***
Дверь закрывается, и Чимин с Чонгуком остаются наедине - в комнате, освещенной слишком плохо, чтобы это осталось незаметным. В комнате, освещенной практически никак. Им всегда везет в полумраке… то машина в ночи, то студия звукозаписи… то теперь это. Им всегда везет. - Так что, - поворачивается Чимин, - ты хотел, чтобы я остался… как я помню… - Останешься? Нет?.. - Нет. - Почему?* - …и вот я здесь, - гордо вскидывает голову Чимин, тряхнув волосами, подарив очередную ослепительную улыбку - тому, кто и так уже давно Чимином ослеплен. Чонгук осматривает сверху вниз и снизу вверх того, кто загородил собой весь свет, - того, кто не перестает отнимать дыхание каждым своим взглядом, каждым жестом, и каждым движением. Чонгук не знает, что еще сказать. Чимин - тоже. Поэтому Чимин ничего и не говорит. А просто придвигается ближе - и наклоняется к самому лицу Чона, и, вместо того, чтобы придумывать какие-либо слова, вопросы и фразы, делает - делает то, чего они оба так хотят… Дверь по-прежнему не заперта. Чимин любит так.***
И слов твоих я не услышу, - Но их попробую на вкус.***
Чонгук приоткрывает рот, позволяя чужому языку обвести свою верхнюю губу изнутри, - и Чонгук делает долгий, прерывистый выдох, трепетом отдавшийся по каждой клеточке этой сладкой и прохладной кожи Пак Чимина, склонившегося над самым лицом… Такая ровная и гладкая, и такая прохладная щека. Такие мягкие кончики волос, упавшие на лоб… задевшие висок… Пальцы Чонгука уже сжимают Чимина талию, и остановить это не в силах уже никто и ничто. Даже стук в дверь: он как будто за сотни километров. …Одно касание языка - и другое, затем еще одно - и снова… Чонгук приподнимает колени - и понимает по опустившейся на них тяжести, что Чимин уже сидит сверху. Задрать толстовку Чимина оказывается не трудно. Проскользить ладонями вверх, плотно сжимая бока, - тоже. Кожа там, на его спине, так горяча, - и совсем не похожа на прохладную кожу щеки; как горячий шелк, как сияющее пламя, эта спина так и просит, чтобы ее заставили прогнуться сильнее… ниже… резче… она сама заставляет пальцы вцепляться в нее, оставляя следы от ногтей. Чимин делает глубокий и шумный вдох - кажется, это было слишком резко?.. Чонгук ослабляет хватку; но Чимин едва ощутимо мотает головой, и, не разрывая поцелуя, прижимается теснее, подавшись вперед, - поёрзав своими восхитительными бедрами на бедрах Чон Чонгука… «У тебя такие красивые, такие стройные ноги, такие… соблазнительные… Но еще лучше, чем сейчас, они будут смотреться, когда ты раздвинешь их, лёжа подо мной», - думает Чонгук, и ему за такие мысли не стыдно ни капли. Чимину тоже. Не стыдно. Ни капли. Его мягкие ладони уже держат лицо Чонгука мягко, а кончики пальцев - поглаживают виски и скулы; о, это слишком… это… слишком… нереально нежно. Головокружительно и потрясающе. Абсолютно… безумно. Жарко и горячо - и так… Ах, плевать, что будет. Чонгук не думает больше ни о чем, кроме сидящего на его коленях, позволяющего касаться себя Чимина - и его гладкой и ровной горячей коже, его покачивающихся широко расставленных коленях, и животе, что так близко, и… И этих тихих постанываниях в поцелуй, - тихих, на грани шепота; едва заметных и ощутимых, но все же острых, покусываниях, на самых кончиках губ… все сильнее и сильнее, все глубже… все дальше. Язык Чимина скользнул по нёбу - и оставил след в памяти, незабываемый шрам от соблазнительной нежности, воспоминание, что останется на этом самом месте навсегда; забрал с собой и остатки рассудка. Чонгук пьян Чимином, Чонгук отравлен им, - Чонгук потерян… раз и навсегда помешан. Чонгук влюблен, как никогда. А Чимин… играет. Со своей новой игрушкой. …Чимин возвращается к Юнги в ту же ночь. А в ответ на вопрос о покусанных и раскрасневшихся припухших губах отвечает, что сделал это сам, - и кокетливо отшучивается, улыбаясь так же ярко и ослепительно, как и несколько минут назад… улыбался для другого. * - см. пред. гл.