Глава 4.1. Исцеление
31 августа 2020 г. в 11:32
Фарамир очнулся от прикосновения лучей рассветного солнца и пения птиц. Жаворонки, рассеянно подумал он, все еще в полусне. Бледно-желтые занавески колыхались от дуновения утреннего ветра. Парус корабля, плывущего за круги мира… Его усталый разум блуждал в воспоминаниях давно минувших дней — когда в детстве он впервые увидел одну из великолепных галер Дол Амрота, с гордо развевающимися на ветру яркими знаменами и стройными мачтами, устремлявшимися в небо. И все же в Дол Амроте не было кораблей с парусами такого цвета…
Он закрыл глаза от солнца, желая вновь погрузиться в сон, ибо он устал, очень устал, и его правая рука болела так, словно каждая кость в ней горела огнем. Он пошевелился, желая потянуть затекшие мышцы, но плечо, локоть и запястье не желали подчиняться. Вдруг испугавшись, он открыл глаза, гадая, не лишился ли он руки. Он дернул одеяло и с облегчением увидел, что рука была на месте, перевязанная чистыми бинтами. Со вздохом он снова опустился на подушку.
Что произошло? Он помнил охоту, реку, красную луну. Его трясли, словно ребенка, пойманного на краже, и голос звал его сквозь тьму, а затем — ничего. Нет… Были сны, водоворот снов. Сны, полные огня и боли, и звуков предсмертного хрипа дикого существа; темная комната, освещенная единственной свечой, и суровая тень его отца рядом с ним. Он слышал собственный лихорадочный голос — отчаянный бессмысленный лепет — и чувствовал, как чья-то теплая рука сжимала его ладонь в ответ. Но когда свет прорезался сквозь темноту, он увидел, что это был не его отец. И мир снова растворился во тьме, и сильные руки держали его бьющееся в лихорадке тело, и он смутно помнил женский голос, и резкий запах трав, незнакомый ему, и прохладное питье, сладкое и горькое одновременно, спустившееся по его пересохшему горлу.
Так он видел своего отца лишь во сне? Конечно, это было не более чем порождением его охваченного лихорадкой разума, его обманчивых надежд. С чего, в конце концов, было Лорду Наместнику приходить к своему сыну после того, каким образом они простились? С болью в сердце он провел здоровой рукой по глазам. Быть может, отец не позволил и Боромиру прийти к нему. Ибо почему иначе Боромир не пришел к нему в час нужды? И в своей голове он услышал голос — такой беспощадный и полный холодного разума, что он с трудом узнал в нем свой собственный: «И так ты пожинаешь то, что посеял три года назад. И горек этот урожай».
Однажды он очнулся от беспокойного сна на закате, и в свете пылающего заходящего солнца он увидел суровый профиль человека — человека, выглядевшего старше своих тридцати шести лет, с лицом, носившим следы долгих лет непогоды, сглаженными линиями смеха и заботы. Он спал легким сном охотника на жестком деревянном стуле рядом с его постелью. Его рыжие волосы с серой проседью на висках отливали золотом в свете солнца, и его затуманенный лихорадкой разум сказал ему, что это переродившийся Феанор, возвратившийся в мир живых. Должно быть, он пошевелился, ибо человек вдруг проснулся и тревожным движением опустил руку ему на лоб. У него были такие глаза — зеленые и теплые, подобно листьям в лесу, когда их касаются лучи рассветного солнца. И он увидел, что это был не Феанор, а Капитан — и внезапная радость охватила его, и он улыбнулся, от слабости пролепетав нечто настолько невразумительное, что Капитан засмеялся и сказал ему не тратить силы зря. Затем он снова погрузился в глубокий сон.
В то утро его разбудило яркое солнце. Он все еще чувствовал усталость и удобная постель была приятным искушением, но ему вдруг захотелось пошевелиться, поднять лицо навстречу солнцу и почувствовать покалывающее тепло солнечных лучей на коже. Он медленно поднялся — все его мышцы одеревенели и болели, как у старого человека. Удостоверившись, что он был один, он пробормотал несколько отборных ругательств, опуская ноги на землю. Одно из них доставило ему особое удовлетворение своим звучанием. С подачи Дамрода младшие следопыты создали "Сундук Слов", и это "слово недели" было внесено Маэглином, темноглазым юношей из Лебеннина. Он подавил смех. Что ж, чем раньше он встанет с постели, тем скорее он вернется в Хеннет Аннун.
