Бывшие — нынешние

Три слова. Нужно всего лишь три слова, чтобы почувствовать, как земля уходит из-под ног, как на самом деле хрупко человеческое тело в невозможности удержаться в пространстве из-за шока. Чтобы время остановилось и жизнь закончилась — тоже нужно три слова, которые из «Я люблю тебя» вчера превращаются во что-то ужасное. Новые буквы становятся не на свои места, вытряхиваются бьющимися о стенки сердца чувствами, и складываются в то самое отвратительное, что не позволяет дышать. Кенма не верит. Сколько раз уже он произносил эти слова, сколько раз рубил с плеча, устраивая ненужные драмы, чтобы так и не суметь отказаться от Куроо, сколько раз он в такие моменты был несерьёзен, хоть и умолял его со слезами на глазах навсегда исчезнуть… Сколько раз рушил то, что никак не иссякало, снова и снова наполняясь. Семь? Восемь? Больше? Меньше? Смысла от счёта никакого. Быть может, Куроо сейчас так мстит. Говорит о расставании первым, чтобы не отставать, не оказываться по итогу мразью и не пытаться всё исправить где-нибудь через неделю, когда тоской охрипнет и бессонница скажется на ментальном здоровье. Быть может, Куроо сейчас вовсе не думает головой, продолжая играть с чужой судьбой, дёргая за ниточки, как кукловод: потяни правее — боль убьёт, потяни левее — сердце остановится. Быть может, Куроо — ничего из этого. Просто опустел настолько, что здравых решений принимать не может. Только Куроо — не пустой. И назад дороги уже не будет. — Почему, Куро?.. Не надо! Я всё исправлю… — Нет, Кен… Я не хочу делать тебе больнее, чем есть… Не хочу видеть, как ты из-за меня плачешь… — Если ты уйдёшь, мне будет гораздо хуже. Нам обоим. Зачем снова делать друг другу больно? — Знаешь, Китти, я думаю об этом с нашего первого расставания. Тогда нам стоило всё это закончить. Холод в голосе леденит душу. Кенма прижимается к Куроо всё сильнее, впивается пальцами в его футболку и горячей щекой ложится ему на грудь, чувствуя, как бьётся его сердце. Контролировать слёзы не получается. Не получается не показывать Куроо боль, слабость и гнетущее отчаяние от того, что приходится это слышать. — Правда?.. А всё это время думал, что нам не стоило тогда расставаться вообще. — А ты знаешь, каково это?.. Когда любимый человек говорит, что ты ему больше не нужен. — Не надо, Куро… — Ты, Китти, был слишком убедителен в тот момент. Настолько, что я до сих пор верю в то, что тебе не нужен. — Хватит… пожалуйста… я ошибся… Ты же знаешь, что нужен мне больше всего на свете… прости меня, милый. Прости… Кенма обнимает Куроо за талию, утыкаясь носом в его шею. Ему страшно. Его всего трясёт, и рядом с Куроо он не чувствует себя в безопасности. Кенма тонет в этом чёртовом воспоминании, когда сказал какую-то глупость, тут же возымевшую вес, и впервые отказался от любви, решив, что без неё будет лучше. Судьба разлила на трассу отношений масло — скользкие препятствия, преодолевать которые раз за разом не хватало сил. Куроо был занят на работе, учёбе, дома по несколько дней не ночевал, оставаясь в Осаке, когда отца схватил очередной приступ, о котором Кенма тогда не знал. Ни о чём не знал, предполагая, что вся эта канитель — возможность дать друг от друга отвыкнуть, ведь даже звонки по вечерам были явлением редким. Четвёртая годовщина — не вместе, Новый год — у друзей, а дальше — попытка во всём разобраться, приведшая к первому крупному скандалу. — «Китти, это обстоятельства!» — «Сутками не разговаривать — обстоятельства? Ты чё мне прибалтываешь? Если хочешь слить меня — слей, но мозги не делай» — «Никто тебя не сливает! Просто…» — «Отлично. Тогда я сделаю это сам. Ты мне больше не нужен. И без тебя охуенно справляюсь». — «Ты что вообще говоришь?» — «Что мы расстаёмся». Случайно брошенные слова, глупейшая идея побыть манипулятором, чтобы повысить свою значимость. Ставка на попытки Куроо всё исправить не оправдалась, потому что разговор в тот день закончился на чём-то из ряда вон, а следующая встреча — извинениями, обещанием быть рядом всегда и постелью. Миром, в общем-то, всё разрешилось, пока Кенма через пару недель после этого не залез в чужой телефон, когда на экране начали появляться всплывающие сообщения от, как оказалось, Кагуры — дочери хорошего друга семьи, который сдавал Куроо квартиру за половину цены. Проезжающие мимо машины оглушают, хоть и кажется, будто по этой чёртовой трассе плывут — не несутся на огромной скорости в пригород, а плетутся еле-еле так, что на подсвеченных фонарями