***
— Что самое большое ты в своей жизни видел, а, хён? Ты, повернув голову, глупый вопрос задаёшь вместо нужного, того самого, что звучит страшным: «А кто мы друг другу теперь?» — проблема, наверное, в том, что тебе всё же пятнадцать, а он уже взрослый совсем (семнадцать лет для тебя — это как половина чёртовой жизни, если быть до конца откровенным, а Тэхён для тебя, кажется, отныне её гребанный смысл), для него это может значить совершенно не то. И ты боишься, боишься так сильно сейчас: лежишь щекой на траве, солнышко, смотришь на него своими глазами оленьими из-под упавшей на них чёрной чёлки — вы целовались так долго — на берегу, на мостике и даже в воде — и так страстно, что у тебя налилось возбуждение кровью, да и у него, в общем-то, тоже, но он тогда не позволил тебе коснуться себя, сказал, что пока рано, успеется. (Он не позволил тебе сделать ему очень приятно, потому что, со слов: «Я не хочу, чтоб это были просто эмоции». Ты бы пытался сделать всё так, как положено, ведь в пятнадцать, если быть честным, стал достаточно хорош в этом деле, но он мягко отстранил твои руки от своего естества, улыбнулся нежно, немного — и с робостью, а после сказал то, что сказал, отрицательно помотав головой, чтобы поцеловать ещё раз. И ещё, и ещё, и ещё: твои птицы, ребёнок, кажется, в коме — молчали они всё то время, что он тебя любовью одаривал искренней, молчат и сейчас, пока вы лежите друг рядом с другом на этой пружинистой зелёной траве). Вы сбежали и спрятались, помнишь ты, да? Ещё пока мокрые, а Тэхён из кармана достал портсигар: сигареты в нём совсем уж простые, без всяких изысков — бумага и набитый табак в ней, который ты хочешь попробовать, но он, хмыкнув, тебе запрещает. Пахнет уютно. Странно, неприятно, возможно, но всё же уютно. Тэхён курит — и это искусство, потому что он во всём совершенный, как тебе кажется. У него из губ дым вырывается на выдохе томном, протяжном, ветер летний скулы ласкает, а ещё над вами обоими раскинулось бескрайнее небо. Может быть, птицы не умерли от его поцелуев, как думаешь, а? Может быть, они просто вырвались из тебя все разом и шумно, пока ты тонул в его море, а ты даже моргнуть не успел, не заметил? — Дом семьи Сасагава, — произносит, перед ответом слегка помусолив сигарету во рту. — Он знаешь, какой? Огромный, чёрт. И роскошный. И ещё охрана стоит по периметру, чтобы никто не подошёл лишний раз. Потрясающе. — А самое маленькое? — более птицы внутри не голосят так громко и сильно, что не разобрать стук сердечный: тебе спокойно и ровно с ним рядом, ты будто на своём месте находишься и он тебе так интересен, ты о нём всё хочешь знать, ведь он такой удивительный, такой потрясающий. Взрослый. Да, Тэхён именно взрослый, а ещё умный ужасно — умнее многих соседей, умнее всех аджосси за раз, и ты им восхищаешься от кончиков пальцев до самых волос. Со своими изъянами: он всё ещё резок бывает, упрям, но ты... ты хочешь, чтобы вместе вы медленно, шаг за крохотным шагом, старались быть лучше. Для всех — и для себя в первую очередь, ведь это так важно: быть в гармонии, когда вокруг один сплошной дисбаланс. Но ты не хочешь думать об этом, правда, честное слово: оккупация там, далеко, совершенно не здесь. Здесь только вы двое, твоя пустая грудь без намёка на птенчиков, и он, что смотрит с нежной улыбкой. А может быть, он вместе с сердцем твоим забрал себе птиц? Тогда хорошо. Тогда всё в порядке. Ты уверен: он их сохранит. Ведь если не он, то кто, да, ребёнок? Только лишь он. Кажется, он навсегда. — Добро в людях, — говорит, глядя на тебя прямо в упор. — Если мы с тобой упадём, кто нам руки протянет для помощи, кроме друг друга? Верно же, да? — Верно, — шёпотом. Рассмеявшись негромко, он зарывается пропахшими табаком пальцами тебе прямо в волосы, а тебе очень нравится это касание. Тебе вообще всё в нём давным-давно нравится, у тебя по нему ритм вдохов и выдохов что такое вообще и сердце куда ухнуло вниз, возвращайся назад. У тебя по нему птицы пели так долго, что