Долго-долго, с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню — мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили. Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это — любовь. Из переписки Марины Цветаевой с П. Юркевичем, 21 июля 1916 г.
Он медленно проводит подушечками пальцев по шершавой поверхности стола. Взглядом огибает бережно сложенные стопки документов, цепляясь за малейший стык или неровность. За малейшую вмятинку. Рука лениво тянется к шейному платку, слегка ослабляя его. Мужчина вдыхает полной грудью влажный и, кажется, всё ещё пахнущий озоном воздух. Чисто. И придраться не к чему. Рассеивающееся в утренних лучах облачко пара поднимается всё выше, к потолку, врезается в ноздри приятным ароматом чего-то горьковато-травянистого, бодрящего. Капитан на долю секунды прикрывает веки, вслушиваясь в звенящую тишину. Прошедшая ночь представляется ему чем-то далёким, а голос в голове — призрачным эхом. И он мог бы принять всё это за бредни воспалённого сознания, если бы не сжирающая до мозга костей бессонница. Лишь его шаги разносятся по старинному замку; лишь его угрюмая фигура встречает продрогший рассвет, стоя в тени каменных колонн. Он может стоять там часами. Смотреть, как сгущается синяя сталь небосклона над головой, пряча редкое сияние бесчисленных звёзд. Он отбрасывает мысли, что бьются где-то на подкорке назойливыми ночными мотыльками. Только вот пустота остается. Загнивающая, как старая язва. Чай по вкусу оказывается слишком пряным, непривычно сладким и тягучим на языке. Капитан морщится, закладывая морщинку меж вечно хмурых бровей. Она впаяна, высечена на посеревшем лице. Уже навсегда. Размазывая накипь и слёзы по щекам ободранными кулаками, она вновь прячет взгляд в кривых щелях половиц. Под ногами разливается чёрная, закоптелая вода, в свете догорающих свечей кажущаяся разверзнувшейся бездной. Мыски изношенных ботинок пропускают влагу, холодят и так немеющие пальцы. Шлепок грязной ветошью по лбу приводит девочку в чувство. — Чего застыла? — юноша брезгливо накинул тряпку на взъерошенную светлую макушку и сплюнул на пол. — Как-то херово ты старалась… Смотри, это что, пятно? — грубая подошва поддевает выгнутую, прелую доску, сгребает засохшие комья земли прямиком в лужу, а затем растаптывает, растирает до скрежета по некогда чистому дереву. Губы подрагивают, словно она хочет что-то сказать. На них всё ещё виднеется запекшаяся кровь от лопнувшей трещинки. Или, может, от столкновения с дверным косяком. Она уже не помнит. Лицо парня покрыто подростковыми прыщами и ссадинами. Он кривит рот в отвращении, когда девочка опускается на колени, чтобы поднять полупустое жестяное ведро. Смачно хрюкает: — Вылизывай здесь всё хорошенько, если не хочешь проблем, — ногти впиваются в плечи до глубоких царапин-полумесяцев. Она молча глядит перед собой, вжимаясь в дряхлые половицы. От него пахнет ржавчиной и крепким табаком, отчего голова кружится волчком, а к горлу, вверх по трахее, подкатывает тошнотворный комок. Все в приюте знали, что с Билли Хадкинсом шутки плохи. Он был старше всех, выше всех, сильнее всех. Хочешь жить без страха получить кулаком в живот — либо подчиняйся, либо заслужи уважение. Проблема заключалась лишь в том, что такие, как он, не признают никого, кроме себя. О каком, чёрт возьми, уважении может идти речь? Билли Симонс Хадкинс. Что за несправедливость — у такого подонка даже было полное имя! Многие строили догадки: кто-то говорил, что он сын наёмника, кто-то считал, что он просто оборванец и выходец помойных ям. Труди всегда было плевать, кем он являлся. Потому что сейчас (и, возможно, уже навечно) он — её ночной кошмар. Тело предательски сжимается в тиски, когда она замечает его огромные сапоги. Они ломают кости. Непрошенные слёзы срываются крупными каплями по вискам, оседая росой в соломенных волосах. Его руки оставляют кровоподтеки и шрамы. Но никто… никто никогда не помогал. Потому что переходить дорогу Билли Хадкинсу — себе дороже. Воспитательницы