участках можно их номера различить. Время даже не пытается вернуть свой ход, и пространство вокруг вовсе расплывается. Кенма дрожит, то и дело всхлипывая носом над шеей. Куроо решается его обнять. Ладонями прижимается к лопаткам, утыкаясь в его спутанные волосы, и тоже плачет. Плачет, не понимая, как до этого дошло. Невозможность найти гармонию привела к необратимым последствиям, и выхода для них двоих из этого ада нет. Только для каждого — по отдельности. В объятиях Куроо становится жарко. Неприятно жарко, ведь тело горит синим пламенем. Не любовью, не нежностью — болью. Искры дотлевают, отрываясь вместе с душой по кусочку, и хочется кричать, только, будучи заблудившимся, его никто не услышит. В этой тьме даже Куроо оставил, ошибочно решив, что им обоим друг без друга будет лучше. — Ты тоже меня прости… Я люблю тебя. Слишком сильно люблю, чтобы… — Не надо, Куро… С любимыми не расстаются. — А у нас с тобой правила другие. — Нет никаких правил. Я просто не смогу без тебя… — Сможешь. Кенма сглатывает ком, находя в себе силы отстраниться от Куроо. Обида прожигает глотку хуже кислоты, которая обычно выедает грязь на стенах. Жаль только — от дерьма внутри не поможет. И чем бы ни залился — боль не пройдёт. Кенма опускает взгляд на кеды. Шнурки переплетены неровно, а бантик вот-вот скоро развяжется. Парень прикусывает губу, стараясь отвлечься на боль от зубов, чтобы больше не плакать, и сдавленно просит: — Вызови мне такси. Куроо жаль. Опухшие от слёз глаза отзываются внутри чем-то противным, ведь он терпеть не может, когда Кенма плачет. Ненавидит. Аж всего выворачивает, потому что слёзы с этих прекрасных золотистых глаз срываются только по его вине, и Куроо вообще не помнит, плакал ли Кенма до этих последних восьми месяцев. Ответ однозначно «нет», но думать об этом — ещё мучительнее убивает. — Я довезу тебя до дома. — Нет, вызови мне, пожалуйста, такси. — Китти, хотя бы до первого светофора в городе. Кенма поднимает на Куроо глаза, утопая в желании прикоснуться к любимому хотя бы ещё на одну секунду. Хотя бы ещё на одну секунду почувствовать его кожей, чтобы навсегда запомнить это тепло, от которого каждый раз мурашки по всему телу пробегают. Ему хочется видеть Куроо счастливым — не со стекающими по щекам слезами, грозящимися вот-вот разбиться об асфальт. Ему хочется видеть привычную ухмылку на бок. Хочется слышать его смех, но день входит в категорию «Дурной», и желание наилучшего растворяется с первыми рассветными лучами. — Ладно. До первого светофора.

***

До города они доезжают в тишине. Так же, как периодами ехали сюда, только на этот раз оба оказались услышаны, а сожаления от этой поездки — избежать не удалось. Опустошение вперемешку с остатками злости, что не получилось всё сохранить, скребётся изнутри, просясь наружу чем-то по истине ужасным, но Кенма его игнорирует. Всё равно на выкручивающую кости боль, ведь ни одно лекарство в мире от неё не излечит. Адреналин отпустил. Куроо тоже ломает, ведь гормоны счастья рядом с Кенмой больше не вырабатываются. В голове лишь смазанные картины, сценарий которых пугает до покалываний в сердце. Они каким-то чудом живы, а там, в бредовых мыслях, их соскребают с земли врачи, во всей этой груде металлолома пытающиеся найти хоть какие-то документы. Да, Куроо сейчас способен лишь молчать, потому что большего сделать не в силах. Круг разомкнулся, но из него до сих пор не выбраться. Впереди — дорога, явно ведущая куда-то, что имеет смысл, но двигаться одному страшно. Страшно в этой темноте отпускать руку, за которую столько месяцев держался в надежде выйти к свету, но по итогу набрёл на большую тьму, где ярким огнём горит красный сигнал светофора. Первого светофора в городе. Трясущаяся нога находит педаль, и Куроо с огромной тяжестью на душе тормозит у пешеходного перехода. В груди взрывается сожаление, и хочется поскорее очнуться, прийти в себя от ночного кошмара и оказаться в том холодном январе восемь месяцев назад, когда отцу поставили дилантационную миопатию, когда у их с Кенмой отношений был ещё какой-то шанс и когда под «обстоятельствами» следовало назвать реальную причину. — Твоё решение точно взвешенно? — спрашивает Кенма напоследок, сжимая брелок рюкзака. — Да, — коротко отвечает Куроо, мысленно умоляя любимого быстрее со всем этим покончить: от нервов тошнит, выворачивает, и держаться с каждой секундой становится сложнее. — Куро, я хочу, чтобы ты понимал: если я сейчас уйду, то уйду навсегда. — Я знаю, Китти… — Твой