***
— Собирайся, лежебока! Мендрейк дремал, но, заслышав излишне бодрый баритон Бориса Евгеньевича, попытался экстренно сфокусировать сонные глаза на его фигуре. Глаза ожидаемо с налёту не сфокусировались — тёмное пятно в светлом дверном проёме. Сзади маячит другая фигура. Судя по количества занимаемого ею пространства, Виктория Борисовна — главврач и по совместительству лечащий доктор Натаниэля. — Доброе утро. Куда? Виктория Борисовна, вы делаете меня выписавшимся? Судя по ухмылке Бартимеуса, что-то на чёртовом Русском Натаниэль всё-таки сформулировал некорректно. — Вольноотпущенным тебя делают. — Только после осмотра. И только на полчаса. Снежный покров хрипло похрустывал под колёсами. Кресло катилось, оставляя за собой две ровные полосы с цепочкой следов между ними. Воздух, звенящий от непривычной Натаниэлю пьянящей морозной колкости, заполнял лёгкие странным ощущением, будто волшебник всё ещё не мог как следует надышаться. Организм Натаниэля тем не менее практически восстановился. Две недели минуло с тех пор, как Мендрейк окончательно очнулся и целый месяц с того дня, когда едва не умер в своей постели. Месяц. Суммарно — месяц, пустивший коту под хвост долгие дни болезненных упражнений и тренировок. Тело Натаниэля снова ослабело, снова растекалось безвольным киселём. От мышц остались воспоминания, и в целом волшебник сбросил, как ему казалось, половину того веса, который так старательно набирал. Даже после травмы он не выглядел настолько ужасно — нескладный скелет, обтянутый бледной кожей. Когда Натаниэль поведал о своих переживаниях Бартимеусу, джинн заявил, что в скелетах тоже можно найти некоторую эстетику, и целый час щёлкал жёлтыми костями во всех сочленениях, перетекая из одного смертеподобного облика в другой. Представление завершилось демонстрацией памятных останков Гледстоуна во всей красе, а Натаниэль, посмотрев на себя, подумал, что, вероятно, с ним всё не на столько ещё и плохо. Он во всяком случае был несомненно жив. — Всё наверстаешь. — Бартимеус высовывался из-под одеяла мышью. Длинные усики щекотали предплечье Натаниэля, а чёрные глазки заглядывали в лицо. — Вот увидишь. Во второй раз будет гораздо проще. Мендрейк только кивал в ответ с некоторой долей здорового скептицизма. Бартимеус находился при нём ежедневно и круглосуточно. В легальные часы сидел на стуле в изножье, иногда перебирался на край кровати и, расположив у себя на коленях шахматную доску, играл с Натаниэлем, делая ходы по названным волшебником клеткам. Ещё Бартимеус повадился читать Натаниэлю всякую всячину. Порой, издеваясь, приносил детские книги сказок. Сперва Мендрейк возмущался, фырчал и дулся, а потом внезапно для себя осознал, что слушает увлечённо про принцев, принцесс и серого волка, приоткрыв от восторга рот и плотно зажмурившись — под сомкнутыми веками сказки обретали яркость, оббьем и цвет. После того же, как кто-то из персонала вежливо выпроваживал «уважаемого Бориса Евгеньевича» с наилучшими пожеланиями за дверь, в палате Натаниэля появлялись самые разные представители мелкой фауны. Птички, насекомые, всякие зверушки — они пристраивались где-то неподалёку или даже влезали к Мендрейку под одеяло, а, стоило двери приоткрыться, мигом исчезали, чтобы высунуться вскоре из укрытия с неизменным «я тут — я тут». Волшебник почему-то всегда смеялся. Присутствие бывшего раба нисколько его не утомляло. Это было правильно и комфортно — всегда оставаться вместе: о чём-то болтать, обмениваться остротами, а иногда и просто молчать часами. Натаниэль был счастлив видеть и чувствовать это невероятное существо, какие