***
Никто не узнаёт лица, но его усаживают у огня. Сегерим копирует остальных и скидывает амуницию позади себя. Чьи-то руки по-свойски освобождают от ремней. Он фокусирует взгляд на том, кому они принадлежат, даже не думая препираться. Этот seidhe не спрашивает его имени, не называет своего, только через силу стягивает с него мокрую одежду, а на плечи ложится шерстяной отрез. Покрывало колется, зато быстро согревает продрогшее тело. Эльфов вокруг немного, но много разговоров. Старшая речь путается с привычной, утопая в ливне и треске костра. Его рассматривают, однако не задирают, хотя он представлял себе совсем другое. Темноокая женщина в гамбезоне с чужого плеча опирается на него боком, и Сегерим замечает, что под низом у неё одна лишь рубашка, а с длинной косы до сих пор течёт. Это она смеялась, когда он не видел. — На, глотни пока. — Бутылка из жёлтого стекла оказывается в руках. — Сейчас иголки заварят, надо подождать. Сегерим нюхает горлышко, ожидая чего-угодно-на-спирту, но этот запах не спутать с алкоголем, как ни старайся. — Спасибо, я ел сегодня. Невидимое солнце клонится к земле. Эльфка забирает сосуд обратно, осторожно отпивая. Она гоняет жидкость во рту, какое-то время привыкая к ней, затем глотает. Почти сразу повторяет снова. Лёгкий румянец проступает на щеках, а губы блестят едва ли непристойно. Сегерим морщится — «белка» замечает, но лишь ухмыляется в ответ. Следы подсолнечного масла остаются на ладони, когда она вытирается рукой, заглядывает на донышко, томно вздыхая, а затем отдаёт бутыль соседу. — К этому легко привыкнуть, — делится женщина. — Как и ко всему, что помогает выжить. Проверять это совсем не хочется, и он верит на слово. Скоя`таэли меняются составом и числом. Измокшие и ледяные, они предлагают пищу; вроде бы в знак заботы, но возможно — с какой-то своей определённой целью. Сегерим отказывает снова. — Я потерплю, — говорит. Ноздри щекочет аромат хлебного супа, и он совсем не уверен, что тревожит больше: излишняя щедрость ли или то, что рожь не вырастить в лесу. Риванен — так зовут черноглазую — смотрит неодобрительно. Со смутной жалостью, а быть может, и с тоской — сытый голодного не разумеет. Поверх похлёбки сыплет сухари, выпрашивая побольше. Берёт штучку, макает в юшку одним концом и протягивает ему. Радушие не в почёте под стенами Флотзама, однако здесь всё будто бы по-другому. Сегерим принимает угощение. Сосновый чай, до ужаса тёрпкий, с непривычки царапает нёбо. Но к нему наверняка приловчиться проще, чем к маслу без ничего, и уже через пару минут деревянная плошка пустеет. — А малец-то не промах, — комментирует один из партизан. Его скулы измазаны охрой, и размытый узор чудно шевелится, когда тот жуёт. — Сколько лет тебе? Сегерим не видит смысла врать. — Двадцать два. — Ого, — скалится крашеный, — мне бы в твои годы хлебушка кто подал, может, и я бы по лесам не шарился. Лисица Этель, сидящая рядом, щиплет его за ухо: — Так, ребёнка мне не трогай! Строгость в её тоне игривая, напускная. Однако посыл получается весьма однозначным — сдавленное шипение красноречивее любого ответа. «Белки» едят быстро, как солдаты перед маршем. Расходятся довольно скоро. Всего трое остаётся их возле костра: Сегерим, его соседка Риванен да ещё один молчаливый мужчина, тот самый, что без спросу помог с вещами. Он удалился к началу трапезы, а когда вернулся — его одежды оставались по-прежнему сухими. — Как твой глаз? — интересуется он. — Ещё никто не шутил об этом? Глупо питать надежды, что малоприятную тему ни разу не затронут. — Пока нет, — говорит Сегерим, — но это дело времени. — Тоже так считаю, — отмахивается скоя`таэль. Недолго думая, перекатывается на колени и подаёт руку: — Киаран, — представляется он. — Сегерим. Риванен только сейчас догрызает последний сухарик, и её выдержке можно позавидовать. Киаран переводит взгляд то на неё, то на гостя, что оказался под её надзором. — Сегодня можешь остаться, Сегерим. Но завтра ты должен уйти. «Вот