Бывшие — нынешние

Ответ Куроо смущает. Придаёт вкусу яблока раздора ещё большее помешательство на спутанных, как кассетная лента, мыслях. Пробовать его не стоило. Не стоило принимать его из рук Терушимы и благодарить за чудный презент в конце прекрасного вечера: начиналось ведь всё хорошо. Разговор с Дизайнером по душам, по пустяковым отношенческим проблемам, только укрепил кирпичную стену искренних чувств, затянул узелки нужды в человеке, как в воздухе, потуже и убедил в том, что любовь — нечто сакральное, для двоих. Наслаждение друг другом до порхающих бабочек и стёртое понятие времени — то, что действительно важно. То, чего нет у Дизайнера. То, от чего Кенма бежит. — «Почему вы с Терушимой решили остаться просто любовниками?» — «Мы совсем иных взглядов». — «Например, каких?» — «Для меня нормально привести третьего в постель». — «А зачем приводить третьего?» — «Приедается». — «Значит, ты что-то делаешь не так». И нет, Кенма даже не пытался переубедить Дизайнера в неправильности его взглядов, не пытался осудить за симпатию к групповухе, просто когда действительно любишь — не нужен ни третий, ни пятый, ни десятый. Только один нужен. И кайфовать от этого одного можно так, что имени своего вспомнить — не вспомнишь, пока он шёпотом на ухо в ещё большую эйфорию не окунёт. — «И что я делаю не так?» — «Расстаёшься с любимым. А с любимыми расставаться нельзя». — «Поэтому мы любовники». — «Нет, вы любовники, потому что тебя любят настолько, что позволяют собой пользоваться, пока ты между делом ебёшься с кем-то другим, потому что тебе, видите ли, приедается. Но что приедается? Что?» Возможно, всё же, Кенма чуть-чуть придирался. Дизайнер долго думал над ответом. Молчал не одну сигарету и пропустил не один стакан текилы прежде, чем признаться в чём-то невероятно абсурдном. — «Быть сверху приедается… А попросить Юджи трахнуть меня я стесняюсь». — «Ты что?.. Откуда это слово вообще в твоём лексиконе? И… подожди… третьего в постель ты звать не стесняешься, а попросить Терушиму трахнуть тебя — всё, пиздец?» — «Просто он слишком хорош. И это мешает мне творить. Во всех моих работах появляется он. В голове — он, в каждой мысли и карандашных линиях». — «Это плохо?» — «Не знаю… Рядом с ним я не могу быть свободным, но и свободы без него не чувствую. Я прикован к Юджи, а он — прикован ко мне. Вы залезли мне в душу, Козуме-сан, и теперь ответьте честно: если попробовать заново, то я обречён?» Кенма в ответ лишь ухмыльнулся. Акааши, укутавшись халатом, спал на свободном из трёх диване, бормоча в тишину квартиры что-то неразборчивое. Ночь обнажила душу, показав слабости одного сильного человека, оказавшегося закрытым от любви, но всем сердцем её желающим. И как же Дизайнер на самом деле глуп, только в глупости своей невероятен. — «Да и хер с ним, что обречён. Зато счастлив будешь». И, сказав это, Кенма понял для себя кое-что важное. Понял, что обречён вечно любить Куроо, даже если судьба их разведёт. Без него и жизни не будет, и счастья без него не сыскать, ведь никто никогда больше его не подарит. Обречённость — не приговор. Как и любовь, при упоминании которой в мыслях появляется лишь один человек. И мурашки бегут нескончаемым потоком просто потому, что это есть, навечно въедаясь в сердце ярким пятном. Кенма многое осмыслил. В очередной раз после разговора с Теруко вернулся в порочный круг, возделанный высокими бетонными стенами, с которых никак не выбраться — тело скользит и ноги подворачиваются, опираясь не на самый надёжный выступ. Дать себе слабину — эгоизм. Убежать — неверное решение. Попытаться утопить боль в алкоголе — ошибка, ведь легче не стало. Стало только хуже. Зачем было вынуждать Куроо переживать снова — созревший вопрос на грядке взошедших просроченных семян