Бывшие — нынешние

— «Ты точно не поедешь с нами?» — «Точно». — «А как же плата за аренду комнаты на ночь?» — «Придумаю что-нибудь». — «Боже, Кенма, какие же у тебя безнадёжные друзья». Тоска давила на разум хлеще тёмных стен, увешенных фотографиями. Тоска слепила ярче горящего через раз фонаря перед домом. Тоска заставляла время маятником раскачиваться: в отсутствии света не истекало ни секунды; при бледно-жёлтом одиноком сиянии, скользящем по шторам, полу и лицу, — пролетали часы, бесконечности, из которых одна в другую весь вечер путешествовал Акааши, застревая где-то между, в пустом призрачном пространстве. Сидеть так, одному, надоедало. Отказываться от предложения Кенмы поехать с ним и Теруко «куда-нибудь погулять» оказалось неправильно. Думалось, что вывезет, что вдали от Бокуто в голове настанет порядок, что по запылённому хламу пройдутся тряпкой… нет, Акааши и тогда ошибался. Атмосфера дома, пропитанный запахом хрустального счастья воздух, чувства, вздымающиеся к потолку пламенем, только больше мусора в черепную коробку набросали. Чужая любовь всегда так пахнет? Акааши кажется, что он здесь лишний. Акааши кажется, что он лишний и у себя дома. Акааши кажется, что его места в этом мире нет, что ему нигде не рады. Старый телефон вдруг начинает звонить, от громкой противной мелодии разрываться. «Тебе надо раскрепоститься», — вдруг слышится в автоответчике вечно недоступного абонента. «Комната для связи с внешним миром», для связи себя с людьми, давно закрыта. На месте старой таблички новая —«Staff only», но Акааши внутрь не зайти: механизмы заржавели. Больше не крутятся. И телефон на одном заедает: — Надо, надо, надо… Акааши и сам понимает, что надо. Осознаёт это не головой — сердцем, которое отчего-то до сих пор, переклеенное, продолжает биться. Жаль, разбилось тогда не вдребезги. Жаль, позволил Бокуто осколки собрать. Сейчас больнее: оно не разбивается — крошится, приправляя искалеченную душу растёртыми в прах чувствами. Акааши одиноко. Он не один, но рядом почему-то никого нет. Лёгкая меланхолия, перерастающая в стадию хронической грусти. Он никчёмен. Он бездарность. Он всё то, что застряло в башке скрипом мела о доску, от которого воротит. Он всё то, что щупальцами присосалось и тянет, тянет за собой, в себя, из себя. Пережёвывает, тщательно измельчает на глазах у других, на сцене немого театра, где только он молчит. Остальные — смеются. Акааши завидует и им тоже, счастливым образам в своей голове. Представляет ли такое Дизайнер — тоже узнать интересно. С чего бы, правда, ведь, кроме ненависти, к нему проникнуться больше нечем. А утром — на какую-то авантюру Кенмы соглашаться было нельзя. Столько ошибок за день… Акааши кажется, что сегодня он явно получит «два». «Неуд», обведённый десять раз красной ручкой в верхнем правом уголке, продырявит бумагу, чернила на ней словно эту значимость выжгут. Первый с конца, приз за самый низкий рейтинг выбьет, но не получит: что-то явно удачей не обернётся. И Акааши в следующий момент предскажет, чем окажется это «что-то». Например, когда около часа ночи к дому подъедет машина, а из неё выйдет Куроо. Когда дверь в прихожей откроется, и свет в гостиной начнёт мешаться с уличным. Когда Акааши вдруг начнёт задыхаться от этой атмосферы чужого счастья. Когда перестанет обдирать заусенцы, боясь в себе выдать волнение. Когда Куроо вполголоса поздоровается и, пройдя в гостиную, усядется рядом. Когда к охуенному торту на десерт добавит вишенку и произнесёт: «Кенма знает. Я ему всё рассказал». Акааши невольно вскидывает брови: просто как факт возможного удивления, которое на самом деле прорвавшейся плотиной, сдерживающей чувство вины слишком долго, превратится в беспокойство. Натуральный страх и мандраж внутри — какого хера это сейчас происходит. — И что именно? — делает вид, что не парится, что в том, что Куроо сделал, ничего такого нет. — Что мы целовались. Акааши ухмыляется с неким облегчением, с осознанием, что вроде как ничего страшного из всего вероятного пиздеца не случилось. Однако до конца он не уверен. — И всё? — И всё. Обнадёживает, но заставляет пережить это снова — момент построения плотины, посадку семян дикого стыда и ответственности перед Кенмой. Акааши в Куроо был влюблён. — А он знает, что это вы меня поцеловали? Куроо смеётся, так по-глупому, неловко, будто где-то спалился за самый маленький незначительный косяк, будто разбил Акааши не сердце, а ёлочный шар со снежинками и оленем, будто пригласил в кино на страшный фильм зрителем, а не оказался в нём режиссером. Да, сценарий стал писаться со случайного: «Привет» на межшкольных соревнованиях. Дружба завязалась с малого, стандартно, как у всех. Любовь зародилась с надуманного, спонтанно. Как у всех. Просто пришла, нагрянула с обратной стороны перекрёстка, с дорог которого Акааши всё никак сойти не мог. Убежать от неё — тоже. Невзаимность не напрягала. Куроо любил Кенму — всё в порядке вещей. Акааши было комфортно просто находиться рядом, просто лежать с ним на кровати, рассуждая про несовершенство людей, просто пасовать ему после ужина