душа ложилась по струнам, расслаивалась от звуков тихого смеха и ленивых движений. — Хочешь протягивать руку? — Тебе? — и серьёзным становится. На локте поднимается, смотрит прямо в глаза, а потом отрезает: — Всегда. Нет. Навсегда. Постоянно, — и это как японскими пулями в сердце. Возможно, ты плачешь. Нет, определённо: ты плачешь, когда он говорит тебе это, а хён лишь вздыхает, прижимает к груди и говорит тихое «чш-ш», а у самого всё трясётся от тихой истерики. Это не те самые слёзы, когда печально и больно, отнюдь: это то самое, что именуется счастьем, ребёнок. Его просто так много, моё же ты нежное солнышко, что ты просто не знаешь, куда его выплеснуть, и поэтому плачешь, тихо поскуливаешь, сильно цепляешься за ткань рубашки чужой. Хочешь любить и... да, любишь. Эй, пожалуйста, тише, ты только не плачь так громко и сильно, идёт? К чему это, милый мой, ведь он тебе тихо: — Люблю тебя. Давно. Очень сильно люблю, — а ты подвываешь, дурашка, не стоит. Будь счастливым, лови за хвост этот момент, ведь вокруг так много боли и зла, где, как все думают, нет любви места. И, вообще, соберись! Скажи ему, что ты его: — Тоже, хён. Тоже. Так сильно, хён, что мне... — задыхаешься. — ...мне, кажется, больно от этого. Что ж с вами делать в ваши пятнадцать-семнадцать, скажи? Лежите вон, двое, в высокой траве, и плачете громко, изо всех сил прижимаясь, сплетаясь руками-ногами. Наверное, оставить, как есть пока, да? Ведь — слышишь? прислушайся, срочно! — в тот самый момент, когда он говорит тебе самое важное, у тебя внутри они просыпаются. Твои птицы загульные. Вернулись, дурацкие.feelings
2 сентября 2020 г. в 21:59
Солнце светит только лишь для тебя в твои пятнадцать — по крайней мере, он тебе так говорит, милый ребёнок. Ты такой недолюбленный, но не одинокий, конечно. Ни в коем случае не одинокий: у тебя, сладость, тот самый твой человек, по которому сердце гулко стучит — теперь-то ты всё понимаешь, в своём-то совсем не ребяческом возрасте, да? У тебя теперь тоже растут волосы там, а ещё порой щетина колет мамину щёку, когда ты целуешь её на прощание, и голос упал. Ты уже совсем-совсем взрослый, пусть так и остаёшься болезненным, но это пройдёт, ты надеешься, с возрастом: станешь сильнее и мужественнее, сможешь лупить точно так же, как когда-то лупили тебя — это всё не так важно, думаешь ты, самое милое солнышко, ведь главное — чувства. Они у тебя невероятно сильны, ты бы даже не побоялся слова «сильнейшие», ты весь в них растворяешься, как и в самом любимом хёне на свете: у тебя по нему птицы внутри разрываются до трещин по рёбрам, у тебя по нему голос срывается, а ещё — руки дрожат от осознания ценности, которая у тебя совсем-совсем рядом была всё это время.
Тэхён же... взрослый совсем. Ты на него смотришь вроде бы прямо, потому что у вас один рост, а вроде бы до сих пор снизу вверх, потому что его отточенный ум тебя поражает в самое сердце: он всё такой же острейший, как и хёнов язык, путаный, как его тёмные отросшие волосы, и удивительный, как и, впрочем, весь он. Твоя жизнь под призмой Тэхёна на акценты разбросана, где каждая поворотная точка — это улыбка, что по форме квадратная, или касание грубых рук нежное-нежное, а ещё, может быть, сюда стоит добавить объятия сильные, чтобы после:
— Чонгук.
То, как он имя твоё произносит, тебя обрывает. У тебя птицы испуганные жмутся друг к другу, потому что он сам на лисицу похож чернобурую (ты видел их фотографии в одной из газет, которые кто-то оставил на лавочке: какой-то американец, кажется, отснял материал для какой-то редакции), а лисица — это всё-таки хищник. Опасный, но такой потрясающий.
Тэхён потрясающий. Ты это словосочетание рассасываешь, как какую-то сладость, и тебе нравится его послевкусие: оно отдаёт уверенностью, ухмылкой и сильным телом, туго обтянутым кожей — один раз хён при тебе рубашку снимает, помнишь, ребёнок? Ты почти задыхаешься, а он смотрит на то, как ты реагируешь, и, неловко смутившись, её быстро обратно натягивает.