в виде глупости. Кенма не сделал хорошо никому. Разве что, направил Дизайнера на путь истинный, ведь сойтись с Терушимой он всё-таки решился. Вправил мозги Акааши — тоже, но разобраться в своих отношениях забыл. Попытался убежать от надвигающейся бури, однако убежища не обнаружил — ненастье настигло его в пустоте. Наверное, бить весь переклеенный хрусталь — талант. Проклятье. Недуг, каким-то рандомным механизмом срабатывающий в пальцах, стоит собрать всё по кусочкам. От них и пыль уже осталась, и клей их больше не берёт, только отчего-то кажется, что хрустальный замок и с трещинами красиво выглядит. Кенма концентрировался на чувствах, высчитывая, что от них осталось. Находил нечто новое с пометкой «Жизненно необходимое» и пытался не думать о поцелуях, касаниях и голосе Куроо, чтобы снова не стать дегустатором суицида. А до конца понять, почему от этого убегает, не смог. Буря, наверное, вновь настигает, и прятаться — инстинкт самосохранения, но в смертоносном урагане есть, с кем делить последние секунды, с кем мечтать вместе из этого дерьма выбраться. Только Куроо спасти попытаться Кенма и в этот раз не решился. Зашевелился, когда поздно стало, когда Терушима своим: «Тебя твой милый внизу ждёт», — отравил чёртовым яблоком раздора с привкусом вихря сожаления. И сейчас надеяться на способность повернуть время вспять единственным щелчком — глупо. Кенма чувствует каждый взрывающийся атом напряжения, что разносится по салону автомобиля оглушающей тишиной, но всё равно пытается сгладить, подставляясь под бурю — пусть заберёт. — Ты что, за друга не рад? — Почему телефон выключен? Холод интонации пробирает до костей. Все органы зудят, а ногтями под кожу, увы, не залезешь. Ледяная тьма сумасшедшей хваткой цепляется за лодыжки, и остаётся только упасть, ободрав лицо о безжизненную землю, но Кенма будто находится в невесомости, находя в себе силы держаться дальше. — Разрядился. — Показывай. — Милый, ты что, мне не веришь? — Я сказал, показывай. Кенма ёрзает в сидении, зажимая ручки обычного чёрного рюкзака с брелком в виде котика, который Куроо подарил сто лет назад со словами: «Просто помни обо мне, когда уходишь из дома». Они ещё в школе учились. И Кенма никогда не понимал, как можно выбросить любимого из головы, если единственным их разлучником были уроки. И игры иногда, но Куроо своей бесконечной бубнёжкой о себе забывать не давал. Дрожь в пальцах врезается в корпус телефона, на секунду стихая, но в следующий момент нарастая с новой силой. Кенма еле попадает по кнопке включения, смазано нажимая на неё несколько раз, но экран так и не загорается. — Что у Акааши с телефоном? Лёд обжигает икры, и боль такая, будто разрывает мышцы. Пространство кружится, то и дело переворачиваясь. Картины за окном приобретают неразборчивые оттенки, и осознать, на какой части бесконечного до дома расстояния они находятся, крайне сложно. — В смысле? — Почему никто из вас не ответил ни на один звонок? Кенма молчит, про себя отмечая, насколько же противно в салоне пахнет сигаретами. Голова начинает раскалываться, словно хрустальный замок расходится куда более глубокими трещинами. Осколки в полёте не замирают — осыпаются, шумно разбиваясь о неподатливое сознание. — Мне повторить вопрос? — Милый… — Почему. Никто. Из вас. Не ответил. На звонок. Когда. Я. В тысячный раз. Набирал. Акааши. Снова. И снова. Ответа, который Куроо хочет услышать, не существует. Отсутствует в справочниках и тупых книжках по психологии, которые без конца твердят любить себя, а после — мир своей самоуверенностью захватывать. Только сейчас Кенма не способен и уровня в любимой игре пройти, не способен отличить своего героя от моба, потому что перед глазами всё плывёт и к горлу ком подступает. Тяжелейший, саднящий, разъедающий