сетовали: «Как же можно было напороться на тот треклятый штырь?» Она могла бы сказать, что то был вовсе не штырь, а затупившийся перочинный ножик, что всегда покоился в кармане жестокого мальчишки. Однако она молчала. И молчит сейчас, когда юноша, притворно-случайно, наступает ей на исхудалую кисть. Треск собственных хрящей сверлит уши, но она не издаёт даже писка. Потому что Билли Хадкинс обожает делать больно другим, а она, какой бы слабой не была, не даст ему почувствовать себя победителем. Затхлый запах плесени путается в жидких прядях, въедается в кожу рук. Солнце начинает клониться к горизонту, облизывая на прощание девичье лицо. Мокрые от слёз ресницы отбрасывают трепещущую тень на пунцовые щёки. Девочка с остервенением продолжает тереть тряпкой скрипучий пол. В груди плавится злость. Чем она заслужила? Бесконечный поток мыслей ударяется о глухой стук шагов и затихает. Тёмные щупальца разъедают тусклую полоску света, пробивающуюся сквозь узкую щель и замочную скважину. Труди с детства боялась закрытых дверей. Всем это казалось ужасно нелепым и странным — ну что такого в этой мёртвой деревяшке? Однако для неё они были… неизвестностью. Гранью, за которой могло прятаться всё что угодно. И даже сейчас: ручка может провернуться против часовой, и на порог вступит он — Билли-чёртов-Хадкинс. Она сжимает кулаки до хруста, отчего почерневшие пальцы разрывает болезненной пульсацией. Щёлкает засов, а за спиной раздаётся порывистый свист ветра и удар ставнями о каменную кладку. Огарки свечей гаснут в сером сумраке, оставляя после себя лишь погорелую дымку… —… ответственный за уборку? — девушка вздрагивает. Ладони сметают голубой иней с оконной рамы. Маленькими, сверкающими в лучах полуденного солнца пылинками он осыпается вниз, к жухлой траве. Капитан стоит в дверном проёме, оглядывая слегка взволнованные лица бывших кадетов. Саша нервно одергивает рубашку Труди. И вроде надо бы повернуться, — простое проявление вежливости! — а не сверлить пустым взглядом пол под ногами… так похожий на тот самый, из далёкого прошлого. Скорее всего, именно поэтому она так тщательно канифолила его всё утро — воспоминания больно кусаются. — Повторяю вопрос: кто ответственен за уборку? — Я, — девушка сжимает ставни раскрасневшимися на морозе пальцами, находясь в странном оцепенении. Странном потому, что она никогда не испытывала страха перед Леви. Ведь он не Хадкинс. Но почему-то каждая встреча с капитаном напоминает ей о нём. И это… неприятно, наверное? Мужчина, сложив руки на груди, смотрит внимательно и выжидающе. Затылок горит от его пронзительного взора, пуская вспышки импульсов вниз, по выпуклым позвонкам. Незаметно сдув с переносицы непослушную, рваную чёлку, Труди всё же оборачивается. И ждёт. Время стекает по стенам липкой смолой. Когда губы мужчины размыкаются, кто-то из парней не сдерживает глубокого вдоха: — Хорошая работа, — слова пропитаны усталостью. Иногда девушке думается, что капитан носит маску. Она вросла в его лицо. Как влитая — не сорвать. Глаза, которые устали видеть; бледный рот, уставший говорить. Кому-то это покажется циничностью, но не Труди. Её с детства окружали люди циничные, и их взгляд даже близко не был похож на его. Сложно представить, какой вихрь скрывается под этой личиной. Волосы тонкими нитями взмывают в воздух, электризуясь и пропуская зыбкий свет. Леви с минуту скрупулёзно изучает её, как будто раньше никогда не замечал. Возможно, так оно и было. Гертруда… Просто Гертруда, без фамилии, всегда старалась не отсвечивать и просто выполнять то, что у неё просят. Она — наблюдатель, безымянный солдат. Так она считала, и эта мысль, пожалуй, совсем не угнетала. Привычка просто быть. Привычка упрощать смысл своего существования преследует её всю жизнь. — Только в следующий раз, если осмелишься подлизываться, не высыпай всю сахарницу в чай. На зубах скрипит. Во всяком случае, капитан был честен. Все его слова остро и метко попадали в цель. И вовсе она не подлизывалась, — Труди жмурится, ощущая укол раздражения промеж рёбер. — Больно надо.***
