Hot stuff

Наташа моет окна в дождь. В его маленькой квартире в Бруклине с пустыми, крашенными в бледно-серый стенами, с еще пустыми же шкафами и полками над камином и с здоровенной кроватью, оставшейся от прежних хозяев, она моет с подоконника пыльные изнутри окна и напевает себе под нос что-то на русском. Снаружи ливень. Капли яростно бьют по листьями лысоватого куста сирени, под ее ногами на подоконнике уже расплылась целая лужа. Босая, чисто умытая и в его футболке, она моет эти дурацкие окна в квартирке, куда он перебрался после всего, отказавшись от предложенного Тони Старком места в отстроенной башне Мстителей, так вдохновенно, словно это что-то значит. Что-то значит, конечно. У нее все что-то значит, жаль Баки не всегда понимает — что. — Не подскользнись, — осторожно он обнимает ее под коленки живой рукой, прижимается щекой к теплому бедру. Вместо обычной колкости Наташа лишь улыбается и молча заправляет за ухо влажную прядь. Взгляд зеленых глаз необычно мечтателен. — Ты больше мешаешь чем помогаешь, Джеймс, — вздыхает она, наконец, и ерошит его остриженные волосы — Займи пока себя чем-нибудь что ли… Мне недолго. Тепло ее тела под влажной футболкой, тонкий и прохладный аромат сирени с дождем, ее голос, низкий и чуть-чуть хрипловатый… Все словно куда-то под кожу пробирается, в плоть и в кровь, в самые выжженные, казалось, нервы — вытесняет, вымывает остатки колючей зимней наледи на душе. С неохотой Баки бродит по комнате. Вещи Наташи повсюду. Плащ на кресле в углу, одна туфля у разворошенной, еще теплой постели, и где-то под дороге от двери потерялась вторая.Тюбики, баночки, кисточки на журнальном столе — с каждым ее приходом все больше мелочей находят себе приют в его доме. Натыкаясь на них взглядом, он каждый раз чуть-чуть теплеет внутри. — Что это, Нат? — наугад крутит он в пальцах маленький черный фломастер. — Лайнер, — безошибочно поясняет Наташа, не повернув даже головы. — Для стрелок. Не то что бы это делает что-то понятнее, но перебирать ее вещи занятно по-своему. Тушь, пудра, тени опознаются сразу. В последовательности тональников он даже не пытается разобраться. — Пахнет вкусно, — с любопытством принюхивается Баки, открывая тюбик сочно-алой помады. Ловко и бесшумно Наташа спрыгивает с мокрого подоконника — но не опускает окна. — Дай-ка сюда, варвар: это слишком дорого чтоб просто намазать на тост. — Есть идея получше. Приподняв за подбородок, он осторожно проводит помадой по ее приоткрытым губам. Влажный запах дождя и сирени мешается с кремовой сладостью помады, это пьянит его и тревожит немного. Она растрепанная, мокрая и немного смешная в этой его не по размеру футболке — и вдруг кажется ему очень юной. И одновременно прожившей не одну, не свою жизнь. Как и он сам. Рука, привычная к оружию, становится вдруг нетвердой. Да и вообще это не так просто как кажется — распределить краску ровно, не размазать, не вылезти за контуры. Он даже машинально высовывает кончик языка от усердия. У Нат вырывается тихий смешок, от которого помада в углу ее рта смешно вылезает за контур. — Ну вот, — притворно обиженно вздыхает Баки. — Ты все испортила. А ведь я так старался. С неожиданной послушностью она соглашается. — Все испортила, — и закладывает руки за спину совсем как девчонка. — Тогда что нам теперь терять? В этом есть логика, ее губы сладкие от помады, а поцелуи горячие и умелые. И еще хрупкие чуть-чуть. Когда он, наконец, отрывается, на языке остается вкус ее губ и сладость, а кожа вокруг ее рта испачкана красным. — Помаду мажут туда, где хотят поцелуев, — вдруг всплывает в голове обрывок странной фразы. — Это про духи, ты все спутал, Джеймс, — торопливо говорит Наташа, ее горло вздрагивает, когда на бледную, тонкую кожу ложится красная полоса от уха и до ключицы, которую так легко проследить языком. — Про духи, — повторяет она, запрокинув голову, пока он через голову стаскивает с нее футболку. Из раскрытого окна