нёбо заодно, чтобы сильно-сильно впиться зубами в губы и перестать дышать, лишь бы не чесалось. От собственной никчёмности хочется расплакаться. Сгладить никак не получается, как и помощи дождаться от подкорки, которая подсказывает лютую херню, уверяя в том, что прокатит. Кенма посылает мысли к чёрту, представляя, как мерзкие создания без кожи зубами отрывают от них по кусочку, даваясь, захлёбываясь жадностью от вкуса одного из смертных грехов — отчаяния. Однако молчание и меркнущие огни вывесок вынуждают сдаться. Вынуждают сказать хоть что-нибудь, и Кенма, обнимая рюкзак, тихонько произносит: — У меня были причины… — Да? И какие же? Ночная жизнь Токио оказывается раздавленной колёсами «Соляриса», оставаясь позади. Поворот до дома давно пропущен, и в лобовом окне отражается лишь полупустая трасса. Выпитый алкоголь отзывается в теле чем-то неприятным. Скованность затягивает верёвку на запястьях и шее, пережимая сосуды. Белый цвет кожи наверняка сменяется синим с красивыми оттенками фиолетового, коий приближенно пестрит под лопаткой после недавней ночи. — Милый, куда мы едем?.. — О, как я рад, что ты спросил. Услуга за услугу, Китти. Ты же любишь игры, вот и давай поиграем. «Ты мне — я тебе». Правила максимально просты. Вместо крови на раненом теле — боль через пережатые сосуды сочится. Воспоминания — главный враг, и обладатель их вызывает у самого себя отвращение: «Почему? Зачем? Для чего?» Почему ушёл от Куроо ночью? Зачем уехал на весь день, заставив его волноваться? Для чего не взял трубку с телефона Акааши, хоть и видел, что он звонит? Сказать, что всё хорошо, и попросить любимого по пустякам не загоняться — ничего не мешало. Только масла в огонь подлил, когда намеренно его с водой перепутал. — Куро, поехали домой. Я понимаю, я проебался, но, пожалуйста… — Какие. У тебя. Были. Причины. Сдержанность Куроо теряется с каждым отклонением спидометра. Он и вовсе не ощущает влияния скорости, продолжая вжимать тапок в пол и впиваться пальцами в руль до побелевших костяшек. Фаза адекватности сдвигается невозможностью держать себя в руках, и Куроо сам понять не успевает, как давно начал разгоняться по трассе, ведущей из Токио в любую точку Японии. Куда они едут — черти, обожравшиеся отчаянием, знают. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, а выйдет из всего лишь только мука». Да, зря Куроо на первом курсе с Крылова в учебнике мировой литературы смеялся, поражаясь спору Рака, Щуки и Лебедя и неохотно готовя эссе на какую-то изъёбистую тему по правильному ведению переговоров. «Будучи самых разных взглядов, важна необходимость идти на уступки в поисках выгоды и компромисса для каждого участника разговора. Споры не приводят ни к чему, кроме несуразиц и недопонимания, а потому для начала требуется учесть мнение сторон», — вступительная часть, с которой, как оказалось, началось не только эссе. И ведь сходится всё верно — не лад, а мука. Душевная, неискоренимая ничем, кроме крайности, в которую Куроо впадает не так осознанно, как хотелось бы. Просто накопилось. Тяжёлый вздох как последняя капля, переполнившая чашу с бушующим ураганом. Куроо направляет взгляд на Кенму, замечая, как тонкие пальцы сжимают грёбаный брелок, как выбившиеся пряди скользят по розовым щекам от порывов ветра, проникающих в салон из приоткрытого окна, как сильно напряжены хрупкие плечи. Он ощущает, как из-за этого молчания злость разрывает изнутри, хоть и сам не до конца понимает, что именно хочет услышать. — Китти, мы не в молчанку играем — в другую игру. Кенма вжимается в сиденье ещё сильнее, замечая, как автомагистральные пейзажи сливаются в одно размытое пятно. Проезжающие мимо машины, которые Куроо одну за другой обгоняет, меркнут на фоне чёрно-синего неба, и фонари