Бывшие — нынешние

Акааши снится сон о каком-то затопленном подвале в недостроенном доме в опустевшем за последние десятки лет городе. Бетонные стены ведут в самую глубь, к разрушенным ступенькам, где с потолка капает ледяная вода, а откуда-то из-под пола вылезают уродливые рыбы. Они движутся на парня, заставляя его попятиться назад и вскрикнуть от ужаса, когда пятка вдруг задевает что-то мягкое, и слышится хруст — рука ребёнка. На сине-фиолетовом лице горит ухмылка, а переломанные пальцы тянутся к Акааши в безумном любовном жесте: «Папочка, на ручки». Оцепенение настигает раньше осознания, и сделать что-либо попросту невозможно. Но это не страшно: всего лишь сон, из которого Акааши пытается выбраться, заставляя себя проснуться. Он резко открывает глаза, морщась от боли в затёкшей шее, и поворачивает голову к окну, как матушка учила — так все сны сразу забываются. Телефон вибрирует на полу у розетки рядом с тумбочкой: поставить его заряжаться рядом с кроватью казалось плохой идеей, но сейчас Акааши не мог вспомнить, почему. Голова гудит от вчерашнего алкотрипа-операции-«Раскрепощение», и оторвать её от подушки подобно попаданию в пресс — мозги сдавит. Тело остаётся неподвижным, и можно подумать, что душа вышла, нахер, в Астрал, не сумев протиснуться через глазницы, и всё, что сейчас остаётся — тупо пялиться в окно, прогоняя остатки сна к солнцу. Телефон перестаёт звонить лишь на секунду, за которую ответственность с Акааши как с примерного абонента больше на плечи не давит, но тут же вибрирует снова, разъедая паркет. — Фак… Акааши приподнимается на локтях, сбрасывает ногами одеяло и садится, отмечая нихуёвые вертолёты, которые в черепной коробке ебашат петли одну за другой. И не то чтобы ночью было легче, просто с мыслями об аттракционах удалось быстрее заснуть. Даже несмотря на то, что Бокуто подвозил. Даже несмотря на то, что он не сопел рядом. Акааши встаёт, через пару шагов вперёд вновь садясь, но на колени, и удивлённо хлопает глазами, когда видит, кто ему звонит. Куроо, мать его, ему звонит, и лучше просто вернуться обратно в кровать, поставив телефон на «самолёт», и наслаждаться жизнью — умирать — дальше, потому что в глупых нравоучениях и попытках заставить стучать разбитое сердце необходимости пока что нет. — Охаё, Акааши, — бодро звучит в трубке, когда парень решается её снять. — Ты там не разложился? — На что? — задаёт вопрос с лёгким недопониманием, сомневаясь, что в принципе хочет знать ответ. — На уксусный альдегид и водород, ёпт, — произносит Куроо что-то на химически-органическом. — Ты в универе сегодня появишься? — Каком?.. — В котором ты на литфакера учишься. С первым сентябрём тебя, чувак. Кажется, Акааши только что вспомнил, зачем поставил телефон на зарядку как можно дальше от кровати. Кажется, он только что проебался и, судя по времени, получил отработку по двум предметам. Кажется, в универе он сегодня всё же не появится. — Чёрт… — отчаянно выдыхает в трубку, падая на бок. — Да похер, я тоже на пары не пошёл. Так, заехал на кафедру к Ёшиде за работой для Ассоциации и думал тебя перехватить, а ты, оказывается, и не появлялся здесь вовсе, — добавляет в разговор капельку жирной интриги Куроо. — А меня зачем? — спрашивает Акааши, растягиваясь на холодном полу: лёжа всё-таки существовать легче. — Кофейка думал попить, поговорить о погоде и поныть с того, что учёба началась. — М-м… боюсь, я бы вам отказал, Куроо-сан, — ухмыляется, оценивая по шкале тупости этот повод для разговора на «десять из ста». — А у тебя, Акааши, выбора нет. Я к тебе уже двигаю, буду где-то через час. Жду отличный кофе, пару ломтиков сыра и твоего крепкого дружеского плеча. До встречи. Куроо сбрасывает звонок, оставляя в сознании Акааши нескончаемый поток вопросов. Подобных назначений встреч за всю их дружбу не было, а нужды в «крепком