Бывшие — нынешние

Заснуть у Кенмы так и не получилось. Глаза жгло от слёз, что непрекращающимся потоком лились с конца ночи, но убедить всех в своём отличном самочувствии не оказалось сложным. По крайней мере, расспрашивать о каких-то возникших вдруг проблемах никто не стал — каждый проявил тактичность: Акааши сделал вид, что всхлипываний не слышал, Куроо из-за игноров Кенмы всё утро бесился, но терпел, а Теруко пыталась не говорить лишнего. И без того наделала за вчерашний вечер много глупостей, считая, что профилактические беседы сделают отношения брата чуточку лучше. Рассчитывала, что Кенма утешится и посмотрит на Куроо по-другому, но сейчас он вообще старался на него не смотреть. Натворила делов, сломав внутри чужой души что-то важное. Такое, что помогало Кенме себя в руках держать, а не наматывать на жопу сопли и думать, что всё для него потеряно. А под этим «всем потерянным» — любовь, внимание, забота, поддержка и кофе с сигаретой по утрам, которых лишиться смерти подобно. И не физической, нет. Хуже. Хуже протухшей плоти только чувства разлагающиеся пахнут. А страх оказаться с собой без себя внутри пустым — гораздо ужаснее. Гораздо ужаснее и осознание, что Куроо действительно перестал стараться из-за поведения Кенмы. В мразь превратился из-за него, всем этим абьюзом пытаясь привлечь к себе внимание, буквально крича: «Смотри, как мне плохо». «Смотри, как мне плохо, и наслаждайся, сука, тебе же нравится считать меня виноватым». Сам же и страдал, потому что делать больно любимому — ещё хуёвее, чем себе. А хуёвее ещё, когда любимый всю эту боль в пятикратном размере возвращать продолжает. Продолжает до сих пор. Кенма в этом твёрдо уверен: анализ ситуации показал. И если раньше расходы кончались постелью, и всем от этого до поры до времени было хорошо, если раньше Кенма умолял Куроо на пороге его дома не появляться, каждый раз ожидая новой встречи, то сейчас в этом грёбаном сожалении можно было захлебнуться. От этих мыслей — взорваться и лопнувшими глазами застыть на кровавой картине из внутренностей. И этими таблетками со вкусом несправедливости наглотаться и навсегда заснуть. Всё как обычно неправильно настолько, что как должно быть — неясно. Новые нормы, созданные только для их отношений. Стандарт, об который пару раз вытерли ноги, стерев самые главные пункты. Восстановить-то восстановили, только несколько «не» перепутали. Из «не врать», «не молчать», «не предавать» во что-то другое засунули. «Не решать проблемы вместе», «не любить», «не пытаться». Близкими, блять, «не быть». — «Он тебя во всём ограничивал, потому что хотел, чтобы ты был рядом». — «Он никогда тебе не изменял и не изменит. Зачем ты вообще в его телефон полез?» — «Чё? С Кагурой свадьба? С той самой, которой он деньги за квартиру отдаёт?» — «Почему ты ни разу мне правду не сказал? Я всё знала, Кенма. Всё. Тецуро о ваших отношениях никогда не врал. Один ты: «Ой, всё хорошо у нас, хорошо», даже когда он хер пойми где и как, пока вы в расходе». И нет, Теруко не пыталась оправдать всю ту хуйню, которая реками лилась из её брата, не пыталась выставить виноватым Кенму за то, что он на этих абьюзивных качелях посильнее от земли отталкивался, не пыталась уйти с позиции нейтралитета, но что-то почему-то снова пошло не так. Но не у неё. У Кенмы, который за весь их разговор возненавидел себя ещё больше. Ебучие весы никак не придут в равновесие. Хорошее сменяет плохое лишь на пару мгновений, а потом всё опять идёт по пизде. Правда об отце — охуенный вечер после фестиваля. Приезд Теруко — взрослая травма. Полная сумма для операции — бессонная ночь и чёртово самокопание. Гложущая радость, будто радоваться не заслужил. — Китти… — шепчет на ухо Куроо, обнимая со