За перевал

...И до последнего Ангрод не подозревает ничего. Даже видя из окна башни троих чужаков в отряде Артанис. Их везут как груз, одного — ссутулившегося на заводной лошади, второго и третьего вовсе за спинами охотников сестры. Второй соскальзывает на землю и, неуклюже переступая, словно по горячему, помогает снять первого с седла. У них полуотросшие волосы с проседью, когда-то неровно обрезанные ножом, они измождены и худы, двое ранены — и держатся на гордости и упрямстве. Ангбандские беглецы. Их провожают в гостевые комнаты, и вскоре вся крепость рассказывает, как трое храбрецов бежали сами и увели из плена ещё два десятка синдар, добравшись с погоней за плечами почти до владений Тингола. Артанис при всех свидетельствует, что беглецы не сломлены Морготом. И, нахмурившись, уходит в покои Финрода от общего веселья. Ангрод остаётся в недоумении. Начинает перебирать, что могло расстроить сестру в таком радостном событии, как спасение беглецов. Будь с ними что не так — уж Артанис бы заметила и отправила бы под наблюдение к целителям, а не отсыпаться в гостевых покоях! Из любопытства он идёт к спасённым сам. Только один из них бодрствует и готов говорить, двое других вымотаны дорогой и уснули, едва умывшись. Оставшийся называется — Нимран-камнерез из верных Фингона. Ангрод уводит его в нижнюю гостиную при своих покоях, распоряжается подать еды и вскоре выспрашивает его несложную, как оказалось, историю. Которая отчасти даже не о нем самом. Судьба молодого воина была нехитрой — разъезд в глухую зиму напоролся на орков, двое полегли, двоих уволокли в плен. Камнерезу предлагают работу, он гордо отказывается, его в ответ просто порют кнутом и потом, униженного и ошеломленного, без лишних слов отсылают рубить руду. Отдельно от товарища. Нет в черной твердыне особой нужды в камнерезах, а в рабочих руках с кайлом, наоборот, всегда есть. И два года он рубит камень среди усталых и измотанных синдар и нандор, большинство которых похищено двадцать и более лет назад, уже пали духом и стараются просто выживать, самое большее — стараясь сохранить от надсмотрщиков крохи радости и отдыха. А потом его отправляют в дальние штреки, где нужны сильные руки, и где он встречает, наконец, других нолдор. В том числе Дагмора. Весь дальнейший рассказ больше идет об этом Дагморе. Он бесстрашный сумасброд, которого боятся даже надзиратели — и потому работающих рядом с ним эльдар реже бьют ради развлечения. И не убивают обессиленных для развлечения, как это видел Нимран на прежнем месте — собратья прячут их в отнорках и подкармливают, чем могут. Потому что надзиратель, который начинает в этих штреках слишком распускать руки, рискует быть однажды не найденным. Или словить обрушенную с потолка глыбу. Или Дагмор открыто ему что-то ломает, и не стесняется потом орать на старших надзирателей на их жутком ломаном наречии, что «эти уроды не дают работать, портят рудокопов, а потом нас же виноватят, что выработка падает, недоумки зеленомордые!», за что всегда получает плетей, но порой добивается своего. Как он ухитряется все это проделывать в добавочных кандалах, навешенных за прошлую попытку побега, Нимран не всегда понимает. Но он видит вожака — и тянется к нему. Потому что здесь, в рудниках, чувствует, что в одиночку не может одолевать свой страх и вражеские преграды разом. Чего ему не хватает, силы духа, ума или самостоятельности, Нимран решает подумать позже. А тогда он подходит однажды перед сном к Дагмору и шёпотом говорит с ним о своих познаниях в рудах и камнях и о том, как бы их здесь применить с наибольшей пользой для всех. Тот жадно слушает, в ответ расспрашивает о новостях с поверхности и о том, что происходит с народом уцелевших сыновей Феанора. Нимран даже не очень удивляется, что этот бешеный — из верных Феанарионов. По слухам, он даже участвовал в попытке поднять бунт больше десяти лет назад, рассказывают ему шепотом... А Дагмор следующим же отдыхом созывает нескольких эльдар в пустующий отнорок — и строит планы побега у Нимрана на глазах. Потом они выбирают один и год его готовят. Когда их внезапно переводят на новый участок, план срывается, и Дагмор тут же изобретает новый, не позволяя остальным провалиться в уныние. Второй нолдо, Нарион, готов следовать за своим вожаком куда угодно — но при этом не стесняется ему возражать, а то и силой остановить, когда тот особенно зарывается. Кажется, он его бывший подчинённый... Глядя на Дагмора, постепенно оживают некоторые запуганные невольники. Один нандо перестает бояться петь и порой тихо поет перед сном в пещерках, где отдыхают рабы, подбадривая