вдоль дороги кажутся лишь жалкими затухающими огонёчками. Скорость явно зашкаливает, а штраф за превышение выписывать некому: придёт на утро на почту, если от владельца «Соляриса» и его пассажира хоть что-то останется. — Останови машину… Умоляющий тон окрашивает взрывающиеся атомы напряжения в сострадательно желающий жить — оттенок новой порции отчаяния, которые черти поглощают с ещё большим удовольствием. Одинокий тоненький цветочек, тянущийся к небу на этой безжизненной земле, попадает в бушующий ураган. И без всякого сомнения он будет сломан. Сорван порывами ветра, а лепестки, словно капли крови, разлетятся в разные стороны, не оставив от единственного счастья находиться под солнцем ничего. — С чего бы? Нам нужно наслаждаться временем, проведённым вместе. Куроо ухмыляется. Адреналин списывает со счетов серотонин, что так часто контролирует мозг, когда видит, слышит, чувствует Кенму. Однако сейчас лишь бешеное сердцебиение есть и безумие, покрывающее пеленой всё, что дорого. Куроо ничего не видит — чувства притупились ста шестидесятью на спидометре. Цветущие внутри розы вдруг шипами протыкают душу. Каждое неловкое движение приводит к новым кровоточащим колотым ранам, и чем их больше — тем глубже Куроо погружается в безумие. — Я прошу тебя, Куро, останови. Машину. Кенма всё ещё держит себя в руках, однако его попытки сгладить ситуацию обесцениваются неким помешательством, расслоением разума, в центре которого обнажается нечто ужасное, больное, заразное. Инфекция распространяется быстро, проникает в каждую клеточку, завладевая телом, и не поддаваться страху становится невозможным. — Я не остановлюсь, пока мы в кого-нибудь не въебёмся. Но дам тебе выбор: посмотреть, как я сдохну первым, или назвать мне хотя бы одну ёбаную причину. В том, что Куроо в прошлую, эту и следующую секунду болен, Кенма не сомневается. Он прав. Чертовски прав, и все слова, срывающиеся с губ обезумевшего человека произносит кто-то другой. Кто-то, завладевший ясным, хоть и искалеченным ударами судьбы, разумом. Мешанина из высокоградусных жидкостей отпускает. Кенма чувствует предательство со стороны собственного сердца, биение которого заглушает и мысли, и голос, сообщающий о пиздецкой опасности, и ветер, протыкающий барабанные перепонки ножами. Соревнование по метанию боли можно прекращать — автоматическое поражение давно засчитано: Куроо превзошёл каждую мелочь, каждую обиду и чувство вины, что до сих пор паразитирует на задворках души. — Куро, пожалуйста, поехали домой… — Чтобы ты снова оставил меня одного? Убегать от ненастья больше бессмысленно. Невесомость распадается на частички, забирая с собой куски обречённого тела, которые в воздухе не разлетятся пылью. Грохнутся на землю отвратительным бесформенным мясом, а после — протухнут под солнцем. — Милый, я никогда тебя не оставлю… — Врёшь. На глазах появляются слёзы. Кенме реальность кажется ненастоящей, искажённой, будто всё это — сон. Кошмар, явившийся странным воплощением в спутанные мысли. Засыпать у Дизайнера не стоило, лучше было вернуться домой и просто закинуть ногу на бедро Куроо, ведь так — спать удобнее. Однако детали окружения говорят о другом: Кенма так и не уснул на чёрно-белом диване. Сдавливает шею безысходность. Пережимает сосуды, медленно убивая, лишая шанса на спасение из этого ужаса, из вихря захлёстывающих чувств. Кенме хочется кричать. Умолять Куроо услышать его, остановиться, закончить это безумие шуткой, чтобы откуда-то вылезла надписать: «Снято! Стоп», и всё это закончилось. И в следующей сцене — счастье, любовь, нежности по утрам, милый опаздывает на работу, а Кенма ненавидит каждую без него минуту, оставаясь в постели без возможности насладиться запахом его волос на подушке. От хаотичности снаружи голова