Бывшие — нынешние

— Да блять! Теперь и эта гнида от звонков гасится! Куроо взрывается от злости. Без пропуска действительно в апартаменты не пускают, а Терушима — наглый кидок, обладающий единственным шансом на спасение из этого Ада, но не протягивающий руку помощи хуй знает по какой причине: просто поднялся к Дизайнеру, чтобы убедиться, в каком состоянии Кенма и Акааши, и так до сих пор не вернулся, вовсе игнорируя звонки. Бокуто, резко сменивший настроение с нытья на твёрдую решительность, когда увидел свой «кашкай», припаркованный у этого распиздатого места, тоже успеха в коррупционных делах не добился, потому что: — «Ну же, босс, сколько?» — «Сколько — что?» — «Сколько стоит пропуск?» — «Бесплатное занесение вас в чёрный список». Очередная неудача убивает. Терпение подходит к концу, ссыпаясь по стеклу последними песчинками в пропасть. Обратно эти чудесные часы не поставить, не отсчитать время вспять по новой, потому что пустота всё съедает. Сжирает секунду за секундой с животной жадностью, свойственной голодному зверю, даже не жуя. Проглатывает всё живое, впиваясь в рёбра, которые больше внутри себя ничего не прячут — лёгкие прогорели вместе с сигаретой, а сердце остановилось растворившимся в воздухе дымом. Куроо нервничать выбешивает — заебало. До конца осознать, почему Кенма с ним так поступает, трудно. Идей никаких нет. Лист бумаги пуст, идеально белый, но чернила вдруг отвратительно грязными пятнами капают, заливая собой тонкую поверхность с острыми углами, о которые порезаться можно. Стабильность, представление прекрасного, размякает. Бумага разлагается маленькими чёрными кусочками, отказываясь впитывать влагу. Кончиком ручки ничего не исправить — только дорвать окончательно. Расцарапать им мозг, испещрить на несимметричные части и остаться овощем, так и не нашедшем идей. Тоскливо, грустно. Невыносимо больно — знать, что что-то снова идёт не так и не иметь возможности это исправить, помочь Кенме, ведь он тоже мучается, но треплет нервы, которые ни к чёрту, нельзя посчитать в какой раз. И вопросов бы не было, если бы Куроо чего-то подобного заслуживал, если бы снова игрался с чужими эмоциями, собирая из кубиков обидные друг для друга слова, лишь бы в себе зла не держать, лишь бы снять с плеч этот груз и на несколько часов забыться. Однако вопросы есть. И главный из них: «Какого хуя мы опять друг другу убиваем нервы?» Хочется завыть. Искусанные губы будут болеть на утро, а трещинки их заполнятся красным. Бокуто, смотря на Куроо, тоже просит сигарету, думая, что эта гадость успокоит сплетения пучков головного и спинного мозга. Давится дымом, кашляя до слёз, но затягивается снова, чувствуя головокружение и лёгкое спокойствие, разливающееся по телу облегчением. — Это, блять, что? — морщится Бокуто от сигаретного вкуса. — Бензин? — Керосин, ёпт, — хмыкает Куроо, отвлекаясь на проходящих мимо людей. Беззаботность на их лицах раздражает. Улыбки взращивают внутри ненависть, потому что кажется, что весело всем, кроме Куроо и Бокуто. Всем охуенно: дорогие платьица, крутые тачки и с иголочки костюмы. Богатейший район Токио, где люди могут заполучить всё деньгами. Куроо их ненавидит. Ненавидит и себя за простые человеческие ценности, от которых уже воротит. За боль, от которой тянет блевать, потому что невыносимо эти разъедающие внутренности страдания вынашивать. И не то чтобы Куроо жаловался, просто вера в то, что всё однажды окупается, иногда начинает гаснуть. Последний год измотал, выжал все соки, проехался асфальтоукладчиком, как в одном из аниме, которое они с Кенмой посмотрели залпом. Живого почти ничего не осталось, и надежда на лучшее в груди больше не греет. Приземляет, вынуждает жить конченой реальностью, которую как ни