так просто?» — Я понимаю, — кивает тот. Киаран снова покидает их. — Это наш главный, — тихо бросает эльфка уходящему вслед. — После Йорвета, конечно. А ты сам видел Йорвета? — Лично не видел, — отвечает Сегерим, — разве что портреты, на каждой доске прибитые. А что, похож или нет? Эмоции в женском облике замешаны на усталости, но и сквозь неё проступает множество других. Она шарит рукой в своих скудных пожитках, тревожит собранный в кучу металл. Среди стальных наручей и ремешков достаёт мелкую походную фляжку. — Сходство — относительное понятие, — говорит Риванен. — Оно в глазах того, кто смотрит. Сегерим имеет глупость отхлебнуть тоже, свято уверенный, что в безопасности. Для ночлега пока ещё рано. Среди развалин изредка мелькают проворные силуэты — гроза прекратилась, выпуская из своих цепких лап. — А где остальные? — спрашивает эльф. Он выдаёт первое, что крутится на языке. Риванен подбрасывает веток в костерок. — А какая, собственно, разница? — отвечает вопросом на вопрос. — Они очень нужны тебе? Чёрные глаза лукаво поблёскивают, а фляга, раскушанная на двоих, откладывается за ненадобностью. «Это всего лишь брага, — думает Сегерим, — она не могла так вставить». Риванен прыскает в его шерстяное плечо: — Ты думаешь вслух, elaine. Никак лихорадку словил? И раньше, чем он успевает ответить, её губы накрывают лоб. Тёплые. Отпрянуть не так легко, когда на темени перебирают волосы, а грудины касаются женские соски, едва прикрытые исподним. Да и не хочется на самом деле отпираться. Сегерим заваливается на локоть: кружится голова. Риванен держится довольно крепко, а потому падает вместе с ним. Воздух тяжело покидает лёгкие, и эльф пытается наполнить их ещё раз. Теперь дыхание его не слушается, оно вообще выпало из перечня хоть сколько-то осознанных чувств. И нутро в животе горит. — Устал, да? «Устал», — хочет сказать Сегерим. Но разве от усталости бывает так хорошо? Его голова отрицательно мечется из стороны в сторону, а гладкий белый мрамор принимает затылок в свои объятия. Риванен склоняется над ним. Её глаза похожи на глаза утопца. Красиво, bloede arse. И страшно. — Я не хочу проблем, — признаётся он. — Не надо. Сперва танцуешь с незнакомкой, потом тебя бьют вчетвером. — Ты долго жил среди людей, — читает мысли черноокая. — Это не проблемы. Сладкая слабость вперемешку с желанием хоть что-то предпринять, заполняет тело. Осознать свои потребности не выходит, а то странное удовольствие, что уже есть, слишком смазанное, недостаточное для чего-либо. Его ладони сами находят своё место, накрывая девичий стан. Тыльную сторону ласкает изнанка гамбезона, внутреннюю согревает плоть. Сегерим вспоминает, что одежда явно не её, а она, Риванен, не его женщина. Он видит себя вором, укравшим чужое. Его поймают в любой момент. — Полегче, я никуда не денусь! — Риванен хрипит, но вроде бы и смеётся. Упругие бёдра седлают его, когда она перекидывает ногу. — Этель была права, — последние слова выдыхают в губы. — Elaine wer… Поцелуй завершается, толком не начавшись; Сегерим тянется вверх, но не может достать. Вид у эльфки пылкий и шальной: неизвестно, чего она хочет, но он хочет того же самого. Риванен, словно с издёвкой, скользит пальцами по лицу, царапая левую щёку; ногти оставляют горячий след — от чёрной повязки до уголка рта, — а затем неглубоко, по одному, проходятся по зубам. Саму повязку задирают вслепую, с закрытыми глазами, уже приятней касаясь кожи. Аккуратно, почти что нежно. Безмолвный стон отражается на лице Риванен скоротечной мукой. Сегерим не видел, что она сделала. Да не особо-то и хотел, ведь главное — рядом была. Что-то тёплое щекочет глазницу и затекает в ухо. Это добывают прямо из руки. — Похож, — словно ответ на вопрос, о котором давно забыли. Её фигура закрывает источник света, а потому между ними клубится тень. В этой тени что-то происходит. Что-то неправильное и грязное, далёкое от той беспечной близости, которой можно предаваться не таясь. Даже с такой залётной птицей, как сельский охотник, выросший среди dh`oine, — даже с ним можно лечь, если пожелать. Но это другое — Сегерим хорошо различает разницу — хоть совершенно не способен её озвучить. Липкую жидкость ведут чётко выверенным маршрутом, будто бы сверяясь со старой картой. Она густеет в начале своего пути, заставляя бровь невольно изогнуться. Потом следует ниже, минуя скулу. Её снова уводят к раскрытым губам, неподвижно-покорным, пересохшим от горького дыхания, а затем заливают внутрь. Кровь отдаёт железом, когда плавится со слюной.***
