Теорема (не)счастья

      Он ненавидит её всем своим телом, каждой дендритной своих нейронов и всех взятых аксонов его нервной системы. Каждым своим белым и серым веществом понимает, что это ненормально — продолжать таскать с собой в полуразбитой тележке кусок пластмасса, но что-то не позволяет ему выкинуть то, что отдаленно напоминает ему о жизни. Ему не хочется верить в то, что он остался единственным выжившим, когда этот манекен заставляет продолжать питать надежду в то, что когда-то он сможет завести разговор с кем-то иным, кроме Долорес.       — Тц... Что за дурацкое имя? — шикает себе под нос тот, кто сам же и наделил её таким именем.       Надежда всего человечества продолжает отделять своей знакомой особое место, порой находит для неё в обломках зданий одежду и пару уцелевших украшений. Пятый уже не знает в кого превращается, раз уже месяц разговаривает с ней, будто она его понимает. Это не жизнь — после каждого вопроса, словно малое дитя, ожидать ответа, но его всегда ждала удушающая тишина. Пять уже и забыл, когда мог с кем-то нормально поговорить. Ему остаётся только каждый вечер разжигать костер из подручных вещей, после чего тихо читать вслух книгу Вани, растягивая её как только возможно.       — "Жизнь в доме всегда была неспокойной. Помню, как в детстве мечтала стать частью этого беспорядка, но мне же давалась участь наблюдателя", — после каждого предложения парень оборачивался в сторону манекена, которая смотрела прямо ему в глаза своими почти стертыми рисованными зрачками.       Он читал вслух, даже не зная зачем. Возможно, он пытался спрятаться от смертельной глуши сломанного мира, что могло в любой момент начать сносить его рассудок. Конечно, если его крыша уже не поехала окончательно. В какой-то момент он запинается и вновь поднимает взгляд на неё. Его тело пробила дрожь, которая затрещала где-то между рёбер. На секунду ему показалось, что он смог услышать от неё ответ.       Пятый ненавидит её за то, что он уже зависит от неё в своём первобытном аду. Ненавидит каждой молекулой, каждым атомом за то, что уже перестаёт считать её обычным куском пластмассы. Ненавидит за то, что порой может услышать ответ на свои вопросы.       Он бежит, не прекращает череду бессмысленных телепортаций, чтобы в конечном итоге упасть в кучу пепла. Тело невыносимо ломит, волосы слипались из-за холодного пота, но на лице не прекращала расплываться сумасшедшая улыбка. Руки дрожат, но продолжают сжимать из последних остатков сил ту, что заставляет его жить, если эту цикличную смерть его личности можно назвать жизнью.       — Долорес, — спокойно шепчет Харгривз, проводя ладонью по её лицу со всей возможной теплотой. — Сегодня так красиво...       Два безжизненных взгляда смотрят прямо в пожелтевшее небо, откуда уже как неделю не переставал идти пепельный дождь. Этот апокалипсис стал его настоящей эстетикой, когда его Долорес стала домом, который никогда не покинет его.       — Думаешь, завтра будет солнце? Да, я тоже так считаю, — он продолжал разговаривать с его единственной девушкой, улыбался всё шире с каждой её новой фразой, когда во всей мертвой тишине был слышен только одинокий голос Пятого.       Он ненавидел её. Постоянно царапал её шею камнями, но каждый раз боялся слишком сильно испортить её. Не переставал бить, бросать и ломать, а потом вечерами собирать обратно и вечно извиняться. Он хотел сжечь её, растоптать, потому что она не переставал его бесить. Он хотел прижать её к себе и утонуть в её пустых объятиях и разрыдаться в плечо, потому что она не переставала заставлять его жить.       — "Когда Пятый исчез, каждый из нас долго не мог вернуться к обычной жизни. Надеюсь, что где бы он ни был, он не возвращается лишь из-за того, что нашел себе лучшее место", — с этой фразой он швыряет книгу куда-то в сторону, уже не в силах контролировать своё сумасшествие.       Встаёт, выбрасывает палку, которой чертил новые уравнения и кричит, вновь разрывая глотку. Хочет прямо сейчас застрелить себя, но всё никак не мог найти в руинах города уцелевший пистолет. Прошло уже шесть лет, а он всё продолжает таскать с собой чертов манекен. Кричит, лицо обжигают слёзы, но в следующее мгновение затыкается и падает в объятия своей любимой.       — Знаю, знаю. Прости, что разорался, — оставляет легкий поцелуй на её макушки, но чувствует запах жженной резины, отчего со злостью швыряет жену в том же направлении, куда раннее была отправлена книга, — Прости, прости, прости.       Падает на колени перед ней и не прекращает содрогаться в извинениях. С каждым словом, пропитанным скорбью и любовью, он проводил пальцами по её уже обшарпанной коже. С каждым словом, пропитанным ядом ненависти, он царапал то, что считал её глазами. Уже рычит слова извинений, точно также злостно, как и старался разорвать её идеально стертое лицо, чтобы почувствовать то, как плавно разрывается её искусственная плоть.       Прошло уже двадцать лет, а он всё продолжает нести за собой уже восьмую по счету Долорес, каждую из которых смог отыскать в завалах магазинов. Семь её предшественниц он разбил уже до точки невозврата, когда порванные куски когда-то подруги уже невозможно было склеить между собой. Разбил со всей ненавистью к жизни, а потом не мог заснуть от нездоровой к ней любви. Парень давно уже понял, что сошел с ума, но он уже не может представить свою жизнь без неё. Он нуждается в её прекрасном лице, чтобы не переставать покрывать её поцелуями, а после разговаривать на безграничные темы в пустоте его рассудка. Он нуждается в её хрупком теле, чтобы каждый раз с силой вдалбливать подошвой ботинков её голову в землю в порывах необоснованной ненависти.

В этом и была его жизнь.