Бывшие — нынешние

Попадать в плен ожидания Кенмы с душа — мучительно, но себя оправдывает. Предвкушение разливается по телу, даря бесконечный поток приятных мыслей. Фантомные ощущения вызывают в теле дрожь, и Куроо места себе не находит: хочется, чтобы они поскорее стали реальными. Быть первым не всегда хорошо. Как и вторым в их ситуации — чёртово ожидание изводит. И в холод почему-то бросает. По обнажённому телу пробегают мурашки, теряясь, будто впитываясь, в полотенце, обвитом вокруг бёдер. Сбросить его на пол — работа Кенмы. Связанные с одеждой моменты Куроо слишком необходимы: в этом есть своя похотливая эстетика. В окнах дома напротив свет не горит. Новых жильцов в нём нет, и Куроо этой мысли печально улыбается, вспоминая, как когда-то ненавидел эти жалкие несколько метров до Кенмы. Он ненавидел их и позже, даже когда каждую ночь стал засыпать в этой кровати рядом с ним. Когда с ним же и просыпался, нехотя собираясь в универ. Ненавидел жалкие метры, когда готовил завтрак. Хотелось, чтобы Кенма и в этот момент был рядом. И не только во время готовки — всегда. Куроо ненавидит жалкие метры между ними и сейчас. Прошло не более получаса, а он уже так соскучился, будто вместо циферблата секундная стрелка обводит века. И тишина давит, и стены воспоминаниями: в этой комнате — целая жизнь. Целая вселенная, пахнущая уютом, нежностью и любовью, которую берегли от скандалов: ругаться могли где угодно, но только не здесь. Осквернять это место нельзя было. — Милый. Окликает Кенма, изящным силуэтом показываясь в дверях. К нему не спешит — дразнит, заставляя сойти с ума от его прекрасного, без изъянов, тела. Возвращаться после душа голым Кенма позволяет себе нечасто. Куроо в сопутствующих этому факторах так и не разобрался, да и сейчас, если честно, это ни к чему. При взгляде на него туманится рассудок, и всё же сойти с ума от того, насколько он прекрасен, кажется необратимым. Прокравшийся в спальню свет уличного фонаря так нагло касается тела Кенмы, что Куроо от зависти почти задыхается. И капли, стекающие по груди к рёбрам, ненавидит. — С лёгким паром, — еле как произносит, сложив из рассыпавшихся в мыслях букв слова. А Кенма до сих пор не в объятиях Куроо по той простой причине, что всё тело будто сделалось каменным, неподвижным. От его жадно-восхищённого взгляда сердце бешено бьётся в груди, явно намереваясь выпрыгнуть. И жарко так становится, что несколько шагов до любимого напоминают прямой путь к солнцу. Дотронуться до Куроо —значит сгореть. Вот так вот просто испепелиться, но всё же сделать шаг. И от его мягкой походки Куроо аж всего передёргивает: наконец-то дождался. Но подождать приходится ещё. Приходится изо всех сил держаться, чтобы на Кенму, поддавшись сладости безрассудной страсти, не наброситься. Выжидает момента, терпеливо наблюдая, как он изводяще медленно забирается на кровать и садится на него сверху. Неотрывно смотрит ему в глаза, кончиками пальцев проводит по его груди и тянется за поцелуем, снова мучая: склоняется над губами, опаляя их горячим прерывистым дыханием. Пряди влажных волос щекочут лицо, и терпеть ещё хоть сколько-то становится невозможным. Куроо впивается в губы Кенмы, впечатываясь ладонями ему в поясницу, прижимая к себе, растирая чёртовы капли по покрытой мурашками коже. Отстраняется на целую вечность, ревностно слизывая их с шеи и ключиц, и возвращается в исходное положение обратно. Целует так жадно, ненасытно, выбивая из лёгких весь воздух, что Кенма буквально дышит Куроо, от этой мысли сходя с ума. Толкается языком в его рот, лаская, играясь, обводя самым кончиком его язык, намекая, что тоже до сумасшествия довести может. И доводит. Резким движением подминает Кенму под себя. Оказывается сверху вмиг, не разрывая поцелуя. Мешающее полотенце сползает с бёдер, и Кенма, раздражённо в него вцепившись, полностью стягивает его с Куроо, небрежно бросая на пол. Разгорячённые тела соприкасаются друг с другом. Куроо плавными движениями