— Я люблю слушать звёзды. Они помнят всё. Их мерцание всегда представлялось ей перезвоном серебряных бубенцов… но об этом она всё же решила умолчать. Не к месту. Мужчина давно уловил тихие шаги на лестнице и нисколько не был удивлен, когда за спиной прозвучал чей-то голос. Ломаный, немного грубоватый — и не скажешь, что девичий. Скорее, он был похож на мальчишеский, подростковый. — Сегодня нет звёзд, — сухо подчеркнул он. — Верно. Но от того, что их застилает ночная дымка, они не исчезают. Чем гуще тьма, тем ярче свет, — она откидывает голову к холодной гранитной колонне и замирает. Он не может видеть её лица из-за широкого капюшона — лишь тонкие, молочно-белые линии запястий. — Почему бодрствуем в такой час, рядовой? — слетает вопрос с потрескавшихся губ. Вязкий ночной воздух давит на виски, и рука по привычке тянется к переносице. Словно это помогло бы избавиться от мигрени… — Просто не спится, — до его слуха доходит лёгкий шелест одежды. Пожала плечами, спрятав озябшие ладони в карманы. Медный диск луны едва виднеется сквозь разветвлённую крону деревьев, а штаб Легиона в полумраке напоминает косматого зверя, притаившегося среди лесной чащи. Капитана посетила мимолётная мысль, что стоило бы девчонку отправить в казарму, однако он продолжает бесцельно вглядываться в ночное небо. В сознании вспыхивают моменты из прошлого. Яркие, сверкающие бутылочным стёклышком, глаза Изабель, в которых отражалось бесчисленное множество алмазных плеяд. То, как она улыбалась; то, как смеялся Фарлан. Всё это… Да, в свете звёзд он видел осколки давно минувших дней. Жаль, что только осколки. Многие затерялись и рассыпались в пыль. Он сам их смёл сапогами. Потому что он жив и должен идти дальше. А каждый раз оглядываться назад — значит, навсегда увязнуть в этом омуте из воспоминаний. «Не позволяй мёртвым товарищам тянуть тебя за собой». Леви сглатывает ком в горле. — Уходи, — подушечки пальцев прижимаются к напряженным векам. Но девушка не двигается с места, а лишь подходит ближе к каменному ограждению. Перебросив через него ноги, она какое-то время смотрит вдаль, а затем устало отвечает: — Я ослушаюсь вас, сэр. Не хочу спать. Это заставляет меня вспоминать то, чего не хотелось бы вспоминать. Вы ведь понимаете, — она обращает взгляд к нему, и Аккерман впервые встречается с её большими глазами, кажущимися угольно-чёрными. Выдержав небольшую паузу, она отворачивается, бросая в пустоту: —… о чём я. Мужчина понимал. У самого ящик ломится от рваных, запачканных нашивок. Но есть вещи, что никогда не забудутся, как сильно бы ты не старался затолкать их в дальний угол. Сначала в груди загорается приятное тепло, но вскоре оно быстро исчезает в темноте. Как искры от спички, так и не превратившиеся в пламя. — Капитан, — подаёт голос рядовая, — завтра уборка Вашего крыла на мне. Пусть это будет наказанием за вольность. И, не дождавшись ответа (а, быть может, Леви не собирался отвечать), она соскакивает с холодных перил. — Доброй ночи, — и уходит: лёгким, прогулочным шагом, по пути пиная сухие листья.***
Детский дом Сандлеров находился на отшибе, почти у самой стены Роза, и был окружён высокими зарослями хвоща и бузины. Будучи ребёнком, Труди часто сбегала с обедов, прихватив с собой немного чёрного хлеба. Хвощ в некоторых местах был настолько высоким, что мог полностью укрыть её от любопытных глаз, а зонтики бузины простирались пушистой белой крышей над головой. В какой-то момент о её «тайном» пристанище узнали другие ребята. Она удивилась, почему они сами никогда не задумывались о нём, а вспомнили только тогда, когда оно ей так полюбилось? Не то чтобы девочка была эгоисткой или сторонилась сверстников… просто ей нравилось быть одной, наедине со своими мыслями. Прижав колени к груди, Труди вновь обращает взор к небу, что тонкими лоскутками проглядывается сквозь цветущее растение. Запах в воздухе стоит кислый, спёртый. Здесь всегда так пахнет в июле… Мутит немного. Ночь тиха, безмолвие