ответ всё ещё «да»? — Пожалуйста, не заставляй меня повторять это снова… На глазах Куроо опять появляются слёзы. Он сжимает руль со всей силы, чтобы хоть куда-нибудь себя деть, стискивает зубы, переставая дышать, чтобы подавить отчаянный крик, как вдруг Кенма кладёт ладонь поверх его руки и, смахивая со скулы слёзы, поворачивает его лицо к себе. Он накрывает его губы своими, целует долго, глубоко, чтобы навсегда запомнить их вкус, и отстраняется, со слабой улыбкой произнося: — Теперь мы официально бывшие. Прощай, милый. Будь счастлив. Кенма выходит из машины и идёт куда-то вдоль перекрёстка, не оглядываясь. Сердце бешено пульсирует в висках, и парень с ужасом ожидает услышать, как колёса «Соляриса» продавливают собой пластилиновый асфальт, по которому идти подкашиваются ноги. Однако Куроо уезжать не спешит. Всё также стоит на светофоре, разрывая сердце Кенмы на куски. Хочется кашлять. Упасть на колени и задыхаться от слёз, чтобы пыльный воздух отравлял лёгкие. Хочется свалиться, потому что ноги не идут, а спину никак не выпрямить: тяжело и невыносимо больно. Больно настолько, что вся случившаяся за восемь месяцев херня никогда настоящую минуту на чёртовых весах не пересилит, даже если сложить, даже если перемножить. Это конец. Куроо больше никогда не вернётся. Кенма подходит к какому-то ночному клубу, решая остановиться, чтобы выкурить это гадкое чувство сигаретами, позаимствованными у Дизайнера. Он останавливается у забитой мусорки, отворачиваясь от выходящих из здания людей, и трясущимися руками прокручивает колёсико зажигалки. Бесполезно. Никак не получается подкурить, и Кенма заводится, начиная разбрасываться громкими матами, пока кончик сигареты наконец-то не начинает тлеть. На коже ощущаются косые взгляды стоящих рядом людей, и парень еле держится, чтобы не нахамить озадаченным незнакомцам, не послать их к чёрту в попытке вылить на них весь накопившийся негатив и не наброситься на одного из них с кулаками, спровоцировав драку. Четверо против него, и о живом месте речи идти не может, но если физическая боль заглушит страдания, то Кенма решится на это. Решится, когда истлеет сигарета, а пока — травиться никотином лучшее решение. — Вау, смотрите — Кодзукен! А можно автограф? Язвительно слышится за спиной, и Кенма с особой брезгливостью определяет, кому этот противный голос принадлежит. — Дайшо, дорогой, тебе можно всё, — натягивает улыбку, поднимая на парня слезящиеся глаза. — Благодаря тебе, я становлюсь всё популярнее. — И что же ты, такой популярный, один в таком месте обитаешь? — по-змеиному щурится, доставая из пачки сигарету. — Ублюдок-то твой где? — Милый мой в командировке. Представляешь, на повышение пошёл. А я… — затягивается, чтобы было больше времени придумать ответ. — …сейчас докурю и обратно к ребятам. Сигареты ходил покупать. — Ну, допустим, — скалится Дайшо, стирая между ним и Кенмой расстояние. — А с рожей что? Весь отёкший, красный… — Аллергия на мудаконд, — не сводит глаз с чёртового змеёныша, растягивая губы в язвительной ухмылке. — А что будет, если ты не дойдёшь до ребят? — сжимает щёки Кенмы, склоняясь над его губами. — Куроо-сан же не прибежит. Кенма сглатывает. На секунду кажется, что Дайшо знает и о вранье, и о том, что они с Куроо расстались. Чувствовать чужие холодные руки на своих щеках — вызывает ненависть. Бессмысленные загоны прогорают обидой на жизнь, на себя, на чувства, которые вот-вот польются через край, но Кенма держится: грёбаный змеёныш не знает ни о вранье, ни о том, что они с Куроо больше не вместе. — Полагаю, твой вопрос нецелесообразен, — произносит с усмешкой Кенма, туша бычок сигареты о руку Дайшо, которая тут же ослабляет хватку, вовсе перестав сжимать щёки. — Ты охуел?! — взревел парень на всю улицу, начав судорожно трясти ладонью по тёплому воздуху. — Дайшо, ты жалок, — осматривает змеёныша сверху-вниз, разворачиваясь. — Прощаемся. Передам ребятам от тебя привет. Кенма уходит. Идёт обратно, к перекрёстку, игнорируя пустые угрозы Дайшо, летящие в спину. С каждым шагом уверенность теряется, а асфальт становится ещё мягче, чем был. Телефон разряжен, а попросить вызвать ему такси некому — прохожих нет. Солнце показывается на небе наполовину, и единственным выходом можно посчитать метро, которое вот-вот начнёт свою работу. А на светофоре машины Куроо уже нет. Он уехал. Разрезал «Солярисом» пустоту улиц, и оставил Кенму справляться со всем в одиночестве, которое точно так же оставил ему после себя.