трётся о член Кенмы, ловит губами сорвавшийся стон и вновь ведёт поцелуи к шее. Длинные тонкие пальцы впиваются в плечи, оставляя на них красные следы: заводят ещё больше. Губами поражает все слабые места. Вылизывает шею, поднимаясь к подбородку. Языком ведёт к левому уху, прикусывает зубами мочку и одной ладонью сжимает бока. И Кенме кажется, что так хорошо, как сейчас, ему ещё не было никогда. Только в той, прошлой жизни, где любовь восемь месяцев назад сгорела дотла. Однако фениксом возродилась и этой ночью уносит куда-то в облака. Этот омут — не просто водоворот. Нестихаемый вихрь чувств, что каждую клеточку переполняют. И нетерпение сменяется наслаждением: Куроо больше никуда не торопится. Нависает, счастливо улыбаясь глазами, и целует теперь глубоко, долго, растягивая это удовольствие незаметно долгими минутами. Кенма гладит его по спине кончиками пальцев: от лопаток до ягодиц и обратно. Щекотно так, что по телу пробегает дрожь, отзываясь на каждое невообразимо приятное касание, и Куроо пытается вспомнить, когда успел стать настолько податливым. Кенма этим пользуется. Отталкивает Куроо от себя, вновь оказываясь сверху, наконец перехватывая инициативу. Наслаждается хитрой ухмылкой и блеснувшими чем-то эдаким глазами — нравится такое милому, даже предвкушения скрыть не пытается. Не даёт желаемого — вместо губ сразу целует в шею, медленно опускаясь ниже. Оставляет на ключицах засосы и слабый укус: добавляет к старым новые. И себя касаться не разрешает. Целует его напряжённую грудь, языком ведёт к рёбрам, обращая внимание на вибрирующий на тумбочке телефон, но тоже, как и Куроо, звонок игнорирует — рано или поздно сбросят. Опускается к низу живота, ладонью оглаживая требующий разрядки член, не спеша приступать к самому приятному, — впереди представление. Высовывает язычок, поднимая глаза на Куроо, и проводит по нему сначала одним пальчиком, затем — двумя. Обхватывает их губами, обсасывая, проталкивая дальше. Похотливо улыбается, начиная любимому надрачивать. Усердно старается. А Куроо уже не дрожит — просто, блять, трясётся, и как унять этот мандраж ума не приложит. Будто пару часов простоял голым на морозе, и мороз этот, кажется, всё что только можно обжёг. Смотрит на Кенму как заворожённый, сжимаясь, когда его пальцы начинают ласкать уздечку. Долго он не продержится, а со званием ёбыря-террориста, видимо, придётся попрощаться. Вместе с бомбой — подорвался сам. И если не снаружи, то внутри точно: взрыв разошёлся по всем внутренностям. Иначе — причину неконтролируемой трясучки он объяснить не может. Тонкая ниточка слюны тянется вслед за пальцами и рвётся, когда Кенма влажно-скользкими пальцами касается головки. Вслед за ними — долгожданные мягкость губ и невыносимая температура языка. — О, боже, блять… Не выдерживает Куроо, позволяя себе непристойное высказывание: по-другому не может. Перебирает в голове все маты, когда Кенма перекатывает головку на языке, посасывая её, лаская пальцами яички и свободной рукой сжимая основание. Долбанный телефон звонит снова, и Куроо проклинает чёртового абонента, пиздецки отвлекающего их с Кенмой от дела. Дотягивается до него онемевшей рукой, чуть ли не слетая с катушек, когда видит имя на экране — звонит Бокуто. — Бери, — приказывает Кенма, не отрываясь от члена Куроо. — Но… — Он доёбывать не перестанет. Звучит очень убедительно, и Куроо идёт на риск, не до конца осознавая его масштабы: почему-то уверен, что два слова связать сможет. — Йо, бро, вы где? — энергично, как и всегда, спрашивает, когда короткие гудки сменяются тишиной. — Д-дома, — с запинкой отвечает, заранее жалея, что не поставил телефон на «самолёт». — Чё? — негодует. — Вы, там, не охуели? Дома они, блять… Акааши, представляешь?! Кенме этот разговор не мешает — только веселит, мотивируя на шалость. Убирая руку с основания, он заглатывает член Куроо как можно глубже, проталкивая головку к горлу, и, пытаясь не кашлять, работает ещё и языком. — Еба… ах… ать… — перестаёт