дружеском плече» — не было и подавно. Акааши даже припомнить не может, когда Куроо требовалась его поддержка, да и нужна ли она сейчас ему вообще — тоже один из вопросов. Так, может, очередная провокация или шутка, повод намекнуть о Бокуто, отчитать морали, согласиться или осудить, утешить или утешиться. Акааши с трудом поднимается и плетётся в душ, что внизу, на первом этаже. Спускается по лестнице, скользя ладонью по перилам, вдыхая глубоко духоту пустого дома, который этой ночью лишился уюта. Сожалений о вчерашнем нет. Совесть не гложет. Внутри ниточки спокойствия не обрываются под весом отвращения к себе. В душе на самом деле так же, как и дома, пусто. Только ещё и мебели нет, и фотографий, и разбросанных мячей. Акааши легонько пинает один из них, наблюдая, как он отскакивает от стены и катится дальше по коридору, останавливаясь у дивана в гостиной. Забавно. Весьма забавно. Не так чтобы хлопать в ладоши от восторга, и не так чтобы не забеспокоиться за Бокуто, который забыл запасные мячи дома, но что-то в этом жесте есть. Как и в записке на зеркале в ванной:

«Доброе утро. Прости, что не разбудил сегодня на пары».

— Да уж, Бокуто-сан, — улыбаясь, произносит Акааши своему отражению. — Без вас лучше было бы вообще не просыпаться. Тоска в собственных глазах искрит синим, рисует на лице человека из Зазеркалья сожаление. Акааши проводит рукой по холодной поверхности, словно на неё пар налип, словно даже размытого пятна в отражении не видно, словно в следующий момент улыбка станет искренней, и не придётся притворяться, что в пустоте этой — комфортно и весело. Но в ней и неплохо: физически гораздо хуже. Прохладный душ положение никак не спасает. Грудная клетка лишь ходит туда-сюда, насыщая лёгкие кислородом в прерывистом дыхании, потому что телу тяжело привыкнуть к такой температуре. Однако адаптироваться получается быстро, и Акааши подставляется под струи с головой, надеясь, что свинец и вертолёты стекут по волосам так же легко, как шампунь. Мысли пенятся волнением, лопаются тревожностью и исчезают безразличием. Положительно. Положительно на всё. Да и хорошо даже, что прикидываться счастливым трезвенником не приходится. Ни перед родителями красоваться, глотая рвотные позывы вместе с кашей за завтраком, не надо, ни перед Бокуто, который назвал тысячу и одно последствие смешивания чего-то очень крепкого с газированным. Перед Куроо, разве что, сценку разыграть попробовать можно, только он — единственный, с кем вечно хорошим быть не хочется. Он — слишком идеальный для неидеального Акааши, и этот чёртов контраст обесценивает обоих. Они оба — никто. Оба — ничтожества, но только по отдельности, без самых близких и друг для друга. Такие, несчастные, но очаровательные. Очарованные. И брошенные. Разбитые, пусть и сами решили рассыпаться по пропитанной слезами земле осколками. Акааши своим мыслям улыбается. Абсурд зашкаливает до непозволительного, недопустимого и смешного. Бокуто даже не пытался всё исправить, не пытался оправдаться, не пытался обнять на прощание. Он всё делал молча. Молча зашёл домой вместе с Акааши, молча помог ему раздеться, молча укрыл его одеялом и молча уехал. Прикрепил стикер на зеркало, заведомо знав, что ни о каких парах речи утром быть не может, — тоже молча. Акааши любил каждый режим Бокуто, в который он от случая к случаю входил: будь то «нытик» или «харизматичная сова, сменившая расу на волка». Однако «осознавший всё чувак с надписью «Wasted» перед глазами» убивал всё живое. Акааши этот режим ненавидел. И прежде всего потому, что только он вытащить Бокуто из этого и мог. Даже если являлся причиной. Кенма оказался прав. Молчание — последнее, что стоит по отношению к партнеру делать. Жаль, инструкции, как поступать дальше, когда всё погрязшее в песке на дне всплыло наружу, не приложил. Из серии «догадайся сам». Впихни