остальных. Другой нандо, тихий и робкий, боявшийся лишний раз рот открыть, вдруг находит в себе талант убалтывать надзирателей, которым льстят его робость и страх — на глазах сородичей он растит из этого страха в голосе и на лице оружие против орков. Теперь их даже кормят порой лучше. А несколько оживившихся синдар подают другие идеи, и вскоре рабы уже разыгрывают целое представление — как они смиряются и унимают злобного Дагмора в обмен на такие мелочи, как добавочная кормёжка и чуть более чистая вода. За это орки чаще отыгрываются на самом Дагморе, наказывая его за невыполнение нормы работ или мелкие нарушения. Но в это время трое нолдор уже находят трещину в одном из боковых штреков, маскируют ее и начинают готовить новый побег... О себе Нимран говорит обычно наподобие «много работал, уставал, немного помогал товарищам в том и в этом, узнал многое о рудном деле... получал наказания за то, за это и просто так, потом снова работал... вот ещё навыки целителя немного освоил, научили Эльгаэр и Куэлин... очень тосковал по своему делу, мне бы в мастерскую, я иногда такое интересное находил, придумывал, что из него сделать, и этим отводил душу, а для темных это просто мусор, ломали и бросали...» Ангрод слушает это, и ему неимоверно хочется выпить. Простодушный Нимран упоминает между делом о вещах настолько жутких, что они стоят не слишком далеко от тех скупых и неохотных обмолвок Майтимо, о которых известно детям Арафинвэ. Жизнь под землёй — тоже пытка, просто другая, однообразная, и она длится десятилетиями. Принудительный труд, невозможность творить что-либо для себя, вынужденная ложь, голод, боль, беспричинные унизительные наказания, чередующиеся с обоснованными, но до глупости жестокими... Среди этого эльдар выживают в постоянном противоречии между покорностью темным — и поддержкой друг друга. Жизнь, в которой конец от усталости, голода и, вероятно, истощения фэа от постоянного присутствия зла неблизок, но очевиден и неизбежен. «Теперь я лучше понимаю тех, кто соглашается работать в мастерских у темных, — думает Ангрод мрачно. Кулаки у него невольно сжимаются. — Десятки лет солнца медленно умирать... У Майтимо выбора не было. А как быть, когда он есть, когда можно выбрать жизнь, пищу и чистую воду? Особенно если это не ковать оружие на сородичей — а просто строить, ткать, шить? А что выбрал бы я?» Ангроду очень не хочется оказаться перед таким выбором даже как простому воину и мастеру. И неважно, что Моргот бы ему такого выбора не дал. Он даже сам провожает Нимрана обратно в гостевые комнаты, чтобы взглянуть на этого Дагмора. Но тот каменно спит, обняв подушку и зарывшись в нее лицом, так что Ангрод, по-хозяйски заглянув в гостевую, видит только его затылок и спину. И теряет дар речи, потому что понимает — одно время на этой спине, кажется, не было кожи. От плеч до пояса штанов это сплошная мешанина рубцов с неровными краями, как у ожога. Он уходит, в воображении его роятся невнятные страшные картины, но он так до конца и не понимает, что нужно сделать с эльда для вот такого — всей спиной на угли, что ли, положить? Это хочется запить, и не одним кубком крепкого. Ангроду потом снятся почему-то ворота Ангбанда, из которых выплёскивается поток огня на ряды воинов, чьи одежды и щиты отмечены звездой Феанаро. И ведь правда, думает он, просыпаясь. Эти двое, должно быть, попали в плен после жуткого поражения Макалаурэ, когда тот потерял трёх братьев и больше половины войска разом. А прямо тогда казалось, что Макалаурэ потерял всех братьев вовсе, вместе с племянником... Вспоминать те дни тоже было очень тяжело — как шли через Эйтель к Митрим мимо их постов покрытые пылью и пеплом остатки войска Первого дома, как шел через лагерь черный от горя Макалаурэ, последний из всех Феанарионов, казалось тогда — чтобы признать главенство Нолофинвэ, отдать ему корону и уйти оттуда неживым, деревянным шагом. И как потом он временно впал в безумие, а верные силой удерживали его от самоубийства, и вряд ли удержали бы в конце концов, если б не появление Финдекано со спасённым Майтимо. И если бы не найденный еще позже среди раненых беспощадно обожженный Тьелперинкваро… В эти воспоминания тоже погружаться не хочется, Ангрод их отгоняет и снова задаётся другим вопросом — а сколько же нолдор тогда действительно попало в плен? Упрямцы из воинов Феанариони бежали с того времени несколько раз и рассказывали, как их стараются держать порознь, и как в день поражения их, отрезанных огнем, обожженных, ослеплённых и одурманенных вонючим дымом, хватали сотнями. Финрод пытался на основе расспросов