бы личины Бартимеус не принимал и что бы порой не творил. Он слишком отчётливо помнил смертельный ужас. И осознание, что больше никогда не откроет глаз. Да, волшебник многое потерял из-за того, что сотворила Лиза. Но многое и обрёл. Главным образом — понимание. Ясное понимание того, что Бартимеус стал для него больше, чем другом, больше, чем мечтой о надёжном и заботливом старшем брате. Осталось только понять, чем же тогда Бартимеус стал. Подходящего слова у Натаниэля пока что не было, но волшебник как мог старался его найти. Кресло катилось мягко. Щёки и ладони горели от ледяного ветра, но это ощущение скорее нравилось Натаниэлю, чем нет. Прежде он никогда не видел такой погоды. В Лондоне снег выпадал, но выпадал нечасто, таял незамедлительно и оставлял от себя ощущение зябкой, густой тоски, чуда, которым поманили, но тотчас забрали, бросив взамен лишь горькое послевкусие. Натаниэль любовался снегом. Бартимеус молча шагал позади. Его иллюзорная куртка шуршала как настоящая, ботинки поскрипывали, металлические наконечники завязок на капюшоне то и дело ударялись друг о друга с отчётливым звуком. Натаниэль успел позабыть, что Бартимеус — тот самый ужасный демон, которыми его столько лет стращали. Он позабыл. И вспоминать не хотел. Совсем. Джинн источал тепло, а вместе с теплом — раскалённый запах. Если Бартимеус не портил воздух сознательно и не создавал какие-то приятные ароматы (что было явлением крайне редким), в спокойном, так сказать обыденном состоянии пах он всегда именно так. Чем-то свечным и в тоже время горячим песком. И солнцем. Оттенки менялись в зависимости от настроения. Натаниэль даже научился, как ему хотелось верить, слегка разбираться в них. Сейчас например Бартимеус был абсолютно спокоен. Даже, вероятно, в какой-то степени умиротворён — камень на полуденном подоконнике; солнечный зайчик в ромашковом чае утром. — Ну как, замёрз? — Н-н-н… — Угу. — Нет. Не замёрз. — Натаниэль волевым усилием заставил челюсти не дрожать и процедил сквозь зубы. Джинн усмехнулся. Волшебник этого конечно не видел, но знал совершенно точно, что это так. — Не поворачивай. Ладно? Кресло тем не менее повернулось. Но не назад, а куда-то в сторону — по нечищеному, девственно белому снегу куда-то за старый больничный корпус, вглубь небольшого парка — группы усыпанных снегом деревьев, названия ни одного из которых Мендрейк не знал. Он разбирался в демонах — не в деревьях. Сейчас бы хотел разбираться и в том, и в том. Они были единственными, кто выбрался на прогулку. Единственными, кто запятнал своим присутствием невинную белизну. Каким-то неведомым для Натаниэля образом Бартимеус отыскал и откопал из-под снега внушительное бревно, около которого припарковал коляску. Сам опустился прямо на проледеневшую древесину. Только сейчас Натаниэль заметил, что у него при себе рюкзак. Джинн на вопросительный взгляд неопределённо пожал плечами. В дорогой и тёплой на вид лыжной куртке, в чёрных ботинках и чёрных джинсах, с припорошенными снегом тёмными волосами — он выглядел больше, чем сногсшибательно. Даже зная, что всё это не более, чем иллюзия, Натаниэль всё равно не мог не любоваться. Ведь в конце концов Бартимеус сам выбрал этот облик, руководствуясь некими своими эстетическими представлениями. А мог бы изначально сделаться сорокалетним усатым дядькой. Мог бы назваться другом семьи, отцом. Мог бы. Но выбрал красоту. Именно этим осознанием волшебник и наслаждался. А пока Натаниэль наслаждался, бестолково хлопая глазами и явно демонстрируя свой недвусмысленный интерес, объект интереса — собственно, Бартимеус, — время