Седрик останавливается, делает взмах обеими руками; через пару секунд продолжает идти. Лес говорит, что его заметили, здравый смысл — что успели распознать. Купальни выглядят более ухоженно, чем в прошлые разы, в каком-то смысле — по-домашнему. Какими бы лёгкими ни были шаги, они рано или поздно образуют тропы. Статую Влюблённых напротив входа, кажется, даже протёрли от вековой грязи, и теперь мраморная белизна едва ли не светится в темноте. Маяк для сородичей — губительная ловушка для всех остальных. Седрик помнит, как пробраться на вершину простым путём, а температуру старинного бассейна помнит его тело. Он минует единственное световое пятно, не приближаясь к тем, кто имел удачу оказаться в его ореоле. Быть может, никто и не заметил прошмыгнувшую мимо тень. Это самую малость подло. Сегерим мог уже спать — а ведь мог и ждать его возвращения, беспокойно выглядывая звёзды из-под каменных перекрытий. Киаран, правая рука Йорвета, не позволил бы нанести вред без причины. Но что о том ведал подопечный? Скоя`таэли тщательно берегли периметр, но совершенно не заботились тем, что творится внутри. Сколько их было здесь в эту ночь, десять? Пятнадцать? Переступив через плоский камень на подходе, Седрик перестал быть для них чужим. Никто не следовал за ним по пятам, выискивая дурное. Совсем как раньше. Прощальный подарок особо прыткого накера — пара тонких ранок на плече — невыносимо саднил от влаги. Мелкие и незаметные, они обернутся серьёзной напастью, если их не промыть. Да и пропитанный ливнем гамбезон тянет к земле добрым десятком фунтов. Так почему бы не совместить полезное с необходимым? В переходе между разбитых залов он чуть не ступает на спящего эльфа. Тот устроился на тюфяке, примостив его под стеной. Молодой месяц, спелёнутый облаками, жалел света на его фигуру, выхватывая лишь кисть, облачённую в бинты. Обмотки. Седрика передёрнуло. Он помнил их, засунутые повсюду и всегда, эти льняные, хлопковые, порою шёлковые полоски ткани, разного цвета и ширины, вечно рваные и сшитые снова. Их кроили из чего ни попадя, чтобы затем прикрывать ими раны и прорехи в одеждах, не забывали набрасывать пару витков на запястья и пояса — так, про запас. Они нужны были женщинам, тем, которые в силу возраста ещё способны кровоточить. Шила в мешке не утаишь: когда каждый лоскут на счету, вся бригада знает, что, у кого и когда. Если бы какая-то деталь одежды могла символизировать упадок, Седрик не задумываясь указал бы на обмотки — истинное лицо нужды. Непритязательная и практичная, эта вещь обращалась валютой наравне с орехом и стрелой. Седрик полагал, что ушёл от этого. Теперь его монетами были орены, кроны и собственное время — как и положено уважаемому человеку. Которым он никогда не являлся. …Сукин сын разлёгся под ногами будто бы специально. Крыша банной комнаты обрушилась под неумолимой поступью лет, но её подлатали подручными средствами. То ли дерево, то ли шкуры — в темноте не разобрать материалов, главное — ничего не текло на голову, и этого довольно. Над рукотворным водоёмом клубился пар, а в нём самом застыла на поверхности хрупкая фигурка. — Cead. — Сначала Сегерим, теперь вот ты, — раздался знакомый голос. — В «белки» решили заделаться, или это я чего-то не знаю? Малена подчас появлялась в самых внезапных местах, самых неожиданных обстоятельствах. Собственно, как давно уяснил Седрик, в этом и состояла основная её работа. — Ты позволишь? — спросил