посчитать, сколько их там оказалось. У него вышло, вспоминает Ангрод, что не меньше пяти сотен только с восточного крыла, которое огонь, выплеснувшись из ворот, отсек от основного войска. А в худшем случае — не одну тысячу. И вот теперь появились ещё двое свидетелей. Финрод, несомненно, захочет с ними поговорить, он беседует со многими беглецами, это Ангрод старался избегать их раньше. И наконец, понимает, почему. Ему постыдно и неприкрыто страшно. Но что за муха укусила Артанис, остаётся загадкой. На прямой вопрос сестра не отвечает, только бросает: — Вот проснутся, сам с ними поговори. — Я говорил с Нимраном. Тот все больше про спутников рассказывал. — Нимрана отправь сразу в мастерские, пусть вспоминает и приходит в себя. С ним проще всего. — А что не так с остальными? — Что не так с феаноровыми верными? — насмешливо переспрашивает Артанис, словно он глупость спросил. — Вот сам и узнаешь. А Дагмор беспробудно спит день, другой и третий. Даже занятый Финрод уже спрашивал о нем — тоже хочет поговорить. Раненый Нарион, с трудом перенесший дорогу через нагорье, начинает вставать, а этот — спит, как сурок зимой. — Сон целителен, — пожимает плечами Артанис. — Если он с голоду не умрет, пока исцеляется. Вечер третьего дня застаёт Ангрода в гостиной покоев старшего брата, где он делит внимание между картой Дортониона, на которой значками размечены стоянки диких орков и места появлений гауров, и альбомом с набросками красивых скал, которые Ангрод запомнил на охоте или при боях. Эти земли будут очень хороши без орков, думает он, набрасывая углем ещё один — падающий с обрыва водопад, растрёпанный ветром, как неплотно завязанная женская коса. Позади него открывается дверь, Ангрод оборачивается, и первое, на что падает его взгляд — старые охотничьи сапоги Финрода на ногах высокого, сутулого беглеца по имени Дагмор, и синдарский узор на подоле его зеленой рубахи. На лицо его падает тень. Он идёт скованным осторожным шагом, без спроса садится на скамью у стола и отбрасывает с лица ещё влажные волосы, черные с красноватым отливом... И даже тут Ангрод несколько мгновений пытается понять, почему это скуластое, худое лицо ему знакомо, настолько не ожидает увидеть. — Я с трудом верю глазам!! — вырывается у него. — Это даже хорошо, — кивает ему Морьо Карнистиро, сверкнув глазами, — значит, посторонние не узнают так просто. Ангрод не выдерживает, и идёт проверять, садясь рядом и встряхивая за плечи сестрину находку. Находка худая, как жердь, под пальцами Ангрода — твердые жилы, обвивающие тощие руки, синдарская рубаха на находке болтается как на распялке для одежд, в волосах много седины, на ввалившейся щеке следы ожога, от крыльев носа разбегаются глубокие складки, а тонкий прямой нос точно был сломан и сросся горбинкой, и он выглядит старше и хуже, чем отец и дядья после гибели Финвэ... Но это и правда Морьо. И глаза у него по-прежнему горят зло и упрямо. Ещё упрямее, чем раньше. Ни у какого другого беглеца таких нет. Ангрод на мгновение забывает даже о Хелкараксэ, просто потому что это его брат и когда-то друг, похороненный двадцать пять солнечных лет назад, он настоящий, живой — и обнимает его. Морьо каменеет под его руками и словно не знает, чем ответить. Когда Ангрод отпускает его, лицо Морьо похоже на маску. — Я ждал другого приветствия, Железнорукий, — говорит он глухо. — Подраться мы ещё успеем, — фыркает Ангрод, и тот неловко усмехается в ответ. — Это было... Хорошее воспоминание. — Хорошее? Мы чуть усобицу не начали! — Но не начали. А потом... Потом я смеялся, когда вспоминал. Ангрод вскакивает. — Как? Как это может быть? Ты — и один из обычных беглецов из Ангбанда? — Меня не узнали там с обожженным лицом и в простом доспехе, — Морьо вскидывает голову. — И меня не выдали. Многие, кто меня не выдал, ещё там. — Твои верные... — Мои верные. Верные Турко и Курво, кто выжил в задних рядах. Те, кого обожгло, ослепило дымом, кто впал в беспамятство и просто не успел отступить. Как я сам. — Сколько их? Инголдо все считает, ведь тела погибших тоже точно не сочли. — Не знаю, Арато, — здесь Морьо сутулится ещё сильнее. — Много. Даже я не знаю... И вдруг распрямляется и хватает Ангрода за руку жёсткой, костяной хваткой, а глаза его загораются. — Тьелперинквар, — говорит он тихо, стискивая худые пальцы. — Хоть ты мне скажи, что с ним! Что он жив, мертв, что угодно, лишь бы знать!! — Он жив, — Ангрод кладет другую руку поверх его. — Об этом долго не было известно за пределами Дома. Его страшно обожгло. Его спас Хуан. Морьо разжимает руку и откидывается назад. Даже глаза закрывает