впустую не тратил. Сначала из рюкзака появился плед, а следом за пледом — огромный термос. Когда крышка со щелчком откинулась в сторону, ноздри Мендрейка пощекотал аромат корицы. Первый предложенный глоток Натаниэль сделал в молчании. Едва не обжёгшись, расплылся в счастливом, абсолютно расслабленном выражении, распробовав сладкий вкус. — Какао. — Голова откинулась навстречу небесной голубизне. Что-то переполняло. Что-то, смутно похожее на боль. Только эта боль почему-то была приятной. Джинн передёрнул плечами и, отставив термос в сторонку, укутал колени волшебника пледом. — Теплее, Нат? Стало и вправду значительно теплее, но не от пледа снаружи, а изнутри. Тепло разливалось от груди, устремляясь к рукам и пальцам, тепло заполоняло собою каждую клеточку. От тепла шумело в ушах и самую малость вело, будто от пунша на полузабытом приёме. Новый глоток какао. — Скоро возвращаться? — Десять минут примерно. — Джинн покосился куда-то в сторону, будто из-за ближайшего ствола могла выскочить Виктория Борисовна с секундомером наперевес. — Если чуть-чуть опоздаем, беды не будет. — Только тебя сожрут. Бартимеус от души расхохотался. Впрочем, именно на такую реакцию Мендрейк и рассчитывал. — Ну-ну, ну-ну. Сначала подавятся, потом отравятся, потом, — он неожиданно ткнул указательным пальцем куда-то вверх. — Вон, посмотри. Снегирь. — Яркая грудка на белом фоне. — А там воробьи. У меня кстати и булка есть. Это было чертовски странно. Всё ещё странно, хоть столько уже прошло. Булка — короткая мысль о Лизе. Нет. Отмахнуться, забыть — Лиза не испортит этот прекрасный день даже тенью воспоминаний. Бартимеус, отойдя немного в сторонку, расщипывал практически целый батон на мелкие кусочки для окруживших его нетерпеливой галдящей стаей голодных птиц. Болезненное тепло, прорывающееся изнутри, стало почти что невыносимым. Всё-таки какой он — и о Натаниэле заботится, и Лизу не убил, хотя, если подумать, даже пожалуй стоило. И птичек вот кормит, хотя никто не просил и уж тем более не приказывал. Он спас Натаниэля. Сколько уже спасал? Он не отходил от него практически ни на шаг. А что же в ответ Мендрейк? — Просто сказал «спасибо»? Какое скупое, сухое слово. На фоне всего, после всего, что было, это слово казалось Натаниэлю преступно недостаточным. Булка закончилась. Голодные птицы тоже. Термос снова оказался у губ Мендрейка. Сделав глоток, волшебник спросил: — Чем я заслужил это всё, Бартимеус, а? — Он бы хотел, чтобы тон получился небрежным. Не получился. Термос опять опустился в снег. Присев на бревно напротив, джинн расслабленно свесил ладони между разведённых колен. — Тебя далеко послать? — Уже побежал. — Натаниэль слегка побарабанил озябшими пальцами по пледу. — В смысле… я никогда не был особенно хорошим хозяином и всё такое. — Хороший хозяин… — рука протянулась, пощупала лоб. — Хм… здоров. И трезв. А вопросы пошли не очень. Я не хочу отвечать. — А я не могу заставить. — Боль усилилась. Стала практически невыносимой. Бартимеус сидел так близко — ладонь протяни, достанешь. Как же Натаниэль хотел протянуть ладонь. — Я только хотел сказать. В независимости от того, чем ты руководствовался, мы оба не те, что прежде. Губы джинна слегка шевельнулись, будто он хотел бросить очередную язвительную глупость, но в последний момент передумал. Натаниэль не был мастером подобных речей. Он не умел говорить правильные вещи в подходящее время. Он уже раскаялся в том, что начал, но и отступить позволить себе не мог. Это было слишком важно — не просто прочувствовать, не просто подозревать, но облечь в слова. Или хотя бы в