А ты потом... делаешь это с собой, пока не видит никто, и под закрытыми веками у тебя образ его живота с ярко проступающим мышечным контуром, резкие очертания ребёр и тонкая талия. После, когда на ладонь смотришь измазанную — стыдно ужасно (даже птицы смолкают в позоре), а яркая вспышка внизу живота для тебя была особенно острой: ты и раньше делал с собой нечто подобное, лет с двенадцати, да, но никогда не было приятно настолько, как когда... о нём думаешь. Тебе до дрожи противно, сердце бьётся гулко и больно: ведь не так нужно дружить, думаешь ты, помнишь, да? Наверняка помнишь ведь: такое уже не забыть — ведь потом он снова позвал тебя на запрудье, где предстоит раздеваться.
И это случается. В небольшой парковой зоне, где маленький мостик, когда ты снимаешь с себя штаны вместе с рубашкой и наклоняешься, чтобы их аккуратно сложить, чувствуешь.
Взгляд. Он настолько облепляет тебя, что становится страшно — не его ты боишься, дурной, а своих к нему ощущений. А потому, да — голову резко и вбок, чтобы глазами прямо в глаза, жаром тела чувствовать жар. Ты же помнишь, да, милый, что он был с тобой рядом в этот момент, и во взгляде его было, кажется, всё: и мысли, и чувства, где боль смешалась с чем-то глубинным, неведомым, что-то такое в нём было, что заставило твоё сердце забиться так быстро, как самому бежать никогда не дано.
(Красивый. Какой же он, сука, красивый стоит перед тобой босыми ногами на прохладной земле, не сводя с тебя взгляда: от него пара птиц из твоего арсенала разрываются с криком, ударяясь о рёбра, как бывает всегда, когда он даже просто так смотрит. А тут — по-особенному, и ты сбежать хочешь от страха, но не смеешь, совершенно не смеешь, ведь тогда упустишь что-то до ужасного важное, знаешь ведь сам. И двигаться сейчас прав не имеешь).
Тебя прошивает. Ты как тот кусок ткани, на котором пробуют новые иглы: тебе больно, тебя протыкает, но ты стоишь, замерев, и смотришь на него, как всегда — вроде по одной линии глаз, но снизу вверх всё равно. А он жмурится, выдыхает прерывисто, чтоб сразу после — негромко:
— Чонгук, — и внутри тебя птицы разрываются яркими звёздами. Они ослепляют, они так сильны в тебе в эту минуту, что ты снова и снова прогоняешь в мозгу это «Чонгук», словно молитву: в двух слогах заложен весь смысл, вся горечь, вся боль. — Прости за то, что я сейчас сделаю, ладно? — и жарко становится, помнишь, да, солнце? Хотя кто из вас солнце: ты бы поспорил — от хёна таким жаром веет в эту минуту, таким обжигающим концентратом любви, что ты не простишь его, да ведь? Никогда не простишь.
Но не за то, что он накрывает твои губы своими, конечно, а потому что прощения просит. Тебе только пятнадцать, рядом с ним ты всегда будешь ребёнком, как бы ты ни старался: уязвимым и нежным, недостаточно зрелым и совершенно отчаянным, но ты к нему тянешься. Чёрт возьми, как же ты к нему тянешься, льнёшь телом всем, оторваться не можешь и губами перестать двигать — тоже, если быть честным. Тебе мокро, непривычно, но совсем уж не страшно: ты для него всего целиком нараспашку, весь, абсолютно — пей до краёв, Ким Тэхён, как тебя испивает Чон Чонгук в эту секунду. У вашего с ним поцелуя того, помнишь, ребёнок, вкус был солёный? У вас щёки влажные были — не из-за тебя, в тебе же птицы только лишь, это в нём океан целый, который сейчас, ты по сердечному ритму чувствуешь остро, находится в буйстве: то штиль, то гром с молнией. А ещё в вашем с ним поцелуе выдохи были, ты помнишь же? Одни, на двоих разделённые, и твои птицы в груди громко плакали от облегчения, когда он впился своими длинными пальцами в твои дурацкие голые плечи (не такие широкие, как тебе бы хотелось; не такие широкие, как у него) на одном из порывистых вдохов.
Вы целуетесь, и ты не признаёшь того, что он от облегчения плачет.
Вы целуетесь, и это его море внутри настолько неистовствует, что прорвалось, что вырвалось прямо сюда, между вами двумя.
Вырвалось, чтобы птиц твоих растворить.