Пожалуйста, Господи, дай же мне сил, Ведь никого никогда я так не любил. Пожалуйста, Господи, подай же мне знак, Чтоб в душе моей прекратился бардак. Пожалуйста, Господи, так сильно прошу, Клянусь, никогда больше я не согрешу. Пожалуйста, Господи, сотвори же ты чудо, Чтобы более всем вокруг не было худо. Пожалуйста, Господи, мы же всё ещё дети, Сколько ещё спиной можно чувствовать плети? Пожалуйста, Господи, мы от боли пьяны, Мы же всё-таки дети... пусть и дети войны.
— Чонгук, как ты думаешь, ад существует? Это он спрашивает у тебя в твои семнадцать уже, спустя год после Кояна, когда ты, всем телом трясясь, смотрел на концентрацию боли, чувствуя, как гибнут в тебе твои любимые птицы: одна за одной они отмирают, пронзённые пониманием, как никогда — как же страшно, чёрт возьми, жить. В Тэхёне после этого дня, знаешь, ребёнок, что-то, обрубившись, сломалось: он стал более серьёзным, более замкнутым — тем самым, кто пережил одну из страшнейших потерь, а теперь смотрит на тебя, как на последнюю ценность, безумно боясь, что и тебя заберут. Не заберут. Ты ему обещаешь это день ото дня: поцелуями даёшь больше уверенности, соитием — немного расслабиться, выплеснуть боль, нежностью — душу его исцеляешь, искренность помогает тебе заставлять его улыбаться. Иногда получается, но не всегда: обычно в объятьях сжимает так крепко, что птиц всех внутри сдавливает, а после — вздыхает, чтоб тихое «никому не отдам» уронить. Не отдавай, Ким Тэхён. Никому не отдай, а ты, Чон Чонгук, его тоже никому не отдашь: у тебя от мысли одной, что ты можешь без него остаться, самого лучшего, самого ценного, самого верного, голова пустеет мгновенно — а как? А как без Тэхёна-то? Вот же он, рядом с тобой большую часть твоей жизни, спасает каждый день точно так же, как в первый, когда только отбил тебя у японцев, и с тех пор не уходит, не оставляет — никогда не оставит, ты веришь, заставляет твоих птиц умирать, воскресая потом, всё точно так, чтобы чувствовать себя в этом кошмаре абсолютно счастливым. Тебе, солнышко, помнишь, другой-то никто и не нужен — и ты не уверен, что когда-либо сможешь полюбить хоть кого-то, потому что точно уверен, что таких, как Тэхён, больше нет. Он один такой, глупый: самый ценнейший, самый любимый, самый прекрасный, верный и преданный — и ты к нему весь, целиком, абсолютно, со всей своей искренностью, чувствуя, что рядом с ним душа твоя словно тоже свою половинку находит. Вместе вы одно целое. Раздельно мертвы будете, ты почему-то уверен. Не в том смысле, что дышать больше не сможете, нет — так было бы слишком легко. А вот смерть внутренняя, как тебе кажется, намного страшнее: когда ты не живёшь, а существуешь, чувствуя, как сквозят тоски одиночества прорехи в грудине. И поэтому, когда он тебе этот вопрос задаёт, снова закуривая, ты его обнимаешь, так крепко, как можешь, а он в ответ ухмыляется по-доброму и, подложив тебе под голову сильную руку, ерошит твои тёмные волосы. Он теперь живёт вместе с тобой: родители, узнав, что он остался один, велели ему перестать упираться и платить за аренду барака и переезжать прямо к вам. У вас в домишке две комнаты: в одной они живут, в другой — вы вдвоём, и уже год как... вы правда семья. Папа даже документы на усыновление подал и заявку одобрили: хёну тогда было всего восемнадцать и его могли забрать в один из тех страшных японских детских приютов, откуда воспитанников мало выходит — и он теперь даже по документам семья. У вас с Тэхёном семья. — Не знаю, а что? — произносишь негромко, целуя его прямо в челюсть: вы на футоне лежите вдвоём, сплелись руками-ногами, и это сейчас, в этой позе — единственная возможность твоя хоть куда-нибудь