ненадолго. Скрипит тихо дверь, и входит Финрод с корзинкой в руке. Оттуда пахнет свежим хлебом и мясом, оттуда торчит горло кувшина. — И вы молчали, заговорщики! — бросает ему Ангрод. — Я велел сюда не входить, — говорит тот негромко. — Пока не решим, хранить твой секрет или нет. Ставит корзину на стол, тоже садится рядом и обнимает Морьо. Ангрод снова видит окаменевшее лицо Феанариона и вдруг понимает, что этот гордец, кажется, просто пытается не заплакать. Или он решил, что его примут, как на берегу Митрим! Возможно, Артанис так и приняла. Она, хоть и молчала, была к Феанарионам суровее всех — и дружбы между ними никогда не было. Не то, что у братьев. Финрод переглядывается с ним. — Артанис не все мы, — говорит он Морьо. — Угощайся. И скажи главное. Что ты намерен делать? Я же вижу, как ты горишь. Злой блеск в глазах Морьо вспыхивает ещё сильнее. — Драться! — Говорит он яростно. — Морьо, — Финрод касается его плеча ладонью. — Не делайся вторым Майтимо. Жизнь не состоит из одной войны и мести. — Жизнь!? — выдыхает Морьо. — Вся моя раугова жизнь теперь взята взаймы!! У тех, кто сдох и не выдал меня! У тех, кто назвались вожаками бунта вместо меня, и их вместо меня рубили на куски живьём!! У тех, кто вытащил меня почти из Мандоса! Драться — все, что я могу сделать взамен! Вытащил из рудников, сколько смог, а дальше... Он с трудом берет себя в руки, и Ангрод удивляется ещё больше — тому, что Морьо вовсе это делает. — Глупый ты, — говорит он брату, придвигая стол и ещё одну скамью к той, где сидит их внезапная находка. Кажется, это проще, чем заставлять Морьо вставать. Финрод спокойно режет над корзинкой хлеб, складывает из хлеба, мяса и зелени три угощения, кладет на салфетку. Расставляет кубки. — Такие долги вообще нельзя вернуть, — говорит он. — Это делают не для отдачи. Это делают не для того, чтобы тебе тяжестью долга спину сломало. Да ещё вместе с Клятвой. Это просто... Дар. Чем лучше будет твоя жизнь — тем лучше ты им распорядишься. А сделать из себя оружие, прости уж, слишком просто и вряд ли правильно. — От моей хорошей жизни Врагу ни горячо, ни холодно! — бросает Морьо. — А я хочу, чтобы у него земля задымилась под ногами. И чтобы из проклятых рудников однажды вышли все, кто там доживает! — Хм, но ведь это две совсем разные задачи, — думает Ангрод вслух. А Финрод добавляет: — По-моему, мерить жизнь по врагу — скверная идея, брат. На тебе уже одна невыполнимая клятва есть. Это перебор, Морьо. — Клятва!... — шипит Морьо вдруг, сутулясь ещё больше — и начинает выплевывать слова, как капли яда, вперемешку с ругательствами, которые Ангрод не понимает, это едва ли не слова темной речи! Зато понимает другое. Карнистиро прорывает на очень больное. На такое, что волосы Ангрода шевелятся. Никакой силой было подобное не вытащить, никаким гневом и упреками. Но он забыл на радостях о своей злости, а Финрод после возвращения Майтимо и примирения домов вообще зла не держал! И ...кажется, Морьо именно этого не выдерживает. Он говорит и говорит, хрипя и скрипя зубами. О том, как мысли о близости отцовских камней поначалу не оставляют его даже в глубоких подземельях. О том, как ищет возможность приблизиться к Врагу, дает было согласие на работу в мастерских — и его едва не раскрыли, к крови тэлери на его руках добавилась кровь какого-то несчастного из верных братьев, который стал кричать, увидев его. О том, как сворачивает ему шею — и понимает, что тот ему благодарен за освобождение от безумного страха перед взглядом Врага. Как потом затевает бунт на руднике с несколькими найденными верными, но держит в голове мысль во время беспорядков поднять всех пленных эльдар разом — и, быть может, захватить или украсть в суматохе отцовское сокровище. Как кто-то выдает бунт врагу. Как он и пара десятков отчаянных много дней — так им кажется, а сколько на деле, неизвестно — скрывается в старых штреках, убивая орков, пока по следам снова не пускают гауров. Как один из верных тем временем признает себя зачинщиком бунта, чтобы его, Карнистиро, не притащили на допрос к умайар, не взглянули глазами Моргота, не опознали — и расплачивается долгой и страшной казнью, исход которой показывают последним пойманным. Как живого нолдо уже без рук, ног и зрения рубят на куски у него на глазах, и он молчит, как трус, потому что иначе этот ужас станет вовсе напрасным. Как оставшихся упрямцев прислужники умайар незатейливо порют огненным кнутом насмерть, поочередно, до последнего. Как сильнейшие из эльдар в полубреду боли просят пощады — и он сам тоже не выдерживает и просит, но просто уже поздно. Как его и