Бывшие — нынешние

Суета и волнение испарились сами по себе, когда Куроо наконец-то припарковался перед набережной Сумиды. Проебали всё что только было можно, однако на главную часть фестиваля успели. Даже домой, чтобы в юкаты переодеться, заезжать не стали, потому что: «Хуй с ними, гони, мы опаздываем» стало достаточно обоснованным оправданием нарушения дресс-кода. Людей на набережной столпилось не то чтобы слишком — дохера: Куроо успел мельком разглядеть масштабы. А от очередей, образовавшихся перед палатками со сладостями и кафешками с открытой верандой, почему-то задёргался глаз. У Кенмы. Мероприятие, безусловно, любимое, однако от одной мысли обо всех этих столпотворениях по спине с колким дискомфортом пробежал ледяной пот. Куроо — эгоист, предатель, идиот. Привёз их не как обычно: не на какую-нибудь окраину, забытый богом одинокий участочек Сумиды, где от силы за вечер пройдут один-два человека, а в самый, мать его, центр напротив грёбаного SkyTree, куда стянулось примерно пол человечества. Место на парковке еле, блять, нашёл, и если волнение по началу ушло на второй план — как жаль, что успеть на фестиваль оказалось не самой большой радостью, — то сейчас внутри обрывалось всё. Обрывалось потяжелевшими от сырой земли валунами в пустое пространство души. Брызг от ныряния в воду — кажется, прыжок на десять баллов, — увы, нет. Есть только пробитое дно и воздух, гуляющий устрашающим эхом, криком — кому-то, видать, половину тела раздавило. Кенме, блять, непредусмотрительность Куроо половину тела раздавила, связь с ногами оборвала, лишив к тому же рассудка. — И ч-что дальше? — испуганно спрашивает, пронзая Куроо растерянным взглядом. — Мы туда, что ли?.. — Нет, здесь остаёмся. Отвечает на полном серьёзе, а Кенма пытается найти подвох. Оттенки сарказма, хотя бы каплю белого на идеально сером полотне. Вариант остаться в машине его устраивает, но… — А как мы фейерверки смотреть будем? — фыркает, позабыв о том, что переживать должен. — Через зеркала, блять? — Почти, — натягивает хитрую ухмылку, открывая дверцу. — Выходи. Пошли. — К-куда? — впечатывается спиной в сидение, будто бы протестуя, но очень скоро соглашается, когда Куроо выходит из машины первым. Неуверенно следует за ним, улавливая запах чего-то сладкого в воздухе. Откуда-то слышится смех и бесконечные разговоры незнакомцев, чьи голоса сливаются в неразборчивую мешанину звуков, достаточно отдалённую, хоть и люди рядом, только внизу, через кривые лабиринты ступенек, ведущие к набережной. Уже и не так страшно: Кенма всё ещё на внушительном расстоянии от всего этого ада, даже если просто ограничивают высокие кованые ворота с изъёбистыми узорами, даже если просто на забитой машинами парковке стоят. Куроо — всё ещё стражник. Куроо — также и проводник, чёртов Харон, переебать бы его веслом, утопить в реке Стикс, лишить зарплаты и выкинуть за борт. Или же — дать путёвку в ебучий рай. Не канонный — тот, который из рекламы «Баунти», и закормить кокосами до асфиксии, чтоб знал, чтоб неповадно было за то, что сделал. — Прошу, — открывает забитый мягкими подушками багажничек, давя незаконно довольную лыбу. — Автокинотеатр как он есть. — Куро… — чуть ли не давится эмоциями, пытаясь не запутаться в клубке махровых розовых ниточек-чувств, не захлебнуться в палитре ярких красок, не рассыпаться на атомы от любовного излучения, однако, растерявшись, спрашивает что-то слишком неподходящее: — Откуда у тебя столько подушек? А Куроо смеётся. Прям в голос. Не этого ожидал. Не-это-го, потому что в глазах Кенмы видел явно что-то другое. Звёзды, например. И пламя, сверкнувшее в их золоте оранжево-красным. — Бокуто ночью завозил