спины. Кенма вздрагивает. Не слышал ни его шагов до кухни, ни того, как скользнула по столу его кружка с недопитым кофе. И того, что если он пойдёт мыть посуду, а Куроо увяжется за ним — не просчитал. — В чём дело? — спрашивает спокойно, сдержанно, наблюдая за движениями тонких пальцев, следующих по узорам белой тарелки. — О чём ты? — отвечает вопросом на вопрос, стараясь от тепла его рук на своей талии расслабиться, а не напрячься ещё сильнее. — Я слышал, как ты ночью плакал, — не меняет тон, зарываясь носом ему в волосы. — Вот и спрашиваю: в чём дело? — Чего? — включает дурачка, слегка посмеиваясь. Всё ещё пытается быть убедительным. — Куро, тебе показалось. — Ладно, другой вопрос, — забирает из его рук последнюю тарелку, укладывая её на полотенце, и разворачивает Кенму к себе. — Что тебе сказала Теруко? Куроо спокоен только внешне: внутри горит что-то по типу беспокойства, смешанного с раздражением и одиночеством, но и это — не оно. Что-то, чего Кенма по глазам прочитать не может, хоть и знает наизусть каждый оттенок его эмоций. Знает, какого цвета чёртово отчаяние и каков отблеск ебучего бешенства перед грядущим скандалом. Кенма мягко улыбается. Гладит Куроо по щеке влажной ладонью, забавляясь тем, как мило он морщится, и невесомо чмокает его в губы, тоже играя, тоже пытаясь сохранить видимость естественности, пытаясь обмануть. — А что тебе сказал Акааши? — выгибает бровь, ухмыляясь, нападая, обвивая руками шею Куроо и всем телом к нему прижимаясь. — Ты о чём? — недопонимает, хмурясь, отчётливо различая оттенок тревоги в золотистых глазах. Кенма явно не хочет здесь, рядом с ним, находиться. — Мне показалось, что ночью ты был настойчивее обычного, — обводит взглядом потолок, просчитывая момент, когда можно отстраниться, и снова возвращается к его глазам. — Акааши тебе ничего такого не говорил? Может, решили продолжить школьные дела? — Ты чё несёшь? — злится, отстраняясь сам. — Ты из меня кого делаешь? — Ой, да ладно тебе, утешься, — разводит руками, уходя из кухни, но Куроо перехватывает его запястье. — Мы не договорили. — Нет, милый, договорили, — произносит со злобой, отдёргивая руку. — Нам с Акааши пора собираться. Куроо от злости стискивает зубы. Смотрит, как Кенма поднимается на второй этаж, но за ним не спешит. Даже не пытается оказаться рядом с эгоистичным намерением выяснить всё до конца, разобраться во всём до последней крупинки и разварить эту кашу, залитую бурлящим кипятком недосказанности. А выйти покурить и постараться при этом не хлопнуть дверью — кажется, единственное верное решение, потому что больше ничего придумать нельзя. Можно только предположить, что в этой нескончаемой полосе наихуёвейших событий вдруг снова произошло. Можно в рассыпавшейся гармонии обвинить Теруко, мол, ляпнула чего-то не того, но Тецуро в праведности сестры железно уверен: на его стороне окажется не всегда, но наговаривать на него никогда не будет. Можно подумать на Акааши, ведь Кенма такой, что вряд ли смолчит, а покрывать Куроо их общий друг не станет. «Нет, ты что, я твоего мужика ни за что бы не поцеловал. Это он всё. Он», — возможно, прозвучало где-то днём или утром, но до сих пор не оказалось убедительным, потому что абсурду в собственных мыслях верить однозначно не стоит. Куроо это бесит — отсутствие конкретики. В их с Кенмой отношениях — ебучий ливень, и тучи снова с головой накрывают. Всё небо над ними затянуто, а единственный яркий свет — отблеск молнии, когда в землю так ебашит, что оба опять с дороги по разным углам её сходят. Никак не могут идти вдвоём: путь к солнцу извилист, и пересечений каких-либо попросту нет. Но кое-что всё-таки у них есть. Надежда есть. И будет, покуда оба в этой тьме друг к другу спешат.