действие. Волшебник больше не мог убегать от этого. Боль наконец облеклась в желание. Желание, на которое он, даже если бы и решился, не был физически способен. Безногий и безрукий. Такой бесполезный. Только не опускаться в жалость. Не опускаться. Волшебник зажмурился. Крепко зажмурился — он чутко прислушивался к себе. Он убеждал себя, что у него получится. Да, он ослабел. Но всё равно ведь может. Навык, навык, возвращённый с таким трудом, навык определённо пропасть не мог. Натаниэль хотел сделать безрассудную глупость. Даже, если Бартимеус высмеет. Даже, если не оценит и не поймёт, Натаниэль всё равно был готов на глупость. Закусив губу от невообразимого усилия, он мысленно сосчитал до трёх. Он глубоко вдохнул — и всё-таки вскинул руки, отчаянно бросая себя вперёд, полностью доверяясь, ища опору. Что было важнее — то ли, что у Натаниэля получилось или то, что его подхватили, то, что не просто не позволили упасть, но крепко прижали к холодной на ощупь шуршащей куртке? К счастью, Бартимеус молчал. У Мендрейка тоже не находилось слов. Ткнувшись сопливым от мороза носом куда-то в пахнущую жаром и солнцем щёку, он чувствовал тяжёлую руку, снова и снова проводящую сверху вниз по его спине. Боль рассосалась, сменившись искрящимся, радостным облегчением. Назад возвращались молча, но до самого корпуса смуглые пальцы сжимали исхудавшее плечо Натаниэля сквозь мягкий плед. Когда покрытые кое-где выщербленной плиткой красные ступеньки с круто поднимающимся вверх извилистым пандусом показались за поворотом, Бартимеус внезапно остановился. Кресло слегка покачнулось, скрипнув в последний раз. — Хорошо. — Натаниэль не видел его. Джинн продолжал стоять позади и даже горячие пальцы с плеча исчезли. — Я знал, что ты не справишься с посохом. Но это было забавно — наблюдать. Было… весело? Я мог подсказать, мог бы хотя бы попытаться убедить. Но это было слишком хорошим моментом щёлкнуть тебя по носу. Даже ты в конце концов должен был понимать, что такие могущественные артефакты — не игрушки для сопливых подростков. — Снег заскрипел — видимо Бартимеус переступил с ноги на ногу. Кресло слегка шевельнулось. — Я думал: неудача преподаст тебе урок, а урок оказался слишком дорогим. Даже для тебя. Вопреки общественному мнению я никому не желаю зла. — Он резко замолчал. Кресло возобновило своё движение. — Значит, вина? — Слова Бартимеуса вернули Натаниэля в тот роковой день. К тем роковым решениям. «Такие могущественные артефакты — не игрушки для сопливых подростков» — теперь-то волшебник это и сам понимал прекрасно. Но тогда, соблазнённый, опьянённый могуществом посоха в своих руках, перспективами, которые открывало воображение… вряд ли бы он остановился. Вряд ли бы поддался на уговоры. А если бы знал заранее цену своей ошибки? — Это одна из причин. — Кресло наклонилось, въезжая на пандус. Голос Бартимеуса был непривычно глубок, серьёзен. — Есть и другие? — Есть. — Шаги и скрип, крутой поворот направо. — Когда я их узнаю? Натаниэлю хотелось задержаться, остаться в моменте какао, объятий, снега. Он чувствовал, что от возвращения к обыденной больничной реальности его отделяют какие-то секунды. Всего-то один пролёт выщербленного временем красного пандуса с наледью на перилах. — Когда расскажешь, почему полез обниматься, Натти. Это значило «никогда». Потому что объяснить нормальными, правильными словами Натаниэль не мог. И не решался. Он уже начинал чувствовать себя виноватым за то, что сделал. Пандус закончился, а с ним безвозвратно закончился и момент. Массивная вращающаяся дверь провернулась внутрь, обдавая вошедших теплом и стерильным запахом. В палату Натаниэль возвращался с улыбкой. Не на губах, а где-то внутри него. Есть и другие причины — причины, о которых Бартимеус предпочитает молчать, причины, о которых он говорить не хочет. Причины, о которых Натаниэль догадывается. Но со своей стороны никогда не скажет. Как и о том, почему обнимал в этом прекрасном моменте снега.Оттенки причин и снега