домой, — отвечает, поправляя сбившийся плед, — вот и выпросил парочку. — Круто. Хвалит, наверное, выбирая из всех подушек две его. Подкладывает одну под спину, вторую — крепко-крепко обнимает, смотря на стоящего столбом Куроо снизу-вверх. — Тебе особое приглашение нужно? — Полагаю, да. Хрипловатый голос пронзает до мурашек. Остальное даже не слышит, будто не на фестивале находится — в пустой комнате с идеально ровными, выкрашенными в ослепительно белый, стенами только с ним. Где кроме его сводящего с ума голоса, отдающего ото всех углов эхом, колебаний воздуха ничего больше не вызывает. Почти. Прерывистое дыхание — в унисон. — Милый, пожалуйста… — произносит как можно нежнее, дотягиваясь до ладони Куроо аккуратным, бережным касанием, и притягивает парня к себе. — Не заставляй меня ждать. Ты же знаешь, как мне без тебя плохо… — А со мной хорошо? — кончиками пальцев касается его щеки, ведёт от скулы к губам и улыбается как-то слишком тоскливо, грустно. И вопрос на самом-то деле провокационный. Сам же, блять, просил оставить гнетущее где-то там, за пределами короткого уютного вечера, и сам же об эти грабли лоб расшиб. Напрыгнул на острое лезвие с разбега, снова причинив боль себе, снова причинив боль ему. — Хорошо, даже слишком, — ластится о его ладонь, посильнее сжав его руку в своей. — Как ни с кем никогда не было, как ни с кем никогда не будет. — Убедил, — садится рядом, откидываясь на подушки. А Кенма вспоминает одну из их самых крупных ссор. Ту самую, когда, возможно, его слова могли повлиять хоть на что-то, изменить оттенок настоящего на пару тонов светлее, позволить Куроо дать слабину и признаться. — «Что хоть такое случилось, что ты такой мразью стал?» — «А я всегда мразью был, просто сейчас как-то не особо стараться хочется». — «Тогда съёбывай нахуй из моей жизни!» — «Ни за что, Китти, ни за что. Пусть тебе будет хуёво так же, как и мне». Пытается убежать, но чёртово сознание снова подножки ставит. Спотыкается, пачкаясь в грязи прошлого, утопает в ней всё глубже, и вина сверху прессом давит: ускоряет процесс. Хочет, чтобы он захлебнулся. И паника такая: утыкается носом в шею Куроо, прячась от игр подсознания, сжимает подушку всё сильнее и пытается не дрожать. Звон в ушах оглушает, и кроме прорывающихся сквозь него слов-отголосков даже начавшийся фейерверк не слышит, однако резкое восхищённое: «Китти, смотри!» быстро в чувство приводит. Глаза уже не так страшно открыть. И зря, зря не сделал этого раньше, потому что пропустил самое начало. То волнующее начало, когда огоньки загораются над рекой и, осыпаясь, тонут в воздухе, никогда не достигая водной глади. Каждый раз разные. Будоражащие душу. Заставляющие сердце трепетать. И остаётся только гадать, какой цвет сменили медленно ползущие по небу синие сверкающие полосы, перечеркивающие бесконечные небоскрёбы вдалеке. Сумида — зеркало, отражающее прелесть пиротехнической магии, усиливающее её: даже ветер красоты тревожить не смеет. Лишь мягкой тёплой пеленой на кожу ложится, восторгаясь, разнося громкие звуки по всему Токио. Новые заряды словно простреливают небо, и оно плачет, изливаясь фиолетово-красными искрами в попытке накрыть ими людей. Над рекой появляются жёлтые змейки: изгибаются, как дельфины, ныряя в воздухе, как по волнам, и испаряются одна за одной, сталкиваясь друг с другом в кровопролитной битве. Только вместо крови — тлеющие мерцающие огоньки, уходящие на покой в реку. Кенма не дышит: потрясён этой сказочной красотой настолько, что под величием дождей, пестрящих зелёно-оранжево-жёлтым цветом, забывает, как правильно. И вид — отвал всего: ни людей, ни забегаловок, ни других машин в поле зрения нет. Только