взрывается конфетти. Разноцветные ленты разлетаются по салону, засоряя коврики под ногами, и лезут в глаза, заставляя зажмуриться. Кенма изо всех сил смыкает веки, круги на чёрном под ними растекаются, колышутся волнами и теряют форму, превращаясь в тонкие линии на условной поверхности. Он — герой игры, где последним квестом является «выжить», одолеть слетевшего с катушек босса и вернуться домой счастливым. Не сломленным. Не побеждённым. Однако стратегию боя просчитывать сложно, а из игры выйти — нельзя. Ветер гневается, теряясь в волосах, спутывая их в узелки, которые тяжело распутать расчёской. Кенма напрягается ещё больше, пытаясь подавить безумие уловками, только прикорм плохой. Куроо на них не ведётся: — Меня тошнит. — Дальше что? — Я сейчас изблюю весь салон… — Похуй. Хоть в бардачок, хоть в окно. — Блять! Остановись! Иначе я на ходу выйду. — Попробуй, вдруг получится. Куроо провоцирует, сохраняя в себе хоть что-то от старого. И не самое лучшее, ведь Кенма давно заразился безумием. И если в следующий момент дверь окажется не заблокирована, то смотреть, как кто-то из них сдохнет первым, придётся Куроо. Из игры всё-таки выйти нельзя. Никому из них. И если снова страдать — так обоим, вместе, разбиваясь в фарш на бесконечно длинной трассе. Если погибать здесь — так за любовь, за заразу и побочные действия от лечения нежностью с сохранением видимости, что всё классно, что диктующий правила секс не даёт жизни друг без друга, ведь только через постель можно рассказать о чувствах: язык тела делает свою работу отменно. Правда, что Куроо, что Кенма — оба делают что-то не так, ведь через боль и потерю рассудка невозможно компромисса добиться. Дёрнуть за ручку и понять, что дверь заблокирована — облегчение и перед мамой с папой в Аду не будет обидно: ещё успеется. Умереть — успеется, пусть и не сейчас. — Упс. Не получилось. Но ты к успеху шёл. С сарказмом произносит Куроо, вдруг осознавая, чего только что не допустил. Безумие прячется в тёмные уголки души, будто кто-то посветил фонариком на звук жуткого чавканья в темноте. Заползает гадким насекомым под разум, освобождая место для ясности, которая оживляет картину происходящего взмахом кисти. Куроо ощущает скорость всеми фибрами души, залипая на спидометр: сто шестьдесят три километра в час. Кенма собирался выйти на скорости сто шестьдесят километров в час. Сто. Ёбаных. Километров. Самый важный, самый главный и родной человек был готов отдать жизнь за конченую идею признания, манипуляцию, которая поселилась в голове из-за грёбаного самоуничтожения. Осознание запоздалой реакцией простреливает мозги. Куроо сбавляет скорость, съезжая на обочину, и, не включая сигнал аварийки, останавливается, поворачивая ключ зажигания на себя. Сердце ебашит самый дичайший бит, за которым и танцовщицы тверка успевать не посмеют, и дрожь вбивается в пальцы вместе с ним. Куроо прожигают воспоминания. Дикость, присущая самому жестокому животному, разрывает кожу на рёбрах. Из-под окровавленных костей торчат лёгкие, отчего-то до сих пор заполняющиеся воздухом, и лучше было бы сдохнуть первым, проявить эгоизм и оставить свои проблемы на кого-то, как пару месяцев назад планировалось. Но дышать разряженным воздухом — наказание. Плата за ошибки и слабость уйти из этой жизни навсегда. Кенму трясёт. Значение фразы: «Боль не бывает больнее, чем завтра», принимает другой оттенок. Сейчас — отхода. Попытка собрать себя по кусочкам из этого вихря и пришить конечности, как было. Не перепутать лево-право — главное, пусть и всё равно, какой стороной переживать происходящее. Парень долго смотрит в проявившееся чёткими очертаниями пространство прежде, чем выйти из машины. В руках всё так же чёрный рюкзак с брелком в виде котика, в котором спрятаны