Пятьдесят оттенков Демона

             По настоянию главврача новогоднюю ночь им предстояло провести в больничной палате. Натаниэль не очень-то и расстроился — практического опыта в праздновании чего-либо он не имел, да и теоретически был не особо подкован, считая, что всякие гуляния — удел необразованных простолюдинов, сиречь — напрасная трата времени. Зато почему-то расстроился Бартимеус. Сперва он, Борис Евгеньевич конечно, долго спорил с незабвенной Викторией Борисовной, которая героически держала словесную оборону до тех пор, пока даже хвалёное Бартимеусовское красноречие не потерпело сокрушительное фиаско, а затем безапелляционно заявил, что в таком случае планирует заняться подрывной деятельностью и устроить прямо здесь, на подвластных уважаемой главврачу территориях некий грандиозный переворот.       Подрывная деятельность заключалась в груде взрывоопасных ярких ракет различной степени вытянутости и закруглённости, которую Бартимеус загодя притащил и сунул с заговорщическим видом прямо под кровать беспокойно заёрзавшего Мендрейка. Переворот же оказался форменным безобразием. Для начала джинн притащил новогоднюю ёлку. Полноценную ель со звездой на макушке и красочными шарами! Притащил — и установил снаружи — на том прежде скромном пятачке, куда сперва безразлично, а позже и откровенно заинтересованно смотрело окно Мендрейка. Окну от активности Бартимеуса, впрочем, досталось тоже — его, как и люстру, и стену над кроватью, и даже дверной проём взяли в долговременную оккупацию мигающие всеми цветами яркие огоньки.       Натаниэль наблюдал разворачивающуюся вакханалию с ужасом, перемежающимся участившимися приступами самопроизвольного отвисания нижней челюсти. Бартимеус же, кажется, останавливаться был не намерен вовсе — утром тридцать первого декабря на прикроватном столике появилась бутылка шампанского (к счастью безалкогольного, с принцессой на этикетке, на что Натаниэль поспешил обидеться, сообщив «детское пить ни за что не буду»), в углу — ящик благоухающих мандаринов и наконец самое интригующее — красный подарочный мешок ровно по центру палаты. Место для его расположения джинн почему-то пятнадцать минут сосредоточенно вымерял хлопающей жёлтой рулеткой, а в последствии сам же спотыкался о нечто по всей видимости не только массивное, но и твёрдое, всякий раз патетически воздевая руки и моля небеса покарать «того идиота, который зачем-то это сюда поставил».       Натаниэль подозревал, что причиной Активности Бартимеуса стал не сам новый год как таковой, а, что более вероятно, скука. Хватаясь последний месяц за каждую подворачивающуюся возможность, джинн развлекался, как мог. Мешать ему в этом Натаниэль нисколько не собирался, но и участвовать в безобразиях особым желанием не горел. В конце концов, ему и без всего этого прежде жилось неплохо. А разве нет?       Однако же как-то так само собой получилось, что ближе к вечеру энтузиазм Бартимеуса стал настолько заразительным, что сперва перекинулся на Мендрейка, а следом и на весь остававшийся в праздничную смену медперсонал не только их отделения, но и того, что располагалось в крыле напротив. Присоединились и пациенты — во всяком случае те, что были в состоянии ходить, говорить и думать (лежачим и всё ещё не очнувшимся Бартимеус лично отнёс по мандаринке, оставив около аппаратов, и по открытке с еловой веточкой). Удивляться Натаниэль к тому моменту уже устал. Просто мотал на ус. И наблюдал. И проникался праздником.       Слушали куранты, собравшись в холле — кто-то принёс салаты, кто-то — напитки покрепче, для тех, кому было позволено «пригубить», а пожилая улыбчивая санитарка — таз опасно пружинящей желеобразной массы, которую к вящему ужасу Натаниэля принялась всем радостно раздавать. Масса почему-то воняла рыбой и никакого доверия ни своим видом, ни консистенцией бедному волшебнику не внушало.       — Это заливное, — подсказал гнусно хихикающий из-за плеча Бартимеус. Он тоже разжился пластиковой тарелкой, но порцию свою ковырял исключительно в рамках приличий. Для косноязычного Натаниэля джинн помимо прочего играл роль ехидного переводчика, а ещё с завидной регулярностью устраивал гастрономические подставы.       После того, как Мендрейк едва не вывернулся наизнанку, отведав злосчастного заливного и в красочных выражениях сообщил, что именно так по его мнению и должна была ощущаться во рту памятная Александрийская медуза, джинн с поразительно елейным выражением притащил нечто фиолетовое. Помимо селёдки и свёклы там был майонез. Слишком много майонеза. Просто пугающе много. Тоже самое было и со вторым салатом. И даже с третьим. После четвёртого Натаниэль попросил пощады — и ему предложили торт! В торте был крем. Слишком много крема. Просто пугающе много…       К счастью, на торте застолье кончилось. Зато начались хороводы! На улице! Вокруг той самой ели с шариками и звездой, которую откуда-то припёр Бартимеус! Только тогда, когда его прямо в инвалидном кресле радостно взяли в круг, пребывающий где-то в предобморочном состоянии от культурного шока Мендрейк наконец-то понял, зачем это несчастное дерево кроме любования было нужно.       Он уже ничего не соображал и без капли алкоголя чувствовал себя абсолютно пьяным. Безумная ночь слилась воедино тем самым праздничным хороводом. Но было почему-то чертовски весело.       Каким волшебным образом около ёлки появилась зловещая баррикада взрывоопасных приспособлений из-под его кровати в суете Натаниэль не понял. Должно быть Бартимеус успел переместить всё это добро, пока волшебник отвлёкся на брызжущие удивительно холодными искрами праздничные бенгальские огни.       Красные, зелёные, золотые — пышные цветы расцветали в небе. Люди зачарованно провожали глазами каждый взмывающий вверх огонёк ракеты и все как один восхищённо ахали.       — Ты ведь колдуешь, — ни то спросил, ни то обвинил Натаниэль на коптском для конспирации. Как всегда надёжный, как всегда источающий тепло и раскалённый запах, Бартимеус стоял за его плечом.       — Нисколько. Даже если бы и хотел, в подобном масштабе здесь колдовать опасно. — Сегодня даже голос у него был какой-то тёплый. — Это магия без магии, Нат. Представляешь, такое бывает тоже.       В палату вернулись глубоко за полночь. Глаза у Мендрейка слипались и в целом он сделал вывод, что Малороссийские праздники — это не только весёлое, но и крайне утомительное времяпрепровождение. В последний раз столько стресса Натаниэль наверное испытывал разве что на полузабытой работе. Впрочем, в отличии от того, этот стресс волшебнику показался вполне приятным.       По койкам разбрелись далеко не все — издалека всё ещё доносились взрывы хохота, обрывки задорных песен, а в небо взлетали чужие запоздалые фейерверки, озаряя морозную ночь разноцветными вспышками, похожими на взрывы волшебных звёзд.       — Здесь принято говорить «как встретишь, так и проведёшь». — Бартимеус задумчиво перебрасывал из ладони в ладонь крупный оранжевый мандарин.       — Значит я, — рот Натаниэля вопреки желанию распахнулся в душераздирающем зевке, — проведу ярко, сумбурно и с ощущением, что облобызал русалку. Этот вкус заливного… он кажется останется со мной до гробовой доски.       Джинн хохотнул.       — На, мандаринку скушай.       — Бартимеус, я не могу на еду смотреть! Я на пятьдесят процентов состою из майонеза, на двадцать пять процентов из крема и на двадцать — из мандарин.       — А пять процентов ты что ли на мозг оставил? Как-то многовато — тебе не кажется?       