нарушает лишь её дыхание. Золотистое сияние месяца путается в волосах. Прошло много лет с того самого дня, как она впервые забрела сюда. Ей было шесть. Или семь — впрочем, уже неважно. Зеленые тени, спасающие от зноя, листва, принимающая солнечное тепло весь день, а к утру блестящая от прохладной росы. В детстве это была не просто кучка сорняков, это был мир, чудесный лес. Сейчас, нагибаясь почти к самой земле, Труди с трудом осознаёт, что ей восемнадцать. Уже как пять минут, если верить старым, сколотым часам. Её вещи с утра собраны в потрепанную сумку, и к завтрашнему вечеру она покинет этот дом. Навсегда. Но что она чувствует? Приют давал ей кров и, — какую-никакую, — безопасность. Но были ли у неё друзья, по которым она могла бы скучать и с которыми она вот так смотрела бы на звёзды? Нет. Пожалуй, по-настоящему радовалась она лишь однажды — когда Билли выперли отсюда взашей. Он и совершеннолетним-то не был, едва за шестнадцать перевалило. Возможно, его и правда выгнали — устали терпеть. А может, сам сбежал. На таких, как он, заживает все, как на собаке. Именно такие выживают, потому что не брезгуют запятнать руки. Труди думала, что с его уходом из приюта жизнь… наладится?.. Что она сможет вдохнуть полной грудью, сможет засыпать, не боясь получить подлянку. Однако воздух уже был отравлен. И даже это место было осквернено. Сидя здесь, она словно выковыривала и раздирала гнойные раны. Потому что помнила каждую мелочь, помнила всё. Облака рассеиваются, являя миру тусклый звёздный свет. Труди разрывает пальцами почву под ногами и вздрагивает от накатившего всплеска паники. Мимолётного, но такого яркого и ощутимого, что становится страшно. Как тогда. Свежесть застиранных простыней морозит лодыжки. Свернувшись калачиком, девочка изучает крохотные трещинки в стене, невесомо проводя по ним ноготками. Внутри все сжимается от плохого предчувствия. Дверь со скрипом приоткрывается, и в спальню вваливается мальчишка. За его спиной возвышается фигура мистера Сандлера. Его боятся все. В его кабинете, — чуть ли не единственном месте, где всё не разит вопиющей бедностью, — прямиком под столом, хранятся розги. За любую оплошность высекают. Хозяин считает это наилучшим методом воспитания таких, как они — оборванцев с улиц. Эдгáра Сандлера страшится даже его семья. Он человек своенравный, грубый и вспыльчивый. Кто-то из воспитателей даже шушукался за его спиной. О том, что тот поднимал руку на жену; о том, что многие пожертвования для дома припрятывал в свой пухлый кошель. Сандлеры здесь не живут. Уж больно жена мнительна — боится подпускать своих чад к беспризорникам. «Наберутся, поди, чего», — вспоминает её слова Гертруда. Женщина сказала это, уводя всё дальше свою маленькую дочь. Малышка, — кажется, Ханна, — спотыкалась, но всё продолжала оборачиваться. Во взгляде честных серых глаз сквозило непонимание и сожаление. Она не понимала, чем ребята из приюта хуже её. Тем, что у них нет красивых сарафанов и игрушек (к слову, игрушек у них вообще не было)? Или тем, что им не повезло быть брошенными на произвол судьбы? Но ведь они не выбирали… — В следующий раз, прежде чем покушаться на чужое добро, триста раз подумай, щенок, — выплёвывает мужчина едкую фразу, хватая мальчика за капюшон и насильно впихивая в комнату. В темноте Труди не видит его лица, но отчётливо слышит надрывные всхлипы. Уткнувшись носом в пол, дрожит и плачет до скрежета в горле. Девочка спускает стопы с кровати. По ногам бегут мурашки. Она медленно подходит ближе, но сорванный до хрипа голос припечатывает к стене: — Не подходи ко мне, стерва! — мальчишка поднимает голову, и Труди узнаёт в нём своего погодку, Джо. Красное, опухшее лицо, искусанные до крови губы; взмокшие пшеничные волосы липнут ко лбу и застилают глаза. Труди отступает на шаг, чувствуя, как краснеют уши. Джонатан ни разу не называл её так. Ей даже показалось, что она впервые услышала от него ругань. Он был напуган до смерти и зол, и в таком состоянии напоминал своего старшего