еще одного живучего уставший палач без затей выкидывает умирать в отвал. Как перед смертью этот другой говорит ему — «живи», и делится остатками жизненных сил. Как еще один верный, которого заставляли на это смотреть, Нарион, ухитряется отыскать и утащить последнего выжившего — его самого, подменяет им погибшего рудокопа — и как пленный целитель, фалатрим, сам уже слабый, лечит ему спину и, по сути, тащит из Мандоса. Как вокруг него, еле живого, шепотом рассказывают о бунте и о сумасброде, который резал орков в темноте, рады просто попытке сопротивления, а он молча слушает, и встаёт на ноги уже кто-то немного другой, по имени Дагмор, чтобы резать врага везде, где дотянется, ножом и словом... За окном глубокая ночь. Горят три светильника в подставке-ветке. Морьо не притрагивается к еде, зато выпивает весь кувшин разбавленного вина, и все он равно почти охрип. — Я чудовище, — говорит он, не отводя глаз. — Мое место — в драке с темными, и нигде больше. Я вел в бой без колебаний, и ещё поведу, но вот за этих, которые умерли без приказа, только чтобы прикрыть меня от моих ошибок... Они на мне, я их должник, эта кровь меня жжет ещё хуже той, что мы пролили в Альквалондэ… Вместе с ней. Потому что Клятва второй и третий раз приводила только к крови, и значит, мы обезумели, когда принесли ее. Мы все. Финрод крутит в руках пустой медный кубок. — Тот, кто видит ошибку, сколько угодно страшную, не может быть чудовищем, — говорит он. — А кто ее повторяет?! — Морьо почти кричит. — Не повторяй больше, — говорит Финрод спокойно. — Попытайся. Поверь, забот будет достаточно и без того, чтобы превращать себя в оружие дальше. — Ты о чем? — Назовешь ли ты чудовищем Кано? — вступает Ангрод, вдруг понимая, о чем думает брат. — За все то, что он сделал и где ты оказался? — Гауровы кишки, я двадцать лет мечтал набить ему морду! — огрызается Морьо. — Дубина упертая, безумец! — Не увиливай, Морьо, — жестко говорит Финрод. — Его решение привело к гибели твоих братьев и множества верных, и это поверх крови Альквалондэ. Ты назовешь Макалаурэ чудовищем или нет? Морьо подбирается, словно перед дракой, и на нем читается, как углем по белой бумаге, что он скорее вцепится в глотку тому, кто так скажет. — Нет! — бросает он, наконец. — Тогда не называй сейчас и себя, — заключает Финрод. И Морьо нечего возразить. — Что вы там говорили о заботах? — нехотя спрашивает он после неловкого молчания. — Дом Феанаро займет пустующие земли от Аглона до Врат за Химрингом. Самые ближние к Ангбанду. Тингол дал согласие ещё до того, как появились слухи о Гаванях — и не отозвал его до сих пор. Нужны по меньшей мере две опоры, две преграды — на самом Аглоне и у Врат на востоке. Майтимо и Макалаурэ помощь будет очень нужна. — Вот только всем подданным и воинам Дома Феанаро запрещен вход на земли между Дориатом и Аглоном! На те самые, куда якобы они собираются переселяться! — Это верно, но у Тингола давно не хватает сил защитить эти земли. И на ссору с Домом Феанаро — даже сейчас. Он держится за этот запрет последние годы только из гнева и из-за больших потерь Первого Дома. Но скажи, дориатцы знают о тебе? — Знают, — отвечает Финрод вместо Морьо. — ...И выставили меня поскорее, — дополняет Морьо со странной усмешкой, и уже Финрод бросает на него недоуменный взгляд. — Значит, твой секрет... — Знают, и промолчат, если сумеют. Но, Инголдо — то ты призываешь меня не становиться оружием, то заговорил о войне! — От войны нам никуда не уйти, — кивает Финрод, признавая нежелание Морьо говорить сейчас о Дориате. — Мы за ней шли сюда. Но жить только ею нельзя. И мне, прямо скажу, очень не нравится то, что делают с собой Нельо и Кано. Я даже не о Клятве говорю. — Оружие, — понимает Морьо. — Оружие, — кивает Ангрод. — Твое возвращение... Это возможность остановить их превращение. — Ты боишься, что безумие Кано не прошло бесследно? — Нет, не столько этого, — Финрод кладет руку Морьо на плечо. — Я всерьез боюсь, что однажды живое оружие забудет различие между орками и эльдар, привыкнув разить любого врага. Что невыносимое горе породит желание убить в себе любые чувства, чтобы избежать боли. И живое оружие без чувств и надежды, с одной Клятвой внутри, однажды станет проклятием Белерианда не хуже Моргота. Морьо вскидывает голову снова. — Да я лучше сдохну, чем стану орудием Врага! — Ты сам сказал — Клятва приводила тебя только к крови. Первый и единственный из всех вас — сказал это честно. Клятва дважды едва не отдала тебя в руки Моргота. Ты только что называл себя чудовищем. — Для чего я ещё мог выжить, если не драться с Морготом до