Его комната была светлой и просторной, в отличие от сырых пещер Хеннет Аннун или даже его старых покоев в Доме Наместника с их холодными темными углами и высокими потолками. Воздух был наполнен ароматами трав — жимолости, тимьяна, розмарина, шалфея, ацеласа и других, незнакомых ему. И одежда, в которую он был одет, была не его одеянием следопыта: на нем была просторная поношенная туника и брюки, слегка великоватые ему; и от одежды пахло лавандой. Какое-то время он наблюдал, как золотой квадрат солнечного света ползет по белоснежной стене, радуясь теплу и чистоте.
Он встал.
— Слаб, как новорожденный щенок, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Это был первый раз за долгое время, когда он произнес связное предложение, и голос его звучал низким, спокойным и ясным в его ушах. Он снова был собой.
И вдруг, с внезапной болью в груди, Фарамир вспомнил еще один голос, слабое эхо которого он слышал в своем долгом сне. Юный голос, плачущий в ночи, настигавший его даже сквозь бурю его собственных лихорадочных снов. Однако в его комнате была лишь одна постель, старая книжная полка, доски которой прогибались под тяжестью книг, испачканный чернилами стол, а в дальнем углу — старинный сундук для одежды.
Маблунг. Где же был юноша?
Он споткнулся и остановился в дверях, чтобы не упасть, ибо пол, выложенный каменными плитами, закачался под его ногами. Как мог он забыть о Маблунге? Жгучие слезы стыда и гнева подступили к его глазам. Боромир никогда не забыл бы ни одного из своих людей. Как и Капитан.
Тихой поступью вошел он в соседнюю комнату и застыл у двери. На узкой постели у открытого окна лежала неподвижная фигура. Маблунг. Юнец, казалось, спал, но был так бледен, что на мгновение у Фарамира перехватило дыхание. Медленно он опустился на колено возле его постели и положил дрожащую руку на бледный лоб. От его прикосновения черные ресницы юноши затрепетали, затем снова замерли. Он был жив. Он склонил голову, исполненный безмолвной благодарности.
Некоторое время он оставался в комнате, прислушиваясь к тихому дыханию Маблунга, отчасти чтобы убедиться, что юноша действительно жив, отчасти — от того, что даже предпринятые им небольшие усилия неожиданно сильно утомили его. Но вскоре силы вернулись, как и его желание выйти на солнечный свет, и он встал, оставив Маблунга отдыхать.
Подобно усталому старому псу, Фарамир, босой, побрел по короткому коридору, ведущему в большую залитую солнцем комнату. На пороге он остановился в удивлении. Над кухонной плитой и очагом аккуратными рядами свисали с почерневших от дыма балок низкого потолка пучки лечебных трав. Майоран, рута, вербена, боярышник, полынь, белокудренник и множество других целебных трав, каждая из которых источала свой особый аромат. Он глубоко вздохнул. Ступая по каменным плитам, он остановился, разглядывая высокие полки, уставленные сосудами различной формы и цвета, и резной комод из лебетрона. Каждая полка, каждый ящик были украшены особым узором из рельефных точек. Он остановился у кухонного стола, на котором лежало множество серебряных ложек, покрытых коричневой тканью, и осторожно потянулся, чтобы прикоснуться к странной деревянной подставке, на которой стояла дюжина узких стеклянных сосудов, каждый из которых был наполнен порошком разного цвета; и загляделся на колбу с золотистой жидкостью, весело пузырящейся над пламенем свечи, поддерживаемой чудным стеклянным приспособлением. Он едва удержался от того, чтобы задумчиво провести рукой по обложке «Анатомии» Румиля в кожаном переплете, также украшенной выпуклыми точками, напомнив себе, что он взрослый человек, а не любознательный ребенок.
Пройдя мимо пустого очага, Фарамир подошел к двери, выходившей в небольшой двор. Он вышел на солнце, наслаждаясь его теплом. Здесь он увидел изгородь, оплетенную виноградной лозой, и ее спиралевидные усики дрожали на ветру, а тонкие листья сияли, просвечивая, подобно изумрудам. Рядом была каменная скамья, а на ней — подносы, на которых сушились корешки одуванчиков, ягоды можжевельника и кора тополя и ивы.
А посреди двора черпала воду из колодца молодая женщина — высокая и стройная, словно ива, с длинными каштановыми волосами, перевязанными малиновой лентой. Но когда ветер подхватил выбившиеся пряди и поднял их в воздух, они засияли медово-золотистым цветом на солнце. Она уверенно подняла наполненный кувшин и повернулась к дому. Подол ее длинного зеленого платья был темнее там, где на него попала колодезная вода.
Он стоял в дверях, глядя на нее, вопреки себе не в силах пошевелиться или отвести взгляд, ибо она была прекраснее любой девы в Белом Городе, и каждое ее движение было исполнено грации лебедя в полете.