старайся, а не так паршивее сделать не получается. Что приобретаешь, то теряется. Скачки судьбы, словно поездка на американских горках, резкие и страшные. Адреналин ебашит во всю, превращая нервную систему в одну большую нестабильность. Замкнутый круг. Поезд скрипит по рельсам, осуществляя поездку в никуда, а следующая остановка — начало пути. Вибрация телефона — сигнал, сообщение об отправлении, и Куроо вновь злится, когда через полчаса Терушима звонит. — Ты, нахуй, заблудился? Или лифт, блять, сломался, и ты поднимался на тридцать седьмой этаж пешком? — Куро?.. Полёт заканчивается падением: тело наконец-то столкнулось с землёй, и можно уходить на вечный покой, только сердце отчего-то продолжает биться. Куроо роняет сигарету из пальцев, отдавая её власти ветра, что перекатывает горящую бумагу с жжённым табаком по асфальту. — Милый… ты за мной приехал? — пьяным голосом спрашивает Кенма, собирая мысли в кучу. — Подожди меня немного, ладно?.. Нам с Акааши… мы с Акааши скоро придём… Три коротких гудка кончаются молчанием. Куроо тупо смотрит на Бокуто, открывая рот, чтобы что-то сказать, но ни звука с губ не срывается. Он моргает часто-часто, будто глаза — пылью засыпаны или мошки где-то изнутри ползают, возродившись из полопавшихся сосудов. — Бро! Если ты сейчас начнёшь биться в припадке — дай мне, пожалуйста, об этом знать, — Бокуто обеспокоенно подходит к Куроо, своей огромной ладонью обхватывая чужое плечо. — С-сейчас… — отходя от шока, еле выдавливает из себя, —…скоро… Кенма придёт… с Акааши… — Акааши?! Бокуто входит в состояние неистового ахуя вместе с Куроо, только причина совершенно иная. Встреча с Акааши, аналогично встрече с Кенмой, далеко не так себе представлялась. Ожидались проблемы, очередные препятствия в виде барьеров для спортсменов лёгкой атлетики, которые все получилось собрать лицом, и следующий Бокуто, кажется, снова не перепрыгнет. А он ведь последним станет. Превратится в высокую-высокую планку, и даже шест преодолеть её не поможет. И лучше бы на эту деревянную палку насадиться сразу. Сердцем, желательно, чтобы не так болело. Не болело вовсе. Сползти с кончика до самого низа, чтобы по приколу фельдшеры из скорой вынули окровавленный шест из тела и сделали запись в личном деле: «Орудие самоубийства». Куроо так бы и сделал. И если бы силы остались, кровью бы вывел Кенме послание на асфальте. Написал бы, что любит, что просит прощения за свою никчёмную жизнь, за то, что пропитал собой личное пространство и навеки ушёл, перечеркнув крестом их в перспективе счастливое будущее, предложение завести второго кота и на денёк-другой съездить на машине в Окинаву. Однако шест в руках сквозь сердце не проходит. Пронзает лёгкое, и хочется кровью харкать, задыхаясь, захлёбываясь, мучаясь от боли, когда перед Кенмой двери с автоматическим механизмом открываются. Куроо не дышит, осмысляя фразу «Smoking kills», горящую на экране перед началом фильма. Того грёбаного фильма, на который его потащила Теруко, чтобы хоть как-то скрасить одинокий вечер, который по итогу насквозь пропитался табачным дымом. И Куроо тупо улыбается — убивает не курение, не осознание, что подвёл отца первой купленной пачкой. Убивает это — то, что внутри сгущается красками, где каждый цвет отдаёт эмоциями. — Пиздец, бро… — шепчет Бокуто, едва шевеля губами. — Они идут… Чё делать-то, блять? Ты знаешь? Паника. Глубокого красного цвета паника взрывается фейерверками над головой. Искры разлетаются оранжевым беспокойством и тают в воздухе прозрачным недоумением. Чёрный страх тянет к шее руки, металлическими когтями впиваясь в горло, и голос становится не самым лучшим музыкальным сопровождением. — Нет, — твёрдо отвечает Куроо, не сводя глаз с Акааши и Кенмы. — Улыбаемся