сигареты, так бесконечно любимые Дизайнером. Кнопка с фруктовым вкусом — не ягодным, как хотелось бы Кенме, но сейчас косяк определённо лучше. Затянуться бы травой с гадким привкусом горечи, задержать бы дыхание до жжения в лёгких и выпустить бы дым, меняющийся внеземным спокойствием. Однако выбирать не приходится. Ступив на землю подкашивающимися ногами, Кенма ищет опустевшую за полчаса в апартаментах пачку, с превеликим удовольствием шагая по обочине. Сигаретный дым цепляет не так, как ожидалось, и слёзы всё равно падают из глаз на землю, стекая по щекам. Кенма уже ничего не понимает. Даже ощущения, что жив, нет. Просто жалеет, что не оглох от ритма собственного сердцебиения, когда слышит, как Куроо хлопает дверцей в ответ, тоже выходя из машины. — Кен… прости меня… — Вызови мне такси. Куроо хочется оправдаться, сказать, что не понимает, что на него нашло, и, возможно, обвинить во всём усталость, но слова, которые он произносил, скручивают внутренности в узел, вовсе лишая права голоса. Он больше недостоин находиться напротив Кенмы и виноватый взгляд на него бросать. Сигарета в трясущихся руках тлеет от глубоких затяжек. Пепел рассыпается без помощи стряхиваний, и от этого едкого дыма слезятся глаза — хочется верить, что во всём виноват горящий табак. Куроо не моргает, стоя столбом и заворожённо смотря на Кенму, надеясь, что прозрачная жидкая пелена уберётся под веки обратно. — Ты хотел знать причину… — вдруг доносится до больного разума. — Куро, я никчёмен. Ради чего столько страданий? — Китти, ты не никчёмен… — Нет. Теруко мне всё рассказала. Я с самого начала был неправ, а ты ни разу не ткнул меня носом в это. Конечно же, мне интересно, почему ты мне не признался сразу, но теперь я начал понимать. Мне сложно признать, сколько боли я тебе причинил, потому что убегать от себя — хуёвая затея, и я не хотел доводить тебя сегодня… Просто… я, наверное, недостоин тебя, Куро. Почему ты до сих пор держишься за меня? Куроо осмеливается подойти чуточку ближе. Ступает неуверенно, будто ребёнок делает свои первые шаги, и становится напротив Кенмы, сгорая от полного отчаянием взгляда. Слёзы стекают по чужим щекам, а от понимания, в чём причина, сводит скулы. Кенма снова плачет из-за Куроо. — Ты и сейчас неправ, Китти. Китти… помнишь, после чего я начал тебя так называть? — После нашей первой поездки в тренировочный лагерь, когда я уснул у тебя на коленях, пока ты гладил меня по голове. — Да, точно. Тогда Ямамото лютую глупость ляпнул. — «Не удивлюсь, если они однажды встречаться начнут?» Я тогда лишь притворялся спящим. — Да, Китти, я знаю. — Куро… я… Кенма докуривает сигарету, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли в кучу. Безумие отравило не только мозг, но и попало разрывным в сердце. И пусть будет так. Неважно. Неважно, что это могло стоить им жизни, неважно, что глупости могли иметь необратимые последствия. Кенма, оставляя судьбу тлеющего табака ветру, прижимается лбом к груди Куроо, полной грудью вдыхая родной любимый запах. — Несмотря ни на что, я люблю тебя. И всегда буду. Куроо больно. Невыносимо больно. И в первую очередь оттого, что испещрил трещинами и без того разбитое, хрупкое сердце. Касания Кенмы обжигают, в его объятиях только дотлеть и никогда не возродиться фениксом. Допускать подобного больше нельзя. Рядом с ним быть — Кенме слишком опасно. Для них двоих это — конец. Край, за которым только обрыв, а внизу бушует ледяное море. И острые скалы, будто частые акульи зубы, торчат из воды. И Куроо, никак не решаясь коснуться дрожащего тела, задыхается слезами, сдавленно произнося что-то, о чём наверняка будет всю жизнь жалеть, что будет сниться ему в самых страшных кошмарах и чего он точно никогда не забудет: — Кенма... я хочу расстаться.