он терпеливо. Ответ был известен заранее, но после тяжкой охоты, грозы и всех гнетущих разговоров, длинными иглами тычущих в нутро, отчаянно требовалось задать этот простой вопрос. На какой-то миг ему захотелось снова ощутить себя настоящего. Не провидца, затравленного своим даром, не изгоя, бросившего братьев и сестёр. Сейчас он пытался быть обыкновенным seidhe, мужчиной, который спрашивает разрешения у женщины, может ли он войти в воду вместе с ней. Он позволил себе стать собой, предлагая Малене сделать то же самое. Это казалось даже более важным, чем всё, что так назойливо точило собственный разум. Седрик не имел осуждения или жалости. Разве что — толику сочувствия. Малена была изящна, как дикий полевой колос, и сугубо по-эльфски красива. Ей почти не приходилось держать оружия в руках, но белое, лишённое шрамов тело подвергали опасности ничуть не реже. Были и другие вещи, что она проделывала с ним. Каждый отдавал то, что мог, или то, что требовалось. — Эй, ты уснул, что ли? — Гладкая поверхность пошла волнами. — Иди сюда, говорю. Я и так сильно засиделась. — Женщина окунулась и фыркнула недовольно: — если не приду рано утром, этот долбоёб Димитр кинется меня искать. Она вышла из бассейна, не стесняясь своей наготы, словно та была ей неизвестна вовсе. Седрик наконец избавился от липнущих к телу лосин и полез на её место, предвкушая долгожданный отдых. Малена замешкалась где-то за спиной. — Я могу вытереться твоей одеждой? — спросила погодя. — Она всё равно уже мокрая. — Да, конечно, — сказал Седрик. — Только стёганку не трожь, кровью накеров провонялась. Её шаги звонко шлёпают по камню. — Это не самое худшее, чем могу провоняться я. Малена промакивает кожу алой форменной безрукавкой. Время, подаренное Седриком, подошло к концу.***
Это священное место нельзя сравнивать с Понтаром, в притоках которого купаются местные жители. Нельзя сравнить его и с кадью растопленного на огне снега, и с сельской баней, удушливой, но горячей. Сколько сил стоило приложить, дабы насладиться простыми удобствами? Сейчас не хотелось (да и не моглось) помышлять о том. Возраст купален наверняка перевалил за пять сотен лет. Разбитые dh`oine и наполовину переваренные лесом, они продолжали безвозмездно отдавать тепло. Приди и возьми. Седрик лёг на воду, позволяя ей проникнуть в волосы. «У всего своя цель, — подумал он отстранённо. — У большой вещи большая, у малой — малая». Сравнивать свой агонизирующий род со строением для мытья — ну что может быть глупее? Однако эльф был вынужден признать, что иные явления одинаково не раскрывают и сотой доли заложенного в них предназначения. Зёрна, которым не суждено взойти. В измотанном за долгий день теле неожиданно свело желудок, и он громко бултыхнулся, брызгаясь по сторонам. Растущая муть в мышцах и сознании склеилась единым спазмом, вышибла мысли, как темерский боевой таран. Седрик попытался нащупать дно и нашёл его, но поскользнулся, стремительно уходя под воду. Не способного ни вдохнуть, ни выдохнуть, его скрутило сильнее, камнем опуская вниз, размывая в голове даже мельчайшие образы… и так же резко отлегло, возвращая к исходной точке. Седрик стал на ноги и разогнулся, стирая капли с распаренного лица. Это могло бы стать хорошим местом для завершения, подумал он, уйти, откинувшись на приветливые воды и вдыхая пар. Или же поддаться мучительному видению, скрючиться в последний раз, до невыносимой живым существом боли, — и просто остановиться. Ни того, ни другого не произошло. Приступ оставил после себя только сбитое дыхание и перманентную тошноту, которую придётся терпеть долгие часы. В отрыве от всех тех безрадостных картин, пролетевших в растянутую на век секунду, он ощутил себя песчинкой, маковым зерном перед лицом вечности. Она коренилась в прошлом, стремилась в будущее тысячами рук; светлые моменты на её необъятном теле были словно выколотые точки — незначительные и мимолётные. Всё же остальное исчерпывалось безусловной