последнего?! — выкрикивает тот. — До кого последнего, Морьо? — Ангрод и сам вздрагивает от этого тихого, жестокого вопроса. — Ты играешь сейчас словами, Инголдо, — говорит Морьо после короткого молчания. — Хватит. — Хватит, — легко уступает ему на этот раз Финрод. — Ты устал. Попробуй все же что-нибудь съесть. — Я ещё твои слова не переварил, — бросает Морьо, но все же берет хлеб и мясо со стола. — Переварил же ты поездку вместе с Артанис, — фыркает Ангрод с облегчением. — Большую часть пути я вез Нариона, и Артанис мне сказала от силы два десятка слов за всю дорогу. — Ругательных? — Лучше бы ругательных. «Рада, что ты жив, глаза бы мои на тебя не смотрели», «вот твоя лошадь» и «советую молчать в дороге». ...С удивлением Морьо смотрит на свои пустые руки и берет второе угощение. Теперь он ест медленнее, и еда хотя бы не пропадает в два укуса. — У тебя могут быть внезапные приступы голода какое-то время, — предупреждает Финрод. — Не нужно их одолевать, ешь, когда захочется. Потом они исчезнут. Я предупрежу поваров. — И приступы сна ещё, — хмыкает тот. — Главное, не забывай иногда есть во время спячки! — усмехается Ангрод. — Не то после исцеления сном так исхудаешь, целители будут с ложки кормить! И Морьо криво улыбается в ответ. Уходя тем же медленным, осторожным шагом, он забирает третье угощение и жуёт на ходу, как в лесу, бесцеремонно. И снова пропадает в спячке — ещё на два дня. Так что краткую историю его побега Ангрод с братом за это время вытягивают из Артанис сами. Нимран днюет и ночует в мастерской каменщиков, избывая свои кошмары. Он мечтает до отъезда к себе в Хитлум украсить дверные проемы в здешней крепости, и днём режет хитрый узор, придуманный ради утешения ещё в рудниках. Временами рисует углем какие-то жуткие морды и рвет бумагу на куски. А потом предлагает украсить другими странными мордами воронки водостоков. Эти новые морды, скорее, нелепые и забавные — Финрод смеётся и соглашается. На третий день Морьо снова возникает в нижней гостиной Финрода словно бы сам собой. С корзинкой еды, прихваченной с кухни. К тому времени, когда Ангрод его обнаруживает, он уже рассмотрел карту, наброски Дортониона, готов обсуждать и вытеснение диких орков, и расположение новых крепостей. Финрод их находит подсчитывающими примерное число будущих отрядов на Аглоне, благо Морьо его видел совсем недавно, а Ангрод помнит нынешнюю численность сил сыновей Феанора. С точностью, которая ввергает обоих в тоску. — Я уеду, едва Нарион сможет выдержать дорогу, — говорит Морьо. — Оставлю его при себе. — Не только верен, но и умён? — Знаешь, Инголдо, способность не только верно служить, но и иногда удержать за шиворот своего кано — бесценна. Надеюсь, он ее не растеряет с годами. Финрод на это только смеётся. После этого Морьо уносит к себе уголь и чистый альбом. Среди прочего он говорит, что привык не только работать, но и драться киркой, и прямо при братьях набрасывает на бумаге возможную форму оружия на ее основе. Вперемешку с этим видны рисунки колючих, изломанных кустов и веток с острыми длинными листьями. Их очень легко представить в металле. И нелегко представить, украсят ли они хоть что-то. ...А через день они схлестываются в три шага, прямо посреди беседы. Утром вошедший в гостиную Морьо неотрывно смотрит на его босые в этот раз ноги, и Ангрод не сразу понимает, почему. Слишком привык. — От чего ожоги? — бросает Морьо. — Были ещё атаки огня? — От холода. Лицо Морьо снова застывает. Когда-то, вспоминает Ангрод, его друг Карнистиро не умел сдерживать ни смеха, ни ворчания, пусть второе и бывало чаще первого. Когда-то это казалось просто забавным свойством друга. Дружба осталась на том берегу и в том времени, под светом Древ. Этот другой Морьо какое-то время молчит, перебирая карты и наброски, а потом заговаривает о дороге через Дортонион к Аглону, с того места, где остановились в прошлый раз. Как ни в чем не бывало. Нет, пожалуй, не настолько. Но Ангроду хватает. Огонек гнева вспыхивает в нем там же, где он горел во льду и во время стычки на берегу Митрим, пока слабый, но он все разгорается и грызет его изнутри неотступно. Потому что этому, кажется, все равно, и мысль об этом равнодушии жжет, как уголь. Разговор о дороге, наоборот, затухает, слова становятся суше, фразы короче, молчание — тягостнее. Ангрод готов уйти и отмолчаться в одиночестве, но ему не дают. Морьо заступает ему дорогу. — У тебя есть чудо, переносящее сквозь время? — спрашивает он сквозь зубы. — Что? — Что ты хочешь, чтобы я сделал?! — он снова кричит, сжимая кулаки. — Прошел с тобой босым по льду? Вернулся