тянет холодом, и грозой, и сиренью. В постели теплее. Легко, словно перышком Баки расчерчивает ее ключицы и тонкую кожу запястий. Сначала тревожно похоже на свежие раны, но под его губами и языком краска превращается в бледный след и даже немного скрывает те ее шрамы, что настоящие. — Здесь, — полушепотом бормочет он, оставляя отметины на ее ладонях с вдавленными полумесяцами от ногтей, и над сердцем, и на плоском, бесплодном животе со шрамом от его собственной же пули. — Здесь. И здесь. Я везде хочу тебя целовать, Нат. Наташа тихо и чуточку рвано смеется. Снова вздрагивает, когда влажно-красные следы остаются на ее полных грудях, очерчивают твердые соски. На простынях под ее ладонями остаются красные следы, но нежно-сладкий запах ни на мгновение не дает забыть — это просто помада. На светлой коже красиво даже. Кровь так легко не стереть поцелуями. Помада заканчивается на внутренней стороне ее бедер, оставшаяся на его губах сладость мешается с ее собственным вкусом.Только в самый острый момент Наташа ломко и еле слышно всхлипывает, вскидывается. Обмякает. Она всегда тихая. И простая, обычная, без этих изощренных штучек агентессы, от которых у любого мозг неизбежно стечет в яйца, а секреты уплывут прямо из рук. У Баки вроде как уже не осталось секретов — тех, о которых он помнил бы. В последний раз он целует ее внутреннюю сторону бедра и тот самый шрам на животе, словно в непрошенное в очередной раз извинение. Грудь Наташи поднимается и опускается быстро, запаленно, кровь толчками бежит под влажной раскрашенной красным кожей. На какое-то время забыв про неудовлетворенную тяжесть в паху, Баки кладет голову на ее голый живот и просто слушает как она дышит. Оба молчат. Только где-то за окном влажно и холодно шелестит сирень. Дождь идет. На улице удивительно тихо для Бруклина. Пальцы Наташи перебирают его волосы. А потом она вдруг тянет его к себе, рывком перекатывает на спину. Растрепанная, рыжая, перепачканная в своей же помаде, оседлывает его. Его руки — живая и протез — обхватывают ее бедра крепко, почти до боли. Жаль, что он ее может только одной рукой чувствовать. Впрочем, и этого — много. Рыжие волосы, размазанно-красные следы на блестящей от пота коже… Наташа двигается на нем вверх и вниз, торопливо и жадно. Изнутри — жар и жизнь, живая, реальная, к которой сейчас словно весь его мир сходится. Если где-то рядом и холодно, то не здесь. Не с ней. Их накрывает почти одновременно. Еще глубже, еще ближе. Пальцы — живые и металлические — одинаково сводит судорогой, когда он сжимает бедра Наташи теснее, толкается в нее уже в своем ритме к какой-то самой высокой точке, вышибая из нее громкий вскрик, и еще один. Последнее, что он видит — ее улыбка, наполненная безотчетным и невыносимо живым торжеством. А потом голова Наташи запрокидывается, все ее тело словно спазмом перетряхивает, сжимая его еще теснее. Все растворяется в жаркой и звенящей пустоте краткой вспышки. Когда получается отдышаться, Наташа все еще лежит на нем, ее рыжие, растрепанные волосы на сквозняке щекочут ему нос и рот. Баки обнимает ее обеими руками — металлической и живой. — Не то что б я понимал в косметике, Нат, — хрипло посмеивается он, пока Наташа старательно краешком простыни оттирает его перемазанное в помаде лицо. — Но, говорят, человечество давно изобрело помаду стойкую. — И какой тогда в ней интерес? Приподнявшись на локте, она глядит на него как на глупого и еле слышно смеется, идо конца выкрученным остатком помады рисует на металле его протеза цветочек там, где когда-то давно была звезда. А потом встает. На влажной от пота простыне красными разводами следы. Помада, не кровь. С улицы все еще пахнет дождем и сиренью. Размашисто, зло и широко Наташа рисует помадой кривой смайлик на ей же отмытом дочиста стекле, и что то внутри оживает и начинается заново, и Баки хочется улыбаться, потому что вопреки всему они с ней все равно будут, кажется. Будут жить