брата Фирса. — Что ты?.. — А то ты не знаешь! — снова срывается на крик Джо. Пытается встать, но его колени предательски подкашиваются. — Это ведь ты, да? Ты сдала нас этому старому чёрту Сандлеру? — Я не… — девочка чувствует, как в уголках глаз собирается солёная влага. Голос дрожит: — Я-я… — Не ври! Ты одна не пошла с нами! — он чертыхается, с шипением цепляясь за ворот рубашки и дёргая её на себя. — Смотри! Нравится? Мутный свет, пробивающийся сквозь стёкла, падает на его худую спину. И Труди уже не сдерживает накатившие эмоции: слёзы градом стекают по щекам, срываются с подбородка и пачкают ночную сорочку. Спина испещрена порезами. Кровь выступает на их рваных краях багровыми бусинками, кое-где запекшись и стянув бледную кожу. Девочка прижимает ладонь ко рту и надрывно дышит. Она пытается успокоиться, прийти в себя, но каждый раз, закрывая глаза, видит перед собой изувеченного ДжоДжо. Неосознанно опускается на колени перед ним, но не может издать и звука. — Не подходи ко мне, — слова бьют по живому. — Джо, я правда этого не делала, клянусь, я… — Да какая уже разница, а? — парнишка вжимается костяшками в половицы и, шатаясь, встаёт на ноги. Спину разрывает от боли, однако он не подаёт виду. — Нас всех и так застукали. Труди прожигает мальчика невидящим взглядом. За окном свирепствует ливень, тарабаня по ветхому шиферу. Джонатан подходит к своей койке и опускается на одеяло прямо в ботинках. Ему бы не хватило сил снять их. Слишком больно. Ссохшаяся грязь оставляет чёрные разводы на белой ткани… Сколько уже она сидит вот так, на холодных досках? Минуту, две, десять? Гертруда потеряла счёт времени. Вскоре до неё доносится севший голос мальчишки: — Будь готова, что Хадкинс так просто это не оставит. И он не оставил. Доказательство тому — глубокий шрам на переносице. Прошло десять лет, однако она по-прежнему сторонится зеркал. Боится увидеть в отражении красный, как кровяное мясо, рубец. Зашитый грубыми медицинскими нитками. Ещё тогда в сознании засела мысль, что лучше бы её высекли вместе со всеми; что лучше бы она согласилась на авантюру Хадкинса — украсть хозяйскую еду (у Сандлеров всегда в погребе хранилось мясо, в то время как воспитанникам приюта доставались объедки с кухни.) Но было слишком поздно. Вспышки воспоминаний приносят ужасную фантомную боль. То, как она зарывалась пальцами в землю, просила остановиться… Но Хадкинс не слушал. Жилистые руки Винсента и Фирса держали её так крепко, что казалось, её кости вот-вот пойдут трещинами. А Билли с садистским наслаждением прижимал ледяное лезвие то к скуле, то к влажным от слез губам. И глумливо спрашивал своих тупорылых дружков: «Где же будет красивее смотреться?» Труди брыкалась, билась, словно бы в тисках титанических рук, но была слишком слаба, чтобы противостоять троим взрослым мальчишкам. Винсент. Коренастый, мощный, — один кулак был больше её головы! — и беспросветно глупый. На фоне долговязого и угрюмого Фирса он выглядел огромной скалой. Фирс… Парнишкой был, может, и неплохим, но трусом. А это уже перечёркивало все его положительные качества. Фигура несуразная, лицо покрывали пигментные пятна, а во рту недоставало зубов… ДжоДжо, его младший брат, рассказывал ребятам, что они раньше жили в Подземном городе. Тогда девочка плохо представляла себе, как это — жить под землёй, без капли солнечного света. Да и сейчас не хотела бы узнавать. Парень до одури боялся за себя, за брата, поэтому решил, что прибиться к главному ублюдку будет выгодно. Фирс смотрел на неё с жалостью, плотно сдавливая челюсть, а когда она кричала, отворачивался и жмурился. Лишь бы не видеть, как её глаза наливаются кровью, как вздутые вены пульсируют под тонкой кожей. Тогда, всего на мгновение, ей показалось, что все цвета вокруг померкли, исчезли. Солнце, пробивающееся сквозь узловатые стебли хвоща, погасло. Всё погрузилось во тьму.***