огромную деталь конструктора в маленькую, создай видимость нормального до тех пор, пока не потеряется равновесие, и снова всё упадёт. Разрушится. Хотя по ощущениям — просто прибилось к берегу, как бутылка, и только Бокуто решать, прислушиваться ли к письму внутри. Написать ответное и также выбросить в море или сжечь на костре и навсегда уйти. Но пойти вслед за ним — Акааши, ведь Бокуто один не справится: слишком многое отдал любимым рукам. Всё любимым рукам отдал. Акааши выходит из душа с чувством минимальной лёгкости: немного освежился. Он идёт на кухню, выпивает стакан воды наполовину, потому что больше не лезет, ставит чайник, заглядывает в шкаф с чаем и кофе и достаёт то, о чём попросил его Куроо. На телефоне более никаких сообщений, лишь пара уведомлений о лайках какого-то магазина одежды из «Инстаграма». Хочется закурить. Сделать себе ещё хуже, подавиться тяжестью в желудке и закашляться от ощущения табака, бьющего по горлу. Хочется хоть как-то заполнить эту пустоту, прокурить кухню с гостиной, чтобы дым не рассеивался, а оставался, пряча за собой предметы интерьера. Уюта, который он вместе с Бокуто создавал. Семейные ценности, которых оба придерживались. — «Акааши! Останься здесь на ночь, а затем навсегда!» — «Акааши! Давай мы купим дом и будем жить вместе, как все эти крутые парочки с бытовухой!» — «Акааши! Я хочу, чтобы наше время никогда не заканчивалось, чтобы мы были всегда… И эта спальня, эта кухня, эта ваза, которую нам подарила твоя мама, этот ковёр со старой квартиры, этот сервиз моей бабушки, эти цветы, которые я всегда забываю поливать по понедельникам, этот дом и даже та пылинка на телеке! Хочу, чтобы мы были друг у друга всегда! Люби меня… ты только люби меня, потому что любить тебя — счастье. И я хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Всегда». Искренностью в его словах тогда можно было сжигать леса, сбивать с небес самолёты, переворачивать поезда. Можно было сгореть самому от нежности. От счастья, ведь однажды Акааши действительно это осознал. Без фанатизма, в тишине, спокойствием по утрам, пылкой любовью — вечером, а днём — ожиданием. Акааши осознал, что без Бокуто уже жить не сможет. Что если они разойдутся — он перестанет верить в любовь. Временные трудности на самом деле не преграда: временные ведь, на их месте крест не стоит. И злости никакой у Акааши сейчас нет. Плевать, что пустота разрастается. Он раскрошил этот камень в душе собственноручно, придавая каждой пылинке значение. Он достал на поверхность всё, что хранилось в шкафу недосказанности с не закрывающейся дверью — содержимое излишне, даже полки погнулись. Теперь там тоже пусто. Акааши уже не может дождаться Куроо: одному некомфортно, неправильно, не по себе. Он подходит к широкому окну, представляя, насколько на улице жарко. Голова идёт кругом, но если не смотреть вдаль — терпимо. И уже не так тяжело, как было в первые секунды после подъёма с кровати. К дому подъезжает такси. За тонированными стёклами пассажира не видно, а оттого какое-то чувство тревожности поселяется в одном из уголков души: кого-то, кроме Куроо, Акааши не ждёт. Да и некого, если только из машины не выйдет сокомандник Бокуто и не скажет, что на тренировке произошёл несчастный случай. Но тревога отступает. Пассажир такси — Куроо, который даже издалека выглядит хреново. Идёт к дверям дома с толстыми папками в руках и забитым на плече рюкзаком. Акааши не ждёт, когда парень нажмёт на звонок, постучится в дверь или отправит сообщение, типа: «У тебя пятнадцать секунд, чтобы пустить меня внутрь», заставив его смутиться. Бокуто так однажды во время секса сказал. Акааши открывает дверь, когда Куроо оказывается на пороге. Кто из них двоих выглядит хуже — можно только по подброшенной монетке определять. — Привет, — здоровается первым Куроо, натягивая ухмылку. — Смотрю, еле