и машем? — Как пингвины из «Мадагаскара»? — Да. — Бро! Ты чё, ёбнулся? По всей видимости, да, Куроо ёбнулся. Лбом влетел в фургончик с красками, покрывшись разноцветными пятнами, и по лицу теперь не прочитать эмоций. Только холод в глазах, который огнём никак не расплавить, душу леденит, делает каменным, и это — почти хороший косплей, только змей вместо волос не хватает. Кенма идёт с Акааши под ручку, еле удерживая их обоих на ногах. Внутри закипает злость, отделяясь от сути уродливой кожурой, что отвращением пахнет. Её не соберёшь, не выкинешь, воду не профильтруешь и снова с облегчением не заживёшь. Просто обидно. Больно. И страшно. Парни подходят к Куроо и Бокуто, не особо радуясь встрече: по затуманенному отрешённому взгляду понятно. Акааши вовсе смотрит куда-то в сторону, пытаясь создать вид максимальной важности. Выходит неплохо — волнение Бокуто ощущается кожей. — Видит Бог, я ни в коем случае не хотел приезжать, я ведь знаю… ты… — бормочет растерянный совень себе под нос, но Акааши, так и не поднимая на него взгляда, безразлично обрывает. — Мне всё равно, Бокуто-сан. Отвезите меня домой и ближайшее время там не появляйтесь. Куроо думает, какой у безразличия цвет, по ухмылке Кенмы определяя, что их как минимум два. Холодный синий и разъедающе-жёлтый, которые между собой не совместимы никак — не сочетаются, уничтожают всякий эстетический вкус и врезаются в память слезами. Горькими, щиплющими кожу своими следами и испаряющимися где-то на скулах. Бокуто не дышит. Да и нечем. Кислород — отравляющий яд: соприкоснётся с кровью и разорвёт сосуды. Осколки застрянут в сердце, и останется только задохнуться. И нет… не курение убивает — поражение, словно не пробил удар с идеального паса в старшей школе, словно кто-то поставил блок, в момент лишив звания лучшего аса, словно на самой важной игре «Шакалов» разорвал на голеностопе связки и до конца карьеры остался сидеть на лавке. Только это — не волейбол, а самый главный болельщик отказался поддерживать. Акааши идёт в сторону «Кашкая», коротко прощаясь с Кенмой, но парень просто так не отпускает. Убедившись, что ни Куроо, ни Бокуто их не услышат, окликает его просьбой остановиться. Кенма обнимает Акааши, вставая на носочки, чтобы что-то ему на ушко шепнуть, и, едва сохраняя равновесие, отстраняется. Произносит что-то ещё, неразличимое, заглушаемое порывом ветра, а после — оставляет невесомый поцелуй на его щеке, возвращаясь обратно. И пока Кенма идёт к чёрному «Солярису», Куроо тупо смотрит на Бокуто, доставая его из стрессового транса ударом по спине. — Не ссы, прорвёмся. — А если нет? — Что значит «нет», блять? И не из такого говна выбирались. Бокуто поджимает губы, слабо улыбаясь. Из уст Куроо это кажется убедительным, близким к слишком убедительному, ведь обмана со стороны самого лучшего, самого распиздатого друга никогда не было. И каким бы херовым ни являлось настоящее — в будущем обязательно окажется не так паршиво. Как одна из заповедей завета двух ничтожных людей, которым, как и всем, свойственно ошибаться: «Коли обосрался ты, трусы не забудь поменять». — Ну, хули, поеду ночевать к Миям. Завтра в девять тренировка. — Тогда… до связи, Бо. — До связи. Смотри, и ты хуйни не наделай. Проделывают ритуал с прощальным рукопожатием, расходясь каждый к своей машине. И Куроо, оказываясь в «Солярисе», всё больше проникается словами Бокуто, чтобы не наделать хуйни. — Терушима и Дизайнер снова сошлись. Зевая, произносит Кенма, разваливаясь на переднем сидении. Палитра цветов мешается в капли, стекающие со лба — напряжение. Маленькое пространство от переизбытка рушится, лопается, и Куроо сшивает расслоившиеся границы между собой остатками нервов, коротко отвечая: — Ага, держи в курсе.