Вместо ответа волшебник издал неприличный звук, а Бартимеус, освободив руки от представителя цитрусовых, которые объевшемуся ими Мендрейку обещали отныне в кошмарах сниться, внезапно заставил встрепенуться звонким хлопком: — подарок-то ты свой разворачивать собираешься, а, Мендрейк?       В красном мешке оказалась загадочная коробка. Вернее сказать, сундук, больше подходящий для пиратских сокровищ, чем для подарка Натаниэлю. Откидываясь, массивная крышка таинственно заскрипела. Внутри оказались книга, стопка напоминающих игральные плотных картонных карт и множество коробочек с надписанными номерами «1, 2, 3…»       Если сперва волшебнику было просто интересно, то теперь его разобрал настоящий азарт пополам с каким-то мальчишеским предвкушением. Раскрыв похожие на игральные карты веером, Бартимеус предложил с улыбкой: — вытягивай, какую захочешь, Нат.       — Номер двенадцать. — Витиеватые цифры на белом фоне. Сжимая карту большим и указательным пальцами, Натаниэль почему-то ощутил, что они дрожат.       — Страница двенадцать, значит. Ну что ж, посмотрим. — Джинн отстегнул декоративный кожаный ремешок, зашуршал, ища, и наконец развернул раскрытую книгу к глазам волшебника. — Нат, посмотри-ка, сегодня у нас Бразилия.       Книга оказалась красочной и яркой — с потрясающими воображение картинками, захватывающими описаниями и коротенькими сказками-легендами о каждой из пятнадцати предложенных стран. Сидя в новогоднюю ночь в инвалидном кресле прямо по середине своей палаты и слушая мягкий голос Бартимеуса, читающего о карнавале, ежегодных разливах Амазонки и затерянных племенах, Натаниэль погружался в это. Он больше не был пациентом, не был калекой, не был Натаном Могутеным и даже Джоном Мендрейком не был. Зачарованный, он будто и вправду отправился в путешествие. Это снова была магия без магии. Какая волшебная всё же ночь.       Когда волшебник подумал, что лучше быть уже не может, потому что лучше конечно некуда, на свет показалась коробочка с номером «12». Он уже практически знал, что увидит в ней, но детского восторга знание не умерило — бразильские орехи, ароматные зёрна кофе… Бартимеус продолжал играючи дарить Натаниэлю огромный мир. А ведь Натаниэль даже не подумал о том, что нужно его поздравить. Натаниэль никогда не дарил подарков. Да и что бы он, если сказать по чести, смог бы Бартимеусу подарить? Что, если всё, что имел, только благодаря ему теперь у него и было?       Последние минуты волшебной ночи окрасились для Натаниэля в оттенок горечи. Он чувствовал, что не заслуживает того, что делал Бартимеус.       Он чувствовал, что Бартимеуса не заслуживает.       Он ощущал вину.       И с этими ощущениями поделать Мендрейк ничего не мог.

***

      — Рада сообщить, что могу вас выписать. И это не форма речи. Одному Богу известно, насколько я правда рада. — Внушительная фигура Виктории Борисовны сокрушённо покачала массивной головой над обширными плечами, задрапированными канареечно-жёлтым свитером. — После всего, что вы устроили в новогоднюю ночь…       — …вы пытаетесь меня укорить?       — М-м-м… Мне бы очень этого хотелось, но, — и она ребячливо подмигнула, — честно сказать, я слегка жалею, что главврачу не полагается оставаться в такие смены. Такого у нас не происходило с… с… да пожалуй у нас никогда такого не происходило.       — Клятвенно заверяю, что такого больше не повторится, уважаемая Виктория Борисовна. — Я был само раскаянье. Она тяжело вздохнула.       — В том-то, Борис Евгеньевич, и беда. В том и беда. Ну да ладно. — Крупные руки потянулись за лежащей особняком тёмно-зелёной папкой. Я в это время косился на рогатую люстру. Люстра косилась в ответ и косилась, как мне показалось, с некой затаённой угрозой — чем-то я ей не приглянулся. Впрочем, возможно она просто по натуре была не особо гостеприимна. — Последние анализы Натана меня порадовали. Все показатели наконец-то в норме. Можете убираться из моей больницы на все четыре стороны. Хватит с меня и ваших диверсий, и ваших переворотов. Нет, ну подумать только. Если даже забыть про ёлку и фейерверки…       — …всё-таки вы остались чем-то недовольны, дорогая Виктория Борисовна?       — А вы как думаете? — Перст Виктории Борисовны указующе ткнулся вверх. — Только за последний месяц вы притащили аквариум, черепаху и попугая!       — И теперь у вас есть уголок природы.       — Что ж, хорошо. Вы устроили гонки на инвалидных креслах.       — Я повышал боевой дух пациентов.       — А могли бы повысить смертность. — Она постучала ногтем. — Вы привезли проектор и оборудовали кинозал. Впрочем, за это мне пожалуй стоит сказать спасибо… В остальном же в ваше отсутствие вся наша больница наконец-то вздохнёт с облегчением.       И что тут ответишь, а?       Мне было скучно. Нату было скучно. Вот я и развлекался. И развлекал. Как мог. А всё остальное — просто побочные эффекты. Не обессудьте.       Вопреки угрожающему тону, лошадиные зубы всё время демонстрировались в улыбке — всё-таки за минувший месяц наше с Викторией Борисовной первое впечатление, далёкое от хорошего, даже вопреки всем моим, чего уж греха таить, ребячливым выходкам переменилось к лучшему, а общение стало и вовсе вполне приятельским. Я вообще обнаружил в себе удивительный талант — без особого труда располагать к себе окружавших меня простолюдинов. Это было несложно. И это конечно льстило.       — Могу заглядывать в гости. Под настроение. Иногда.       Виктория Борисовна закатила глаза в демонстративном испуге:       — Боже… Ни в коем случае. Всё, убирайтесь, драгоценный Борис Евгеньевич. Чтобы духу вашего здесь не было.       — Ну надо же. А ещё неделю назад я умолял отпустить.        (Ирония просто. Кажется этим я занимаюсь девяносто девять процентов существования, в остальное время отчаянно пытаясь хотя бы выжить. И вот теперь меня наконец выпроваживают. Приятные изменения. Пусть даже и не в пентакле).       Вежливо раскланявшись и получив на руки порядочно поднабравший в весе комплект медицинской макулатуры Ната, я поспешил на выход, пока уважаемая Виктория Борисовна не передумала со мною, сиятельным, расставаться, но покинуть великанский кабинет так и не успел. Оклик настиг меня, взявшегося было за ручку двери.       — Кстати, Борис Евгеньевич. — Виктория Борисовна поднялась, с какой-то удивительной ловкостью проскользнула мимо стола, не зацепив ни одной из стопок, и нагнала меня. В пальцах её маячил какой-то листик. — С вами едва не забыла. Вот. — Протянула, взглянув неожиданно серьёзно. Я с подозрением принял листочек.       — Это зачем? И что?       — Это координаты одного врача. Если никто не помог, — она улыбнулась печально, — поможет он. — И нетерпеливо кивнула на дверь. — Всё, а теперь убирайтесь. Сил моих больше нет вас, уважаемый Борис Евгеньевич, в этом кабинете терпеть.       Я, рассмеявшись, вышел, всё ещё сжимая листочек в пальцах. Вопреки желанию, внутри поселилась горечь. Вряд ли нам кто-то уже поможет. Я побывал и в Киеве, и в Москве…       Но всё-таки прежде, чем сунуть бумажный клочок в карман, я мимолётно мазнул почти безразличным взглядом.        «Тринклера пятнадцать. Доктор Мстислав Бакулин. Приём без записи».       Наскоро написанные небрежным врачебным почерком, слова отпечатались в памяти навсегда.       Тринклера пятнадцать. Доктор Мстислав Бакулин.       Направившись вдоль по коридору к палате Ната, я мрачно повторял: доктор Мстислав Бакулин.       Который, как и все, вряд ли поможет нам.