меня дождался: схода прям встречаешь, с порога. — Конечно, Куроо-сан, конечно, — язвит Акааши, освобождая для него место в прихожей. — Всегда бы так, — разувается, складывая папки на полку. — А руль где? — спрашивает, прикидывая, что Куроо выглядит хреново не из-за того, что пил. — Руль? — тянет время, бегая взглядом по полу. — Ну… скажем так, ночью я немножечко увлёкся, точнее… пиздец увлёкся и… не могу даже в тачку свою сесть. Акааши больше ничего не спрашивает: судя по дрожащему голосу, Куроо и сам не хочет об этом рассказывать. Они проходят на кухню. Чайник давно вскипел, и Акааши, дожидаясь, когда Куроо займёт место, насыпает в кружку полторы ложки кофе и две — сахара. На автомате. За столько лет их знакомства выучил все предпочтения друга наизусть. Даже про сливки не забыл, добавив их в кофе совсем немножечко, чтобы цвет слегка посветлел. И когда Акааши начинает нарезать сыр, Куроо достает из рюкзака пару банок пива и ставит их на стол рядом с местом парня. — Это тебе, — заботливо произносит, укладывая рюкзак на соседний стул. — Я… не могу даже смотреть на алкоголь, — поджав губы, тянет Акааши, ставя на стол доску с сыром и кружку с кофе. — Брось. Это не просто алкоголь. Это па-на-це-я: пару глоточков сделаешь, и жизнь новыми красками заиграет. — Не думаю. — Да ты сейчас вообще думать не можешь. Я делаю это за тебя. Акааши улыбается. Куроо, наверное, прав. Содержимое жестяной банки — действительно «па-на-це-я», ведь после алкотрипов на утро Бокуто всегда похмеляется пивом. Ещё и глотает громко так, и от удовольствия рычит, выражая любовь к жизни и благодаря Господа за такой чудесный день. Куроо подносит кружку с кофе к губам, неотрывно смотря на Акааши и щурясь. Наблюдает за его сомнением в глазах насчёт чёртовой банки пива, которую он всё-таки открывает, слегка морщась после первого глотка. — Ну как, жизнь уже заиграла новыми красками? — нетерпеливо спрашивает Куроо. — Нет, — отвечает Акааши, откусывая с ломтика сыра кусочек. — Гадость. — А кофе очень вкусный, — благодарно произносит, доставая из кармана пачку сигарет. — Чё, покурим? «LD» с кнопочкой. Фиолетовой. — У Кенмы забрал? — бросает легкомысленный вопрос, поднимаясь, чтобы набрать в стакан воды во имя импровизированной пепельницы. Куроо тяжело вздыхает, закуривая. Собирается с мыслями, думая, что никотин их склеит или хотя бы подгонит друг к другу, соберёт в кучу, отфильтрует и доставит на язык. Бессонная ночь с орами в подушку, пощёчины Теруко, пытающейся привести брата в чувство, невнятное мычание и полторы пачки любимых Кенмой сигарет убили в Куроо что-то важное, живое, оставив пустоту не хуже, чем у Акааши. — Нет, купил. Больше я у него ничего не заберу, — отвечает на чужой вопрос холодом с застрявшим в льдинах сожалением. — Мы расстались. У Акааши вздрагивает рука. Несколько капель из стакана разбиваются об пол, и брызги так красиво покрывают собой кафель. Он возвращается на своё место, тоже закуривая. Ищет слова, растворяясь в противно спасительной глубокой затяжке, и наивно произносит, пытаясь не верить пропитанным болью словам: — Т-то есть… поругались и через неделю снова сойдётесь? — Не-а. Ни через неделю, ни через две, ни даже через месяц. — Это обдуманное решение? — Да, вполне. — И ты говоришь об этом так просто? — Не, Акааши, нихера. Это пиздец. Это… Хочет сказать что-то ещё, но лимит слов исчерпан. Сердце будто остановилось. Куроо замер на вдохе, стряхивая пепел с шипением в стакан. Он выпускает воздух из лёгких сдавленно, словно что-то вышибает, и затягивается дымом, делая глоток кофе — после. Акааши вкус пива больше не кажется гадким. Горьким — да, но с каждым глотком становится легче. Физически — не морально. Морально — пиздец, и гадким становится чувство безысходности, когда всё случается так не вовремя, но одновременно. Они сидят в