чмокнуть. Потому что зацеловывать до безумия хочется, это уже не первый год как потребность. — А если он существует, попадут ли в него все японцы? — тянет, а потом на тебя косится, а ты только вздыхаешь: — Тэхён, не все японцы плохие, ты же сам это знаешь. Многие из них, они как мы, понял? Простые мирные люди, которые не желают вреда. — Хорошо, переиначу вопрос: если ад существуют, туда попадут все военные этой прогнившей Империи? — Надеюсь, что да, — не задумываешься. Ни на секунду. — А я надеюсь теперь, что ада и нет вовсе, — внезапно. — Что? Почему? — Ну, смотри. Если ад существует, значит, рай тоже есть. Значит, души умерших здесь не возвращаются обратно сюда, так ведь? — Возможно. — А это значит, что мы с тобой не сможем перерождаться, чтобы встречаться снова и снова, проживать одну жизнь за другой. Поэтому давай лучше ада не будет? Я не хочу без тебя. Любой рай без тебя для меня будет адом. И у тебя, маленький, от этих слов какой-то осадок, будто он с тобою прощается. А ты не хочешь: ни за что, никогда, он же всё для тебя, ты же без него даже вдоха сделать не сможешь, куда ему, как... — Эй, — и он подрывается. — Ты чего, солнышко? — и слёзы с щёк стирает твои. А ты не знаешь, как объяснить то, как сильно ты его любишь, то, что он для тебя значит больше, чем думает. Тебе, чёрт, семнадцать, а ты до сих пор — снизу вверх, хотя глаза на одной находятся, чёрт возьми, высоте, тебе только семнадцать, а ты всё ещё часто болеешь и кашель в груди ужасный и влажный, клокочущий, а потом отпускает, но на теле уж сказывается — у тебя грудь немного ввалившаяся, и пусть мышцы крепки, но не так, как, например, у того же Тэхёна, который за год тебя четыре раза в больницу водил, накопив и работая за троих сразу. А ты, кажется, думал тогда, что, наверное, это то, чего ты в принципе от жизни хочешь больше всего: просто что-то делать вдвоём, работать, смеяться, шутить, ходить по больницам, следить за здоровьем — всё вдвоём и всё вместе. (О мечте поступить в университет вы, конечно, забыли. У вас ни денег нет, ни даже толковой сменной одежды, так бедно вы живёте теперь вчетвером, где одна давно уж не ходит: по факту, всё, что у вас двоих есть — это вы сами и ваша любовь, которая греет в самые промозглые дни, когда ты, опять простудившись, мучительно кашлял, а хён снова работал на стройке, возвращаясь домой избитым японским прорабом, и всё это — чтобы накопить денег на доктора. Папа запретил ему работать на стройках, когда случайно увидел черноту синяков под рубашкой. Сделал выговор строгий, а потом, вздохнув, обнял, чтобы: «Тэхён, ты нам по крови пусть не родной, но когда это имело значение?», а после: «Ты можешь меня не любить и не слушаться, но ты мне как сын. Я не позволю своему ребёнку страдать, даже если за это будут платить миллионы, прости. Не страшно, что заработок твой небольшой, он такой сейчас у всех нас: главное здесь — не сдаваться, сынок, главное — верить и бескорыстно любить». Тэхён после долго плакал навзрыд. А потом вы снова сбежали к запрудью, чтобы вновь заняться любовью.) — Я, — и носом шмыгаешь глупо. Птицы твои выдыхают все разом, потому что он слезинки сцеловывает, потому что он самый нежный и трепетный, а дурак здесь один — тот самый, который расплакался ни с того, ни с сего. — Я просто, я... от любви, хён. Я люблю тебя. — Я тебя больше, — и широко улыбается, лис чернобурый. — Нет, я, — упрямо ты отвечаешь, начиная улыбаться сквозь слёзы. Вот, как он так смеет? Ты же плакал секунду назад, а сейчас — самый счастливый, что это за волшебство? — Нет, я, — и, рассмеявшись негромко, целует мягко и в губы. — Никому не отдам тебя, Чон Чонгук, запомни, пожалуйста. — А как от тебя уйти-то? — и ты подаёшься. Ластишься к нему, словно котёнок, и тебе так хорошо и тепло, когда он вот так тебя обнимает, что даже страшно становится, как он легко делает тебя таким до ужаса нежным. — Никак, поверь. Совсем никак, Ким Тэхён, мне от тебя не уйти. — Как и мне от тебя, — честным. — Никогда ни за что не уйти.***