река, напоминающая волшебные облака, и звёзды в виде рассыпающихся комет. Только он и Куроо. Только учащённое сердцебиение, заглушающее праздничный гул фейерверков, — Кенма не единственный, кто, затаив дыхание, наблюдает за распускающимся в небе цветами. — Вот у меня внутри так же, когда я с тобой, — выдаёт Куроо, прижимая Кенму к своей груди посильнее, запуская пальцы в его мягкие волосы, перебирая прядочку за прядочкой, отмечая про себя, что с длинными волосами так делать удобнее. — Это… Хочет сказать: «…уже было», но быстро берёт себя в руки, раздумывая над ответом доли секунды. Решается подыграть, ведь знает, к чему Куроо клонит. —…ложь и провокация, — приподнимает голову с его груди, стараясь ласкам пальцев до конца не поддаваться. Более чем успешная попытка разыграть неподдельное удивление. Смущён настолько, что и притворяться на самом деле не надо. Всё, что требуется, — поддаться моменту, чтобы пережить это снова. Пережить снова их первый поцелуй на этом же фестивале почти четыре года назад: не позволял целовать себя восемь месяцев. И волнение такое… ещё сильнее, чем тогда. Смотрит на Куроо неотрывно, ловя в его глазах волшебные искры распадающегося фейерверка. Слишком красиво. Невероятно настолько, что все эти взрывы над рекой по сравнению с этим — ничтожны. И внимания никакого недостойны, ведь рядом — он. — Можно тебя… поцеловать? — робко спрашивает Куроо, соскальзывая взглядом по лицу Кенмы к его губам. — Не спрашивай, — опускает голову на его руку, убирая от себя подушку: намекает ему оказаться вместо неё, — просто сделай это. В ответ — довольная ухмылка. Нависает над Кенмой сверху, заводит неаккуратно упавшую на лицо прядь ему за ухо и опускает ладонь на шею, не спеша целовать. Долго всматривается в его лицо, любуясь, сравнивая, выискивая во взгляде холодок или отвращение. Находит. Только не то, что искал. В кошачьих глазах — лишь любовь, желание, оттенок боли и нежность. Полное доверие — заглавными буквами, и надежда — подпунктом. Всё то, чего он не заслуживает. Всё то, что ему бесконечно необходимо. — Как же ты прекрасен, — восхищается, никак не решаясь его поцеловать: волнение, словно яд, вот-вот достигнет сердца. — Взаимно, — обнимает его за шею, соприкасаясь кончиком носа с его. Ловит губами его горячее дыхание, от предвкушения пылая. Растворяется от него, как этот чёртов фейерверк от воздуха, наконец-то подчиняясь его просьбе: больше ни о чём, кроме него, не думает. Больше ничего, кроме их двоих, не замечает. И когда Куроо касается его губ своими — вовсе отпускает страх, боясь только одного: что он целовать его перестанет. В кого влюбляться — каждый выбирает сам. В тот самый момент, когда мысль о человеке неожиданно накатывает на кухне, откуда посреди ночи виден в окошке дома напротив свет. И в этом окошке — он, усталый, до сих пор пишет эссе по литературе. А варианта два: пойти спать или остаться, заделаться сталкером, что втихую следит за ним, спрятавшись за шторкой. Кенма свой выбор сделал. И ни тогда, забив до утра на игру, ни сейчас, от каждого касания пылая всё сильнее, он не жалел ни капли. Наоборот, что вечность назад влюбился в Куроо, — до сих пор делало его бесконечно счастливым. — Куро… — шепчет в губы, впиваясь пальцами в его футболку, — поехали домой. — Ты хочешь домой? — удивляется, отстраняясь. — Нет… — примыкает к его губам снова, посильнее сжимая их своими. — …тебя. — Тогда да… — целует жадно, от вкуса его языка теряя голову, — надо домой… — И пробок меньше… — накидывает очевидных фактов, не желая прерываться. — Да-да, меньше… Подписывается под каждым его словом, и если всё это — сон, то: «Господи, пожалуйста, ещё пять минут».