25 января 2021 г. в 19:01
Зима нагрянула неожиданно. Вот недавно ещё из разверзшихся хлябей небесных лил бесконечный дождь, выстукивая незамысловатые ритмы по грязно-коричневому ковру из опавших листьев, за холодным больничным стеклом на фоне безликой серости уныло покачивался облысевший по случаю осенней хандры каштан, а потом, абсолютно негаданно и нежданно случилась вьюга — да такая лютая и густая, что, таращась в неё с неудобного подоконника, я мог наблюдать только снежно-белые завихрения с редкими проблесками оранжево-рыжих уличных фонарей.
Утром всех и вся ослепило солнцем. Холодно взирая с недосягаемой для двуногих людишек ясной, хрустально прозрачной сини, солнце отражалось-искрилось в девственном пока что покрове снега. Пышные шапки укутали ветви каштана, расположились на клумбах, карнизах и крышах припаркованных около домов легковых машин.
Не выспавшиеся и оттого недовольные, вскоре люди принялись выбираться в то, что ещё каких-то двенадцать часов назад вроде как считали последними числами вполне себе законной, вполне календарной осени. Теперь же, отчаянно зевая, люди взялись за лопаты, а те, кто оных прекрасных приспособлений по тем или иным причинам пока не имел в доступности — схватились за головы, многоголосо поминая едрён-компот, чёрта во всех склонениях, чью-то там мать, японского городового и ёлки с палками. Я даже крылышки размял, позволив себе пролететься над парой кварталов, так увлекательно было расширять словарь Малороссийской обсценной лексики.
Я редко оставлял Ната одного, но всё-таки иногда оставлять приходилось — я был не приспособлен к тому, чтобы подолгу оставаться на одном месте, а вечно метаться мухой из угла в угол, лазать пауком по потолку или мартышкой — по карнизу я бы ни ради кого, ни ради чего не смог. Вынужденные мои отлучки впрочем редко превышали пятнадцать-двадцать минут. В остальном же я нёс бессменную стражу, оберегая Мендрейка вместе с его катетером, капельницами и грязными волосами. Нет, персонал был конечно свято уверен: Борис Могутен чинно уходит вечером и возвращается где-то после полудня. Однако же я, Бартимеус, вежливо распрощавшись со всеми санитарками и медсёстрами, сдавал халат, выбрасывал бахилы, доходил до ближайшей подворотни — и возвращался назад неприметным дымом. Я никому не доверял абсолютно и я не хотел, чтобы, едва очнувшись, мальчишка оказался совсем один.
Но время шло, а Мендрейк всё валялся и валялся — сплюснулся, отощал до состояния бледной швабры, приобрёл какое-то запредельное количество неприятного вида синяков на сгибах локтей и запястьях, лекарств поглотил немеренно, пробил зияющую дыру в казавшемся безграничным бюджете, но, бессовестный, даже на несколько минут не открыл глаза. А мог бы между прочим и поздороваться. Я вообще-то уже три банка успел ограбить на всякий случай.
Моими стараниями палата Мендрейка из двухместной превратилась в эксклюзивно одноместную палату-библиотеку. Сидя то на стуле в изножье его кровати, то на подоконнике, то, подтянув колени, просто на голом полу, я запоем читал. Я всё ещё не оставил надежды помочь Мендрейку. Я не оставил, пусть сейчас он и старался притвориться спящей принцессой, которой вообще ничего не нужно.