в тренировочном лагере, просто встречаться по выходным в заповеднике и кормить лебедей. Ему просто нравилось быть его другом. Нравилась его беспечность, когда, будучи влюблённым в другого, Куроо проводил время с Акааши. Во всяком случае, он всегда его находил и от встреч никогда не отказывался. — Думаешь, стоило ему об этом говорить? Янтарь его глаз блестит слишком ярко. Акааши хочется попросить Куроо выключить свет, но вместо этого — просто отворачивается, просто закрывает лицо руками и многозначительно вздыхает: просто хочется всё забыть. — Да ладно тебе, — пытается приободрить, придвигаясь ближе. Ближе, но ёбаные сантиметры между ними всё равно кажутся километрами. — Я ж пытался помочь. Акааши снова слышит это: «Помочь». Акааши снова стоит на перекрёстке, мечтая, чтобы его сбила машина. Он хочет чувствовать вкус собственной крови — не следы от поцелуев Кенмы у Куроо на губах. — Вы просто могли сказать, что у моей к вам любви нет шансов, — проговаривает Акааши в ладони. — Целовать меня, представляя при этом другого, было необязательно. — Ты бы иначе не понял, — отвечает всё той же фразой, даже не пытаясь придумать нового оправдания. Может быть, ничего убедительнее этого и в самом деле нет. Может быть, Куроо не нужно было начинать тот разговор. Может быть, Акааши не стоило его поддерживать. — «Почему ты не даёшь шанса Бокуто?» — «С чего бы?» — «Мне кажется, он тот, кто тебе нужен». — «А откуда вы знаете, кто мне нужен?» — «А ты не боишься быть ненужным тому, кто нужен тебе?» — «А вы не боитесь быть так близко?» Ебучее бесстрашие, которое только к разочарованию и привело. Общаться потом как раньше из раза в раз становилось невыносимым. И невыносимо до сих пор, потому что Акааши Куроо этого простить не может, как не может простить и себя: с Кенмой он ведь дружбу водить не собирался, на третьем году старшей школы как-то само пошло. — Брось, ты же тоже мне в своё время помочь пытался, — тычет локтем в бок, заставляя убрать от лица руки. — Помнишь? — Нет… — Ну, когда я узнал про Хинату, а ты такой: «Это всё временные трудности, Куроо-сан. Давайте, я помогу вам с ними справиться?» — Вам это приснилось. Отвечает резко, холодно, откидываясь на слишком мягкую спинку дивана. Щёки краснеют румянцем, и Акааши чувствует, как распаляется кожа. В своей жизни он наделал много ошибок, сегодняшний день — по ним не рекордсмен. Однако сейчас, бросая на Куроо косой взгляд, Акааши впервые не жалеет о том, что сделал. И внутренности виной не скручивает: на секунду отпускает. Возможно, сейчас Куроо его за это не высмеивает и не произносит общие фразы-подводки-поводы-для-самокопания в грубой форме, типа: «Чувак, ты проебался». Акааши снова чувствует себя его другом, но и бывшим — чуточку тоже. Недобывшим. Неловко сейчас им обоим. Возможно, все действия Куроо оправдывает астрология: скорпионы часто делают людям больно, жало вгоняют по самое сердце и близким, порой, — намеренно. Кенма — живой пример. Жертва, в чьём организме яд циркулирует вместе с кровью. Возможно, Акааши даже рад, что его отравляет Бокуто: клин вышибают клином. Яд — противоядие. Противоречие, как и то, что Куроо — недобывший. Просто юношеская игра «Глупая подростковая любовь» с одним правилом: не заиграйся. Победитель определяется случайным образом. Проигравший — по разбитому сердцу. Возможно, сейчас Акааши уверен, что к Куроо у него давно ничего нет: прогорело года три назад или меньше. Нет, это даже точно — уверен. Куроо никогда его и не был. Мысли по типу: «Больше не мой, чужой, и кем-то другим пахнет», — уже неактуальны. Даже в голову не приходят по поводу и без. Возможно, сейчас Акааши понимает, что пора ситуацию наконец отпустить. Выгнать себя из клетки, бросить ебучее садоводство и облить плоды керосином, чтобы потом поджечь — выжечь вину и освободить место. Заполнить его чем-то новым, а лучше — ради всего святого бросить. Смазать заржавевшие механизмы маслом и, войдя в комнату, поднять трубку. — Кенма говорит, что мне надо раскрепоститься. — Да? — подыгрывает Куроо. — А ты что? — У меня есть время подумать об этом до завтра. Отвечает так, будто у него есть выбор, будто Кенма позволит ему слиться в последний момент. — Ты на меня злишься? — вдруг спрашивает, тоже, как и Акааши, разваливаясь на диване. — Смотря на что, — задумывается, прокручивая в голове множество причин и ситуаций, за которые Куроо лучше бы до конца своих дней ненавидеть. — За то, что рассказал всё Кенме, — поворачивает голову на парня, очерчивая глазами профиль его лица. — Нет, — не смущается изучающего его взгляда, делая заключение: — Так теперь, наверное, проще. Больше не придётся бояться, что Кенма чего-то… — А если я скажу, что разговаривал с Бокуто? — перебивает, врывается, устраивая бардак на только что убранной полке. Куроо лучше ненавидеть до конца своих дней, например, за это. — Если вы скажете, что разговаривали с Бокуто-саном, то да, — стискивает зубы, поджимая губы от какой-то вселенской несправедливости и обделённости. — буду. Куроо лучше ненавидеть до конца своих дней за всё. Не только, например, за это.