пешком в Араман? Утопился в проруби?! Или подскажешь, как вернуться в прошлое, вдруг без меня уже и эту задачу решили? Ошеломленный Ангрод даже отступает на пару шагов от этой внезапной ярости — и отвечает правду. — Не делал вид, что этого не было. — Это значит — сделал что?! — выкрикивает тот. — Майтимо и Макалаурэ сделали все, что могли, — Ангрод чувствует странное, холодное довольство от вспышки Морьо, и в то же время нелепую радость, что тому, кажется, и вправду не все равно, раз он так взвился. — Вряд ли ты знаешь. Выплатили виру немалой долей перевезенного на кораблях и большей частью лошадей. Говорили о том, что сожалеют. — Да плевать на это! — кричит снова Морьо, и тут Ангрод прямо вздрагивает от желания его ударить. — Ты от меня чего хочешь? Здесь, теперь?! — Чтобы ты замолк, наконец! — рявкает Ангрод, не выдержав. — Угомонись! — Ну уж нет, договаривай! — Отъешься, тогда договорим. На кулаках. Без оружия! — Куда же так долго?! — теперь Морьо почти шипит и хватает его за руку, вцепляясь как клещами. И это нежданно жутко, Ангрод и не подозревает в этом истощенном теле немалую силу — и такую ярость. — Ты жалеть меня вздумал, дубина здоровая?! Вот теперь у Ангрода в глазах темнеет. — Тебя?! Хватает Морьо за ворот и от души встряхивает. Впечатывает в стену. — Я тебе скажу, чего я хочу, глупец! Когда-то у меня был друг!! Несколько друзей!! Не так давно, когда ещё стояли Древа! Друг у меня был, понимаешь, дурак, глупец, болван!! Не слишком умнее меня, хоть и старше... Такой же вспыльчивый дурень, что и я!! Ты что, вернёшь мне его?? Что с ним случилось?! Не сейчас, не в Ангбанде! Что с ним сделалось на том берегу? Или хотя бы на этом? Твердым, костяным кулаком Морьо бьёт его под дых, точно, коротко и жёстко. Совсем не как на озере, удивлённо думает Ангрод, с трудом разгибаясь. Словно то и дело дрался с теми, кто сильнее его раза в два, а то и три. — Я так сильно хочу тебя побить, дурака, — выдыхает он все равно, — будто это поможет! Будто это кого-то вернёт... И моего друга тоже! И, не в силах больше удержаться, бьет Морьо в глаз. Вполсилы. В то же мгновение получает в ответ, да так, что бровь рассадило костяшками худых пальцев. Что-то слегка дёргает пояс. Он успевает увидеть, как Морьо скорчился у стены с его же ножом в руке, ожидая нового удара. А ещё через мгновение тот швыряет нож за окно... И впивается зубами в собственную руку, прокусывая до крови. Нож звенит по каменным плитам крепостного двора. Ангрод отстраненно думает — а это ведь ещё называется «он не сломан Морготом». Достает из сундука охотничью сумку, а из нее — склянку жгучего настоя для промывания ран и свёрток чистых тряпиц. Прижимает одну к лицу, остальное кладет на стол. — Пока хватит, — говорит он. Это не про настой и не про тряпки. Морьо медленно кивает, оседая на скамью, у него вид такой, словно ему не в глаз дали, а ударили по голове дубиной. — Я... тебя... — выдыхает он. Кровь с его руки капает на стол и на бумагу. — Не убил, — первым называет это словами Ангрод. — И не ранил. Но объясняться на кулаках нам точно рано. Распахивается дверь. Артанис воздвигается на пороге в тихой ярости. — Это всё-таки случилось? — спрашивает она ледяным голосом, не глядя на родного брата — только на Морьо. А тот, кажется, едва заметил, что кто-то вошёл. — Артанис, уйди. Не пытайся быть миротворцем, — говорит ей тихо Ангрод. — Не время. Артанис переводит взгляд с Феанариона на родного брата. Смотрит обратно. Снова на брата. Видит два почти одинаковых расцветающих синяка на лицах... И очень громко хлопает за собой дверью. Трещат дверные петли, на совесть прибитые к толстым доскам. Морьо, наконец, плещет жгучим настоем прямо на руку и, не меняясь в лице, медленно заматывает рану полосой ткани. На ладони мелькают другие недавние рубцы. — Я тоже не знаю теперь, с кем говорю, — бросает он в сторону. — Потому что Ангарато, которого я знал, с этого бы начал. И не остановился. Ангрод садится рядом. И начинает говорить сам. Про то, как готовились к походу, вырубив на сани и топливо скудные леса Арамана. Как шили одежду и шатры из ковров и лучших тканей, потому что другого не было. Как учились ходить на лыжах, а это оказалось почти бесполезно в торосах. Как били зверей во льдах. Как от холода в пути погибали лошади, и их ели по дороге, часто — сырыми, одновременно оплакивая. Как на морозе перестают чувствовать холод руки и ноги, и если неосторожно снимать задубеневшую одежду или обувь, то можно содрать куски кожи вместе с ней. Как гнали пешком даже самых слабых, потому что на санях замерзали ещё вернее. Как под снегом