— Поцеловать тебя что ли? — Бросив книгу корешком вверх, чтобы не пришлось по возвращению долго искать страницу, обратился к неподвижному телу я. Впрочем, приблизившись, тут же ожидаемо передумал. — Фу. Перебьёшься. Слишком ты, Нат, воняешь.
И тут он моргнул.
— Уж извини. — дёрнул головой, высунул язык, скорчил гримасу, и хрипло спросил: — а чем?
Я не знал, что делать — смеяться, хвататься за него, срочно звать кого-то из медработников или, распевая хвалебные оды Асклепию, тут же пуститься в счастливый пляс. Вместо всего зачем-то ответил:
— Лекарствами, спиртом, той дрянью, которой тебя обтирают, грязными патлами и… уф… Да африт тебя подери, мальчишка?!
— Ох… — Нат попытался дёрнуть рукой. — Кстати извини. Кажется тебе придётся искать новую сиделку. Лиза меня травила.
Я отшатнулся.
— Ты знал? И ничего не делал? Мендрейк, ты в своём уме? Ты… — Как это было странно — практически спорить с ним в первые секунды после того, как он впервые за долгое время наконец-то проснулся по-настоящему. Странно, но почему-то уместно. Правильно.
Он улыбнулся. Бледная тень прежней улыбки на осунувшемся лице.
— Я верил в лучшее в ней.
— Ууу… идиот.
— Напрасно. Верил. Ты, — веки его подрагивали, опять норовя сомкнуться. — Она на тебя смотрела так… Я её понимаю. Сложно не влюбиться.
— Придурок. — Боже, какое наслаждение. Целую вечность Ната не оскорблял. — Сразу почему не позвал?
Писк аппарата, к которому я успел привыкнуть, вдруг участился, но через несколько секунд снова вернулся к норме.
— Я не могу дёргать тебя по пустякам.
— Нат… Пустякам? Пустякам?! Да чтоб тебе пусто было. — Я всё-таки стиснул его запястье. Левое. Свободное от катетера. Сам не знаю, почему, ласково погладил синяк на пергаменте кожи. — Ничто того не стоило. Хорош бы я был, если бы так и не понял, что с тобой произошло. Бац — и я в ином месте. И всё. Ты это понимаешь?
— Я… — Он улыбнулся. Гораздо шире. Писк участился опять. Впервые за невесть сколько дней (или недель?) на его щеках проступил румянец. Яркие, лихорадочные, абсолютно нездоровые отпечатки. Я даже ауру его пока сканировать как следует не мог — слишком уж нестабильной она была. — Я ведь позвал. Ты ведь успел.
Вот зла на него не хватает — такой придурок. Позвал он, а как же. Своевременный — просто не могу. Клинический, клинический идиот этот Мендрейк.
— Позвал. И успел. Но мог не успеть. Нат. — Я хотел сказать что-то язвительное, что-то циничное, что-то такое, от чего в этом паскудном волшебнике наконец бы взыграла совесть. — Я больше никуда не улечу. Без тебя. Надолго. Это тебе понятно?
Линия на чёрном экране бешено запрыгала, пульс под моими пальцами участился.
— А как же твои поиски?
Но я не успел ответить. Дверь распахнулась, вынесенная целой эскадрилий мстителей в белых халатах, меня отругали, оттащили, погрозили пальчиком, угрюмо поглядели и разве что в угол не поставили — я отошёл туда добровольно.
Нату задавали вопросы, зачем-то светили в глаза фонариком, что-то измеряли, водили руками перед лицом…
С того снежного утра его выздоровление значительно ускорилось, а я наконец ощутил спокойствие.
Всё-таки пригодилось колечко-то. Всё-таки курган раскопал не зря.