тишине. Акааши не решается произнести и звука, а Куроо просто не хочет говорить: нечего и не о чем. Нет, конечно, дай себе волю, и нескончаемый поток навалившегося дерьма выйдет наружу, разорвёт сердце и душу. Но Куроо предпочитает держать это в себе. Переводит тему, спрашивая о погоде, и получает в ответ скользкое: — Ты серьёзно? — Ну, да. Жарко сегодня. Напряжение спадает лишь на секунду. До тех пор, пока Куроо не касается души Акааши пальцами, от которых несёт сигаретой. И делает это так, что пустота внутри то сжимается, то растягивается, вызывает вихрь чувств, который давит, давит, давит… — Прости Бокуто за вчерашнее. Это я его к вам потащил. Башка вообще не соображала, я так злился… Но ты молодец. Я искренне рад, что у тебя получилось взять яйца в кулак и обозначить свои границы. — Хвалишь меня? С прищуром спрашивает Акааши, считая, что таких слов не заслуживает. И если бы только время и место были другими, если бы только они с Бокуто обсудили всё без бутылки… — Да не то чтобы. Просто мне хорошо при мысли, что вы из этого выберетесь и дальше счастливо пошагаете вперёд. Бо ведь неглупый. Он просто не загоняется о херовых вещах, когда ему охуенно. А с тобой ему охуенно. И он думал, что тебе с ним тоже. — Думал… — Все мы злодеи, Акааши. «Если бы да кабы» — хуета. Время вспять не повернёшь. — Да уж. Акааши делает последнюю тяжку, бросая сигарету в стакан и понимая, что по таким разговорам с Куроо действительно соскучился. Действительно соскучился по Куроо, старому другу, с которым познакомился ещё в средней школе. «Если бы да кабы» — в самом деле полная хуета. И в невозможности повернуть время вспять есть что-то прекрасное. Далёкое, безумное, поучительное. Акааши даже немного рад, что какие-то обстоятельства позволяют держаться вместе. Даже если совсем всё хуево. Даже если совсем хуёво обоим. Даже если друг из-за друга что Бокуто с Акааши, что Кенме с Куроо. И за Кенму почему-то сердце сильнее щемит, болит. — Ладно, поеду, — Куроо достаёт телефон, чтобы вызвать такси. — Спасибо за кофе. — Останься, — произносит Акааши вполголоса, не преисполняясь желанием его опускать. — Лучше к Кену съезди, — отрезает холодным тоном, нажимая на иконку в телефоне. — Но ко мне за помощью пришёл ты. Куроо поднимает на Акааши глаза. По спине пробегают мурашки. И он осознаёт это только сейчас — то, что впервые, кроме сестры, показал кому-то свою слабость, что в невозможности справиться с давлением внутри начал искать спасение в Акааши, что одно короткое: «Останься» разлилось по холоду в душе теплом. — Ему она нужнее, — снова опускает глаза в телефон, боясь пропускать это приятное чувство дальше. — Если бы это было так, я бы с тобой сейчас не сидел на кухне. Я не хочу становиться Кенме врагом. Не хочу быть для него человеком, который залез не в своё дело, узнав что-то о вашем расставании от тебя. И не надо делать вид, что ты его не знаешь, что вдруг резко забыл, какой он. А ещё я не хочу быть для него таким, как ты для Бокуто. Если бы ты его не привёз… Акааши замолкает. Чёртов путеводитель успешного разговора завёл не туда, свернув по пути какой-то лютой хуйни, которая появилась на языке из ниоткуда. Акааши даже не это имел в виду. Он хотел сказать другое, встать на защиту личного пространства Кенмы и показать, что испытывать боль — нормально, обращаться за помощью — нормально, но всё пошло совсем не так. На лице Куроо ни единой эмоции, даже грёбаной ухмылки нет. Лишь холодное безразличие с микроскопическим следом интереса, чем всё-таки недовольство кончится. Однако Акааши молчит, а Куроо понимает, что мораль этих слов кроется в другом, типа: «Просто не вмешивайся, пока тебя об этом не попросят». И за кого-то что-то решать — поступок категории «Глупый». — Приготовим на ужин карбонару? — вдруг спрашивает Куроо, отодвигая телефон в сторону. Остаться решил.