тьмой, порождавшей самое себя. Те, кто знал Седрика не очень близко, полагали пьянство следствием минувших дней; более прозорливые находили причину в страхе перед грядущим. И те, и другие ошибались, а их заблуждение было велико. Чтобы порвать его на куски, прошлое и будущее сходились вместе. Если не в этот раз, так в следующий. Разорвать и смешать его кровь с той, что запеклась на руках его, и той, по которой эльф начал плыть задолго до своего рождения. Кровь не имела конца так же, как не имела начала, а он, осенённый даром, бессильно наблюдал за ней. Навязчиво хотелось выпить. Седрик не был уверен, что его не вывернет на месте, но попробовать всяко стоило бы. Он втягивал воздух в лёгкие, глубоко и медленно, восстанавливаясь, почти с детской наивностью моля о том, чтобы это не повторилось снова. Болело не потому, что видения угнетали плоть. Болело оттого, что даже на четвёртой сотне он по-прежнему смел сопротивляться им. Не жизни, не смерти, не войне — выходить против них было глупостью и самоубийством. Но самим видениям, острым в той же степени, что и безотрадным, которые постоянно спешили напомнить о своих горьких истинах. Как будто бы увидев раз, о них возможно позабыть. — Я тебя не понимаю, — доверительно сказал он тьме. Ответа, как полагается, не последовало. Седрик коснулся яремной ямки — почувствовать сердцебиение. Его частота вернулась в норму, а продолжения у экзекуции не намечалось. Все скудные запасы алкоголя остались дома, поэтому единственное, что ему предстояло — это ночь и сон среди неприкаянных seidhe.***
Сегерим был где-то рядом — воспалённые видением чувства однозначно указывали на то. Искать его долго не пришлось: Седрик направился к костру и заметил знакомый халат, развешанный среди беличьих одежд. Если его отжали и вывесили почти сразу, то Сегерим, в отличие от него, завтра будет щеголять в сухом. У неубиваемого военного гамбезона имелось не так уж много слабых мест, но порой казалось, что это конкретное — перечёркивает все преимущества. Если лосины и рубашка спокойно просохнут на теле, то верхнее — хоть в зубах тащи. Возле огня он заметил нескольких скоя`таэлей, видимо, уже дремлющих, а также своего друга, над которым копошились две женщины: одна светлая и одна тёмная. — …сука течная, — донеслось тихое из их возни. Уж чего-чего, а подобных кметских выражений он здесь не ожидал. И снова шипение: — мочи давай! Седрик напрягся и ускорил шаг. Идея бросить напарника в логове партизан уже не казалась единственно правильной. — Этель! Что вы делаете? Светловолосая хмуро обернулась, продолжая тереть лицо Сегерима. Оно было в крови. Её подруга отпрянула от неожиданности и отползла в сторону. — Ничего, — шикнула Этель, — он не ранен, просто испачкался. — Что у вас случилось? — продолжил допытываться Седрик, зыркнув на вторую beanna. Та странно поёжилась, когда он приблизился вплотную, и словно в попытке защититься дёрнула перед собой забинтованной ладонью. Её ноздри мелко трепетали, а зрачки были как блюдца. Он смотрел на неё пару секунд, теперь прекрасно понимая, каких титанических усилий ей стоит удерживать себя в руках. У Сегерима оказался такой же вид, когда тот разомкнул веки. — О, Седрик. — Он попытался встать, но Этель уронила его обратно. — Я съел что-то не то. Выпил, точнее. — Я уже понял, — ответил друг. Больше добавить было нечего. Седрик ещё раз изучил картину, в которой вырисовывались любопытные детали. Тут вам и поздние признаки фисштеха, и аромат дурмана пёстрого, забодяженного на спиртовой основе. Голь, разумеется, на выдумку хитра — этот рецепт не был ему известен. Однако зачем было тратить столь ценный продукт на чужака, ещё и на здорового? Это открылось ему немногим позже, когда под окровавленной тряпкой проступили еле заметные свежие царапины. Seidhe с изумлением словил себя на том, что улыбается. Не потому, что весело или смешно — в этой улыбке не было хорошего. Но он был столь наивен, что полагал, будто мир больше никогда не удивит его.