дышать, впиваясь пальцами в простынь. — Бро, всё… прощаемся… И как только телефон выпадает из рук, Кенма с рваным стоном выпускает член изо рта, чтобы отдышаться. Размазывает слюни по головке, смаргивая слёзы, и припадает к ней обратно, целуя, обхватывая губами, заставляя Куроо жадно пропускать в себя воздух. — Достань смазку, — снова отдаёт распоряжение, парализующее молниями всё тело. Куроо слушается. Выдвигает нижний ящичек чёрной деревянной тумбочки, нащупывает тюбик виноградной смазки где-то с краю и, выгибаясь из-за быстрой-быстрой работы рукой, подаёт его Кенме. Внизу становится очень жарко: научил его, называется, доводить себя до оргазма одними лишь пальцами, натягивающими кожицу на головке. Однако кончить себе не позволяет — растягивает удовольствие от проявленной Кенмой инициативы и сполна этими крышесносными ощущениями наслаждается. И не только он. Кенма сам весь на взводе. Открывает тюбик, выдавливая на пальцы немножко смазки. Растирает её слегка так, чтобы лишнее на простынь не накапало, и самыми кончиками касается себя там. Проводит пальцами по колечку, равномерно распределяя по нему смазку, толкаясь затем внутрь сразу двумя: времени в ванной зря не терял, подготовился по всем канонам, чтобы сейчас драгоценные секунды до долгожданной близости не терять. Выдавливает немного смазки снова, только теперь не на пальцы — на дёргающийся в периодичной пульсации член. Приятный холод скользит по головке, но Кенма и это ощущение своим жаром плавит. Размазывает лишь чуть-чуть, будто бы случайно задевая уздечку, будто бы не дразнит, не изводит, и, перекинув ногу через его бёдра, прижимается ягодицами в головке. Тянется к Куроо за поцелуем и, оставив на губах лёгкий чмок, медленно насаживается на член. От лица любимого не отстраняется и касаться себя теперь разрешает. Опаляющие кожу ладони скользят вдоль взмокшей спины, и Кенма им поддаётся, растворяясь в ощущениях. Пальцы Куроо следуют по румянцу вдоль щеки, оглаживают скулу и пробираются к свисающим на лицо прядкам, заводя их ему за ухо. — Я говорил тебе, какой ты красивый? — шепчет Куроо, теряясь в блестящих удовольствием глазах. — Миллион раз, — отвечает, смущённо улыбаясь, до конца привыкая к ощущениям внутри. — Это миллион первый. — Ты просто невероятный… — восхищается им, начиная медленно в нём двигаться. — Миллион второй. Куроо крепко обхватывает Кенму за поясницу. Поцелуями мажет по подбородку и шее, прижимает к себе. Тихие стоны над ухом заставляют тлеть, а от мысли, что Кенма сейчас тоже кайфует, — голова начинает кружиться. Он его бесконечно любит. Любит Кенму настолько, что ни словами не передать, ни на полотне —красками. Он любит его до хрипов, до ярких кругов перед глазами, до готовой покинуть тело души, до въевшихся под кожу мурашек, до вечно пьяного разума, до спутанных мыслей, до неизлечимой зависимости, до слёз и безумного обожания. До взрывающихся в атмосфере чувств звёзд в их космосе. До их Вселенной и обратно. И сожаление душу пронзает тёмными пятнами. Разве можно им быть не вместе? Такую любовь даже время не лечит, хоть и недопонимаем заражает. Болезнью, от которой им не спрятаться. Но его любовь — лекарство. Ею нужно дорожить. И беречь его нужно, как и чувства, в которых зарождается новая жизнь. — Прости меня… — утыкается Кенме в шею, выбирая для извинений не самый подходящий момент. — За всё, Китти… За всё прости… — Тш, тише… — запускает пальцы в его спутанные волосы, целуя Куроо в висок. — Всё хорошо… Теперь всё будет хорошо… Мириться с Куроо через секс — событие не новое. И расставание их на этом, обычно, заканчивается. Однако в этот раз — сценарий новый. Новая — и возможность. Шанс. Шажок в неопределённость, и, быть может, стоило ещё в первый раз насовсем разбежаться. Но Кенма сейчас ступает вперёд осознанно. И Куроо за собой тянет. И вперёд идёт с полной уверенностью, что их отношения наладятся. И как там оно будет — плевать, неважно. Неважно, пока они вместе.