— Вступайте в ряды армии Великой Японской Империи! — Война будет, будет война! Вступайте в ряды Великой Японской Империи! — Война грядёт за правое дело! Вступайте в ряды Великой Японской Империи! — Не воевать — отчизне долг не отдавать! Вступайте! Вступайте в ряды Великой Японской Империи! Ты в свои восемнадцать точно знаешь, как это бывает: сначала они зазывают, а после — забирают насильно, как будет нужда. Ты в этом уверен, потому что давно знаешь, принял как истину: корейцы для них — абсолютно ничто. Такие как вы, например: бедные, те, кто точно пойдут воевать, чтобы семье досталась хотя бы копейка, пока ты служишь и когда ты... умрёшь. А потому, когда вы вместе оказываетесь посреди шумной улицы в толпе зазывал, у тебя сердце в пятки уходит: косишься сейчас на Тэхёна, а тот лицом — камень, ни туда, ни сюда, только выдыхает прерывисто, чтоб после сказать тихо: — Уходим. — Уходим? — Да. А то к нам пристанут. Я не хочу воевать за Японию. По крайней мере, не добровольно. — Я тоже, хён, не хочу. — А тебя не возьмут: здоровьем не вытянешь. Давай, мелкий, пойдём от греха. Не хватало, чтоб меня ещё дезертиром назвали потом. Там трибунал будет сразу, ты же сам понимаешь. И вы быстро уходите прочь, не желая в этом участвовать. Не желая воевать за Японию, которая причинила вам столько боли и мук, не желая смотреть на тех дураков, которые думают, что сражаются за правое дело, не желая даже тех больших денег, которые всем обещают. Вы точно вдвоём знаете, запомнили за долгие годы непреложную истину: японцам нет веры. Верить можно только друг другу друг в друга, но никак не в японцев, не в завоевателей тех, что столько крови пролили и заставили чувствовать такой концентрат того самого ада, но только при жизни. Так ты думаешь, когда вы убегаете, в конце осени тысяча девятьсот сорокового: тебе только исполнилось, Тэхёну — двадцать зимой, и у тебя на душе кошки скребут, ведь, убегая, ты знаешь. Они его заберут. У тебя заберут. Оставят тебя одного с твоими глупыми птицами, у которых от моря зависимость. ...А в начале зимы сорок первого они приходят к вам в дом, чтобы сказать своё: «Вы либо идёте, либо мы убьём каждого здесь. А ты, Чон Чонгук остаёшься: по здоровью негоден». И папа, целуя в лоб маму рыдающую, а после — обнимая тебя, прощается первым. Тэхён, в свою очередь её обнимая, просит пять минут только — ему разрешают, и поэтому он, втолкнув тебя в комнату, что вы делили одну на двоих, обнимает на прерывистом выдохе, а потом — молча плачет с тихим в итоге: — Люблю. И вернусь. Ты дождёшься? — Дождусь, — прерывисто. — Но ты не можешь обещать мне вернуться. — Вернусь, — и улыбается, а слёзы горячие текут по щекам. — Непременно вернусь к тебе, Чон Чонгук. Не в этой, так в следующей, а потом — ещё в одной, и в ещё. Помнишь, да? Мы обещали друг другу. — И я дождусь, Ким Тэхён. Но только с поправкой. — Какой? — Непременно дождусь тебя. И в этой, и в следующей, а потом — и в ещё одной, и ещё. Помнишь, да? Мы обещали друг другу. И он оставляет тебя. В начале декабря тысяча девятьсот сорок первого, больше не говоря ничего. Ведь если скажет — тогда настанет конец, да? Всем обещаниям. Потому что тогда получится так, что вы попрощаетесь. А ты с выдохом резким, маму держа на спине, напоследок отправляешь за ним всех своих птиц. Пусть помогут, пожалуйста. Пусть сберегут.