скрываются трещины, а иногда неожиданно трескаются льды, с грохотом, прямо под ногами у идущих. И как иногда только ярость и поддерживает в ледяной темноте. Ярость — и тепло от тех, кто идёт рядом... Он говорит неровно, перескакивая с одного на другое, и останавливает себя довольно быстро, надо сказать. Чуть больше свечи прошло, пожалуй. Морьо рядом сутулится, как под тяжёлым грузом, и молчит. Едва замолчав, Ангрод уже сожалеет, что заговорил вообще. Что бы ни было, ломать виной того, кто едва выбрался из-под земли, он не хотел. А чего хотел, уже не понимал. Гнев утихает, приходит облегчение, но радости нет, одна усталость. — Да, — хрипло говорит Морьо в пустоту, — и без оружия драться рано. Когда в следующий раз... Снимешь все с пояса. Совсем. — Не раньше весны, — говорит Ангрод. — Зимы. Что здесь зимой ещё делать? — Воевать, — отвечает Ангрод. — Здешние орки за лето-осень запасают еду и начинают нападать или драться между собой. Раньше отсюда нападали на Хитлум, теперь идут на восток или к нам. Если к ним приходит подмога с Севера, то сразу сюда рвутся. После перелома зимы утихают. Нет, — говорит он резко, — даже не думай про эту зиму. — Вот ещё. — Вспомни, что сказал Финдарато. Хоть немного поживи без войны в голове. — Говорит тот, кто обещает меня побить, — криво усмехается Морьо. — Это не война. Это только наше дело. — Финдарато назовет это искажением. — Или скажет, что это лишь ещё один способ управлять гневом. Мечи я тоже хочу взять. Учебные. Потом, — Ангрод несколько мгновений позволяет себе с удовлетворением представлять, как гоняет Морьо по учебной площадке из угла в угол. Потом вдруг очень ярко рисует себе, как загнанный в угол Морьо снова перестает управлять собой, швыряет ему в лицо опилки из-под ног и бьёт в лицо концом деревянного меча. Вряд ли это видение, но, похоже, и с деревянными мечами стоило подождать. А наяву Морьо отворачивается, вскакивает и почти выбегает прочь. Чуть позже является хромой полуседой юнец Нарион, которого Морьо выгнал из гостевых покоев, и просит объяснить ему про будущую дорогу к Аглону. Феанарион же снова пропадает на трое суток. ...Он больше не говорит с Финродом, как в первый вечер, либо Ангрод об этом не знает. И не спрашивает. Некоторым словам нужно время. Аэгнор успевает застать Морьо, и с ним едва снова не выходит ссоры после встречи. Артанис вдруг получает из Дориата послание от своего синда и вновь неожиданно едет туда, не заговорив с Морьо с тех пор ни разу. И конечно, не ответив, когда свадьба. Перед отъездом Морьо оставляет Ангроду заполненный альбом с набросками перевала Аглон. Все нарисовано слишком резкими, скупыми штрихами, и уголь часто ломается в пальцах, но очертания скал и тропы весьма узнаваемые, и все может быть полезно. Они уезжают вдвоем ранним теплым утром, Феанарион и его спутник, и в крепости на это уже не обращают внимания. Для верных Третьего дома они просто два очень упрямых воина, и рассказ об их побеге существует уже словно бы совсем отдельно от них. — Он все же решил скрывать свое возвращение. Но нельзя молчать бесконечно! — Ему так спокойнее. Может быть, еще передумает. А пройдет пятьдесят или сто лет, — говорит Финрод невесело, — и мстить Морготу будет, пожалуй, просто некому. — Я надеялся, в этой упрямой голове хоть что-то изменилось, но вот он уехал — и я сомневаюсь, — признается Ангрод. — Нельо и Кано очень сильны духом, их стремления легко захватят его. — Того, кто долго вел свою собственную войну с Морготом, захватить не так легко, — говорит задумчиво Финрод. — Даже самым близким. — А нам — тем более! — Мне стоит чаще бывать у них в гостях. Теперь. — Нам, — поправляет его Ангрод. — Тебе тяжело в одиночку пробовать до них достучаться. Я, знаешь ли, тоже думал, что ты зря тратишь силы, но может быть... — А терпения их выносить тебе хватит? После... Всего? Ангрод снова смеётся, правда, не очень весело. — Если у меня кончится терпение, я могу хотя бы с Морьо подраться, точно зная, что к междоусобице это теперь не приведет! — говорит он. Только ножи спрячу подальше, добавляет он про себя. И переворачивает последнюю страницу альбома. Там слева нарисован неожиданно подробно вид на юг примерно от подножия перевала Аглон: сглаживающиеся постепенно холмы, из верхушек которых торчат скалы, вьющаяся между ними река убегает вдаль, к дымке далёкого Дориата, нанесенной прямо пальцами, измазанными углем. На одном из холмов — едва намеченный силуэт всадника в длинном синдарском плаще с капюшоном. А справа на бывшем рисунке можно очень смутно разглядеть набросок чьих-то рук. Безжалостно смазанный напрочь.