***

— Позвони, как домой собираться будешь, — произносит Куроо, провожая Кенму и Акааши зачем-то к Дизайнеру. — Мы с Теруко скоро гулять поедем, заберём тебя как раз. Вы же ненадолго? — Несомненно, — отвечает, собирая волосы в неаккуратный хвост, тихонько ругаясь на непослушные пряди за то, что без конца выбиваются. — А мне чёт сомненно, — бурчит себе под нос, скрещивая руки на груди. — Чего? — переводит взгляд на Куроо, переспрашивая: ни слова этой недовольной тараторки не разобрал. — Хорошего вечера, говорю. Заводит выбившуюся прядь Кенме за ухо, удерживая на себе его взгляд в ожидании того, что он отвернётся, зафыркает вновь и уйдёт поскорее с Акааши, но этого любимый не делает. Прижимается к его груди, расцепляя на ней руки, и кладёт их себе на талию. — Спасибо, милый. И вам, — коротко целует Куроо в губы и, больше не решаясь посмотреть ему в глаза, уходит, от ощущения его тепла на своём теле начиная задыхаться. — Люблю тебя, — бросает на добивку Кенме вслед, мечтая услышать от него того же, но молния, кажется, снова в ту же трещину в земле ебашит, в который раз разделяя их. — И я тебя, — поворачивается вдруг на Куроо перед тем, как Акааши закрывает входную дверь. Ебучие обстоятельства, ебучие сложности и ебучее всё. Наверное, синдром Акааши — не сказать о том, что тревожит. Наверное, из Кенмы плохой учитель, но тренеры, как известно, не играют. Наверное, просто ужасный день, затянувшийся на немножечко подольше. И боль не бывает больнее, чем завтра, — справедливость. Истинные мотивы встречи с Дизайнером — секрет. Ни Куроо, ни тем более Бокуто знать о запланированных манипуляциях Кенмы не должны. Акааши, кстати, лучше тоже пока покурить в сторонке, ведь Дизайнер такое точно реализует, а нужный настрой — сам по себе наладится в лодке. Не на берегу, откуда ещё убежать можно. Самому развеяться как вторая основная цель, и больнее, чем сегодня, — уже не будет завтра. — Что там, кстати, Бокуто тебе писал? — спрашивает Кенма, устраиваясь поудобнее в «Кашкае», за руль которого Акааши садится без особого энтузиазма. — Я не читал, — отвечает, поджав губы, тут же оправдываясь: — Точнее, старался не читать, потому что как всегда бы с его извинений растаял и уже давно был бы дома. — Хех, — ухмыляется Кенма, вдруг осознавая, что Бокуто вечером ждёт. — Правильно, пусть понервничает. Это он ещё не знает, как у тебя на него бомбанёт. — В смысле? — слегка напрягается, пытаясь повернуть ключ зажигания. Получается с третьего раза. — Бэйба! Сегодня вечером ты раскрепостишься настолько, что выскажешь своей жидкости для розжига жопы всё, что только о нём думаешь. Акааши смущается, сдерживая смех. С одной стороны — хуй он что Бокуто скажет, но с другой… Кенма, наверное, прав. Кенма, пожалуй, знает, что делает. Вернее, не так, нет. Он лишь предполагает. Предполагает вероятные исходы, предугадывая степень совместимости Венеры и Марса, которые как назло обязательно встают друг в друга, как Кенме надо, а потом этот чёртов манипулятор с двигателем внутреннего страдания захватывает мир. Разум Акааши — в данном случае, и, кажется, список претензий уже давненько должен быть заполнен. Сейчас между ними никакого напряжения. Бессонная ночь на Кенме не сказывается, а его всего наконец-таки перестало трясти. Спрашивать, как он себя чувствует — в какой-то степени сейчас бестактно. Улыбка на лице — по собственному желанию. Отхода — по воле грёбаной ситуации, и можно больше пока за это не париться. Как и за всё остальное в принципе. Только одно в голове следует держать: что сейчас, блять, будет делать Дизайнер и как, его мать, он в раскрепощении Акааши собирается помогать? Лучше не спрашивать, а ехать молча. И дело не в страхе, не в отсутствии того самого настроя, в котором Кенма находится даже больше Акааши. Причина в напускном сомнении, навязанном кем-то типа того же Дайшо с позывным Ебучая Мудаконда. Или в Дизайнере, к которому ехать никто по сути-то не заставляет, но перед ним лажать больше всего не хочется. И не то чтобы Акааши задумывался о степени своей горячности… Просто рядом с пахнущим сексом можно нихуёвенько так ущемиться. Но молча ехать всё-таки не гуд. Лучше — о чём-то спрашивать. — Ты правда думаешь, что мы ненадолго? — Ты куда-то спешишь? На вопрос — вопрос. Да ещё и какой-то неаккуратный, потому что Акааши на самом деле сейчас спешить некуда. Депрессивные мотивы не витают в воздухе, проникая в лёгкие каким-то напряжением, но кашлять Акааши всё-таки хочется. Так, по приколу. Избавиться от сдавленности в груди, чтобы начать улыбаться. Нового ведь почти ничего и не происходит. Ссору с Бокуто он как обычно переживает с Кенмой. Как обычно они едут куда-то подальше от проблем, но к ним поближе. Руль — вместо приставки. А единственное изменение — левый чувак. Реальный. Не пиксельный, к сожалению, как в какой-нибудь «Кастельвании» или прочем метроидвании. — А ты? — снова спрашивает Акааши, перестраиваясь