— Снова ты. Труди ежится от предрассветного ветерка, забирающегося под одежду. Он не приходил несколько дней, и в глубине души она надеялась, что его бессонница отступила. — Снова я, — кивает. Капитан, поравнявшись с девушкой, устремляет взор куда-то вдаль, силясь разглядеть то, что она так тщательно высматривала всё это время. Но видит перед собой лишь стылые стены. Чёрные глаза казались стеклянными. Ни крупицы жизни в них не теплилось. — Мне уйти? — вдруг подаёт голос рядовая, улыбаясь уголками губ. На этот раз её лицо не прикрывала лёгкая накидка. Тёмные тени залегли под уставшими глазами, отчего вид у неё был «выжатый» и совсем осунувшийся. — Можешь остаться, — безразлично бросает он в ответ. Ему правда всё равно, уйдёт ли она. Однако где-то в груди поселилось молчаливое, приятное спокойствие, когда девушка всё же решает остаться. Это чувство кажется таким естественным, что мужчина даже не придает ему большого значения. Ночь сменяется проблесками утра: небо растекается акварельными красками и словно мерцает изнутри золотистыми переливами. Из пустых коридоров доносятся приглушенные разговоры солдат, собирающихся на утреннюю тренировку. День сменяется вечером. Вязкими сумерками, запахом истлевшей на солнце травы и мыла. Выходишь из душа один из первых, проталкиваясь через толпу щебечущих о чём-то новобранцев. Вода за день успевает прогреться, и поэтому тело обмякает, как только голова касается перьевой подушки. Вечер сменяется ночью. И Труди снова не спится. Распахнув глаза, она пристально всматривается в полумрак. С разных сторон слышится сопение соседок по комнате; надломленная ветвь тихо скребётся в окно. Он, наверное, тоже не спит. И эти мысли — по кругу. — Почему Легион? Она выдыхает в замёрзшие ладони тёплый воздух. Задумывается, а затем горько усмехается: — Тебе восемнадцать, ты стоишь перед закрытыми воротами интерната с жалкими пожитками в руках и боишься сделать шаг. Потому что не знаешь, кто ты. В приюте вы — одна большая серая масса, ведомая, безличная. Вы привыкли следовать указке, привыкли отзываться не на имена, а на звучное: «Все». Все встали, все вышли, все замолчали… Как в армии, почти. Наверное, поэтому я и здесь. — Так проще? — серо-голубые глаза отражают незримый свет, словно бы магнитом притянув к себе все звёзды на небе. От этого сравнения Труди хмурится на долю секунды, но тотчас сметает наваждение. Растягивает губы в улыбке и выпускает вверх облачко пара. — Да. Я не знала другой жизни. Стены — они ведь не только снаружи. Они в голове, — Леви не перебивает. Просто слушает. Возможно, когда-нибудь и он расскажет о себе. Но пока… ему нравится просто слушать. — Идя сюда, я не задумывалась об опасности. Не стремилась быть лучше других и не питала ложных надежд укрыться за внутренней стеной. Я просто не видела другого выхода, и всё. – Бесхребетность. Не оправдывается. Возможно, так оно и есть. Откуда ей взять душевные силы для того, чтобы сделать хоть какой-то выбор? Она никогда в себе этого не воспитывала. И некому было сделать это за неё. Девушка наблюдает за тем, как мягкий лунный свет скользит по его профилю и смоляным волосам. Невольно улыбается. А он замечает. — Вы мне нравитесь, капитан, — вдруг говорит она без тени сомнения в голосе. — Ты ничего обо мне не знаешь. — Я хочу узнать, — он оборачивается, встречаясь с непоколебимым взглядом. — Рискни, — хмыкает мужчина, вновь нацепляя маску незаинтересованности. И уходит. Но где-то глубоко внутри нарастает смятение. Ну что за девчонка?..***
— Всё сложилось идеально. В газетах сообщили про ложные обвинения, превышение полномочий и что на троне самозванец. А ваши действия расценили как самооборону. А значит, мы с Вами снова свободны! Девушка вчитывается в строчки пожелтевшего пергамента, ощущая невероятный душевный подъём. Впервые за долгое время их посетила хорошая новость! Лишь мысль о том, что Эрвина казнят, а Легион начнут преследовать, как государственных преступников, пугала до чёртиков — мало им проблем, так ещё и правительство на хвосте… Глупая улыбка растягивается всё шире, обнажая задорные ямочки на щеках. Саша с Конни мельтешат перед глазами, а