, загораясь ещё ярче. Красиво. Куроо с Кенмой — главные герои этой сцены спектакля с дорогими спецэффектами и декорацией. Художникам, пожалуйста, доплатите. Расслабляет. Атмосфера обаяла, укутала нежностью, повязав тёплым мягким шарфом больные в душе участки. «Лечитесь, выздоравливайте, благодарности не надо». Однако до головы, жаль, не достала — разговор с матушкой крутился в голове раздражающим скрипучим механизмом: шестерёнки забыли смазать. Теруко в Японии — новость, конечно, потрясающая, ведь Кенма сестру Куроо безумно любит. Однако другая сторона пугает, вкручивает гайки сомнения, жалости, толкает в пропасть, бездну, такую же бескрайнюю, как и небо. И на верх — не забраться. Ничей голос из пустоты не выведет. И ощущение, будто по глупости понажимал различные кнопки машины времени и оказался где-то там, далеко в будущем, где всё, о чём когда-либо знал, превратилось в пыль, пережиток прошлого, в котором застрял. А будущее это, как выяснилось, — не случайность, не глупость, а серая реальность, которую всё это время не принимал: жил себе в своём маленьком картонном домике, умирая в потоке нежданно нагрянувшей стихии. И эгоистично даже как-то: проглотил осадок прокипячённых чувств из-за того, что ни матушка, ни Куроо о приезде Теруко не сказали. Да что там, сама Теруко весточки никакой не отправила. Однако на дне стакана — причину оставил. В принципе, наверное, обоснованно, ведь ни вопросов задать, ни ответов получить невозможно. Но всё же, может, хотя бы одно разузнать удастся. — Куро… — тихонько произносит, решаясь спросить волнующее, однако в вымышленной игре на экране «Потрачено», успеха в информационных делах не сыщешь. — Китти, пожалуйста, я так устал… — обрывает Куроо, нисколечко не меняясь в лице. — Давай мы сегодня как раньше?.. Единственное, что произносит, потому что слова вдруг перестают на языке вертеться. Даже в мыслях тишина. Долгожданный покой, и в кои-то веки вздохнуть спокойно получается. За пределами Токио — жизнь. Свобода. Ни суеты, ни машин, взрывающих мозг своим гудением, ни людей, расползающихся по городу муравьями, ни проблем, затягивающих с головой в болото… За пределами Токио — счастье. Счастье же — и рядом с ним, дуется на соседнем сидении, продолжая по всякой хуйне загоняться. Куроо даже вникать не хочет. Потому что — хуйня, да, которая случилась, принесла раздор в их маленький розовый мир. Но сейчас он действительно счастлив. Просто вот так вот ехать в тишине, следить за неподвижными овечками-облаками, пытаться разглядеть порозовевшие из-за лучей лепестки подсолнухов, думать, что это всё — только для них двоих, что вечер и целая ночь — для них двоих. Устал ведь. Ото всего. Правда. Невыносимо. Накопилось. Всего накопилось, и чувств — тоже. Не тех разрушающих, не ненависти, обиды и злобы. Наоборот, любви, нежности, ласки. Как же по ним соскучился! И хочется лишь утонуть в его объятиях, обжечься его поцелуями, задохнуться запахом его волос, оглохнуть от громких признаний, удавиться чувствами… разбиться. Как птица о его любовь разбиться. — Малыш, посмотри на меня, — просит Куроо, отрывая взгляд от дороги. — Хочешь сказать, что всё хорошо? — не слушается, продолжая смотреть в окно. — Хочу попросить тебя не загоняться, — раскрывает карты, тут же притягивая взгляд Кенмы «в каком месте я загоняюсь» на себя. — Я люблю тебя, и, пожалуйста, не усложняй. Мы это преодолеем. Смотрит на Куроо неотрывно, поражаясь идеальным спокойствию и выдержке, — сам ведь на нервах. Еле сдерживается, чтобы не психануть. Не дать эмоциям выход. Не заорать, срывая горло: «Как мне теперь с этим жить? Как жить с тем, что тебе хуёво? Как… просто, блять, как, если я до сих пор нихуя не знаю? Как мне, блять, не загоняться?» однако как-то сдерживается. Глубокий вдох и равномерный выдох быстро приводят в чувства, и, поймав себя в отражении янтарных глаз, Кенма так же спокойно произносит: — Да, милый, да, — сглатывает саднящий ком, облизывая пересохшие губы, — обязательно преодолеем. Куроо улыбается. Разряжает гнетущую атмосферу, построенную собственным разумом. Всё хорошо, правда. По крайней мере, сейчас. Сегодня, когда любимый всеми силами пытается сохранить настроение праздника: не впутывает неприятности и сам не думает о них — увлечён только Кенмой и предвкушением вечера. Как всё время «до», как не делал последние восемь месяцев «после». И Кенма, кажется, что-то понимает. Улавливает это что-то во взгляде, медленно ускользающим обратно, к дороге. А это что-то — тёплое, отражающее в себе волшебство сцены, где оба до сих пор действующие герои, нежное и слегка тоскливое, словно многое было упущено. Словно осталось позади так же, как и порозовевшие подсолнухи, как рисовые поля на выезде Камогавы, как то сладкое уединение на широких просторах предоставленной только им двоим сцены… Слегка тоскливое, но без оттенка грусти. С осознанием, что всё самое важное — ждёт впереди. — Милый? — обращается к Куроо, понимая, что самого главного не сказал. — М? — вопросительно мычит, не убирая с лица улыбку. — Я тоже… — слегка смущается, набравшись смелости, уточняя: — Тоже люблю тебя.