в другой ряд. — Ты разве не спешишь? — Это долбанное семейство, в котором я души не чаю, всё равно где-то в городе тусоваться будет. А по Куро я пока не успел соскучиться. Так что… Кенма тяжело вздыхает, но ни намёка на вторжение в его личное пространство не даёт. Готов отвечать на любые вопросы, которые Акааши, кстати, задавать не стесняется. — В том, что происходит в ваших отношениях, виноват не только Куроо-сан? Кенма ухмыляется, почти скалясь: однопалубный убит с первого хода. Плохо расставил корабли, но о том, что отдал Акааши листик с их расположением — не сожалеет ни капли. — Походу, только я. — А мне кажется, вы оба. Почему ты перетягиваешь одеяло на себя? — Это не одеяло, Кей. Это — ебучая скатерть-самобранка с тупорылой системой обратного отсчёта. И подарила она нам столько говна, сколько мы друг другу за всё это время наговорили. Я наговорил… Хотя до сих пор помню, как Куро орал, что аж стены тряслись: «Мне это нахуй не нужно! Ты заебал уже по моему телефону шарить!» Ну, когда он меня бросил единственный неповторимый раз. — Ну, это нормально. Ты же думал, что он тебе изменял. Да, блять, думал. Думал и не такую хуйню, когда видел всех тех матрёх на сторках во время и до расходов. Заставить ревновать — самое низкое, самое, блять, убийственное, что только Куроо мог сделать. Особенно после чёртовой переписки с Кагурой, которая на самом деле просто ждала бабок за хату, а не шикарную еблю на охуенной кровати с кисками на постельном белье. — Тебе не за что себя винить, Кен, — резко произносит Акааши, въезжая в проклятый частный сектор Дизайнера. — Любое действие является последствием чего-либо. А ещё у всего есть своя цена. Как, например, у моего молчания. Как, например, у твоего недоверия. Бокуто и Куроо тоже платят, а мы между собой на этом рынке всего лишь не можем договориться. Только торгуемся, а чего-то ценного, по сути, предложить не можем. — Ха-а, точно, — тоскливо улыбнувшись, соглашается Кенма. — Все мы — ебаные торгаши, которые не могут договориться… Всё верно, Акааши, всё верно. Но лично нам с тобой договориться поможет Дизайнер, — вдруг ехидно щурится, цепляясь взглядом за ничем не примечательный снаружи дом. — Ща аукцион устроим. Лот четыреста семьдесят три: прекрасное тело Кейджи Акааши. — Никакого тела, Кенма! — пытается возмущаться, демонстративно повышая голос, но ехидное выражение лица Кенмы говорит само за себя. — Посмотрим, пупсик, посмотрим. Акааши немного напрягается. Раздеваться, если посыл Кенмы таков, он не готов ни перед кем, кроме Бокуто, даже когда перед Бокуто раздеваться пока варианта нет. А после такого — шансов увидеть Акааши голым у глупого совеня не просто ноль. А примирительный секс пусть и дальше практикуют Кенма с Куроо: Бокуто лимит свой исчерпал. Но это только «пока». И как сказал Кенма: «Посмотрим». — Ладно, пошли, — произносит Акааши, смирившись, и, поставив «Кашкай» на ручник, выходит из машины. — Нравится мне твой энтузиазм! — не сдержавшись, подъёбывает, повторяя за парнем. С их последнего визита изменилось, разве что, целое нихуя, и идти по этой чёртовой дорожке к дому было всё так же тяжко. Акааши до сих пор не понимал, что там в задумках Кенмы, и почему в роли фотографа обязательно должен быть Дизайнер. Типа, наличие ключницы в виде члена уже, как бы, смущает, а про обнажённых мужиков на картинах и речи нет. Однако и конкретика ведь — отсутствует тоже, а потому остаётся только гадать, как же друг в друга Венера с Марсом встанут, и какая из предусмотренных гением-аналитиком-анализатором вероятностей сработает против Акааши на этот раз. Сегодня Якобуши долго ждать себя не заставляет: открывает дверь буквально сразу после звонка и приглашает парней зайти ненадолго в гости. Под розовым халатом, кажется, и сейчас белья нет, но зато ебучее солнышко ебучей красной помадой на фоне засосов больше не контрастирует. Дизайнер поднимается на второй этаж буквально на несколько минут. Возвращается обратно в неебически красивом виде с камерой в руках и зачем-то суёт её Акааши, отправляясь на поиски содержимого полок на кухне. — Козуме-сан, помогите мне, — подзывает к себе, шёпотом проговаривая, когда Кенма подходит к нему близко: — В вас я не сомневаюсь, но Акааши-сан любит крепкое? — В смысле? — не до конца понимает, переспрашивая. — Алкоголь, — уточняет, открывая дверцу одного из шкафчиков. — Акааши-сан крепкое любит? — Н-ну… — медлит с ответом, от количества бутылок с текилой, коньяком, виски и ромом уже пьянея. — Д-да… наверное… — Тогда возьмём это, это и… — протягивает две бутылки Кенме, доставая последнюю откуда-то с середины, — …это. Думаю, хватит. Можем ехать. Кенма выбором Дизайнера оказывается доволен. Не то чтобы в его планы входил предфотосессичный алкотрип, но именно это — в операции «Раскрепощение» главный компонент. Ну и то, с каким неподдельным удивлением Акааши беззвучно произносит: «Ебать», — тоже определённо многого стоит.