второй во всю трясёт её за плечи, стараясь привести в чувство. — Труди, приём! — усмехается парень, и его ладонь перемещаются ей на макушку, вороша копну светло-русых волос. — Так им и надо! Верно? — Да… — Гертруде показалось, что звуки всеобщей радости уносят её далеко-далеко, сквозь перистые облака. К звёздам. Девушка поднимает голову. Они подмигивают им с неба, и их свет обволакивает всё вокруг серебристо-белой пеленой. Труди оглядывает товарищей, майора, капитана… Капитана. На фоне всеобщего воодушевления он кажется серым, выгоревшим пятном. Мужчина цепко смотрит перед собой, о чём-то переговариваясь с Ханджи. Но даже его бледное лицо на мгновение проясняется и становится мягче. Девушка понимает. Впереди — бесчисленное множество барьеров, жертв, боли. Потому что это война. Не все осознают, как давно она началась. Должно быть, сто лет назад. Люди боролись целый век, и неизвестно, сколько ещё придётся. Может, Леви тоже думает об этом? Однако именно такие моменты наполняют жизнь смыслом, надеждой, верой. В такие моменты кажется, что можно противостоять всему! Воспоминания всплывают в памяти урывками. — Я не верю во что-то эфемерное, в размытые понятия добра, праведности. Не думаю, что в нашем мире они существуют в чистом виде. Но я верю в людей. В своих товарищей. Они живы, и они борются. Мужчина молчит. Он вообще редко разговаривает, лишь задаёт наводящие вопросы. Труди не знает о нём абсолютно ничего, но что-то внутри подсказывает, что он тот, кому хотелось бы верить. — Я верю в Вас, капитан, — слова слетают с языка прежде, чем она успевает осмыслить их. — Недостаточно просто верить. Недостаточно просто верить, — пальцы зарываются в волосы, оттягивая спутанные пряди, — Если ты хочешь что-то изменить, нужно самому стать сильнее, поверить в себя. Это тоже многое определяет. Девушка падает на сочную зелень в тени деревьев, вытягивая затекшие ноги. Мышцы бедра подрагивают от перенапряжения. Фонарь в руках Армина отбрасывает полоски света к бурым, истёртым долгой беготнёй, сапогам, а разговоры ребят путаются в клубке собственных размышлений. Краем уха слышит шаги. Поднимает взгляд. Глаза в глаза: пепел вздымается в воздух и растворяется в беззвёздной ночи… Мужчина опускается рядом, прислоняясь плечом к колючей коре. Какое-то время они сидят в тишине. Не оглушающей, не гнетущей — скорее, вакуумной. — Капитан, — дождавшись, когда он взглянёт на неё из-под прикрытых век, Труди продолжает: — скажите, если что случится, вы будете по мне скучать? На секунду в голове что-то замкнуло, задымилось и забурлило, как перед извержением. Он никогда бы не подумал, что эта девушка может сказать нечто подобное. Даже страшно. Глупо и страшно. Но с другой стороны — честно. Жизнь ведь непредсказуема, и никто не знает, когда придётся сыграть в ящик. — Да, — во взгляде вспыхивает еле уловимый огонёк. Кажется, в нём был заточён целый взрыв. — Но по твоему чаю — нет. Та ещё мерзость. И Гертруда заливается громким, заразительным смехом. Если бы Леви не знал её, подумал бы, что та задыхается. Сжав в маленьких пальцах грубую материю брюк, она жёвано, наперебой со смешками, говорит: — Вот спрашиваешь вас о серьёзных вещах, а в… — Не смей подыхать, калечная, — звучит стальной голос над самым ухом. Капитан в считанные секунды оказывается так близко, что дыханием опаляет шею. — Не буду давать обещаний, которые от меня не зависят, — она отводит взгляд и кривит рот в нелепой усмешке, — но скажу, что постараюсь. Повинуясь какому-то внутреннему порыву, Леви утыкается носом в её холодную щёку. Горячим лбом о висок; по спине мурашки. Девушка на секунду словно перестаёт дышать. — Вы тоже, — переборов смущение, сипло выдаёт она. — М? — его верхняя губа едва касается скулы. Щекотно. Щекотно и чертовски приятно. — Вы тоже пообещайте, что постараетесь, — поясняет Труди. Рука несмело тянется к его волосам, мягко проводя по немного колючему, выбритому затылку. Капитан вздыхает: — Обещаю. И кажется, сейчас, рядом с ней, его маска трещит по швам.