Paint it Black

It’s a cruel world For small things But with the lies and luxuries And in the in-between You can be happy Это жестокий мир, Состоящий из мелочей, Лжи и роскоши. И в перерывах между всем этим Ты можешь быть счастлив. IAMX — You Can Be Happy

— Пиздец, как же я заебался, — обреченно выдает Шань, присаживаясь на корточки и облокачиваясь на спину. — Понимаю. Просто понимаю, — со вздохом бросает Му Шень, закуривает сигарету и участливо вклинивается в жалобы на жизнь, источаемые Шанем. Мо злобно пялится перед собой и слишком часто и сильно затягивается в надежде успокоить расшатанные нервы. А сегодня как раз идеальная ночь для этого: жара отступила, легкое дыхание осени уже пробирается в город, давая о себе знать приятными ночами. В такие ночи Шань обычно выходит покурить и стоит рассматривает едва виднеющиеся от городских огней звезды. И каждый раз говорит себе, что обязательно выкроит время, чтобы съездить загород и все же посмотреть на них как следует. Не то чтобы он мог назвать хотя бы одно созвездие, но вполне мог довольствоваться своей любовью к бесконечному полотну над головой. — Прикинь, на меня повесили разбитую бутылку вискаря! — Снова крепко затягивается и выдыхает в сторону Му Шень. — Я ебал просто! Как тут вообще можно нормально заработать, если такие штрафы?! Раньше же нормально было, вот хуле началось?! Собеседница понимающе хмыкает: — С менеджером говорил? — Да вот только от него. — И че он? Бутылка дорогая? — Talisker десятилетний. Сказал, что вычтет из премии. — Пизде-е-ец… — Вот и я о том же. — Я на той неделе две тарелки расквасила. Не вискарь, но тоже неприятно. Повисает неловкое молчание. Мо понимает, что Му Шень всячески пытается его подбодрить. И даже по-своему ей за это благодарен, но легче ни на йоту не становится. Его финансовая ситуация все больше перетекает в выразительное состояние «полная жопа» без каких-либо тормозов, а чье-то сочувствие в лучшем случае действует никак, а в худшем вскрывает больные раны по жизни уязвленного самолюбия. — Знаешь, о чем я мечтаю? — Тихо говорит Му Шень. — Ну давай, удиви. — Хочу мужика богатого. Чтобы вот я просыпалась в полдень, заказывала жратву из рестиков, рисовала в мастерской всратые и никому нахуй не нужные картины, гуляла со своей тупой собакой и покупала самое дорогое шмотье в брендовых магазах. И чтобы никогда, прям вообще никогда не работала. Шань хрипло смеется, откашливая дым. — Смотрю, ты звезд с неба не хватаешь. Му Шень грустно улыбается. — Я каждый день просыпаюсь и думаю об этом. А еще иногда перед сном мечтаю заснуть и не проснуться. Потому что знаю, что ничего хорошего на следующий день меня не ждет. Батрачить без продыху — вот и весь мой удел. — Хах, не только твой, к сожалению. — А че те мужики? — Ты про кого? Шань усиленно делает вид, что не понимает, хотя прекрасно знает, о ком его спрашивают. По глазам Му Шень видит, что она на его мини-спектакль тоже не ведется, но она все же поясняет. — Ну, такие, на пафосе, в брендовых шмотках. Они тебя тогда еще к себе со смены заграбастали. Наши поговаривают, что один из них владелец этого гадюшника. — Так и есть. Му Шень присвистывает. — Ни хрена себе. Блин, они оба такие ебабельные. Я бы ради такого мужика на все пошла, лишь бы богатый и красивый. И горя бы не знала. Шань съеживается. Внутри отдает неясной тревогой, разрастающейся сильнее и сильнее. Мо до боли хочет ее убедить, что такие люди до добра не доводят, что от них нужно держаться подальше. И уж тем более нельзя мечтать связать свое будущее с подобным. У него в голове тысяча и один аргумент против, но хватает лишь на жалкое: — Вот ты сейчас пиздец ошибаешься. Такие всегда с придурью в башке. Оно тебе надо? — Тебе вроде уже двадцатник, а такой наивный, — горько ухмыляется. — Может, расскажешь еще, как по любви браки заключаются на небесах? Честно, я не знаю, чего такого мог бы выкинуть мой богатый мужик, чтобы я от него ушла. Меня батя хер знает сколько лет колотит. Пусть бы и муж колотил, лишь бы бабки были. Хватит и побои подлечить, и кукуху вправить. Потому что моя в таком темпе работы отлетит уже очень скоро. — Совсем сдурела?! Не говори так! — Ой, да перестань, святая моя простота! Знаешь, Мо, такие, как мы, в говне рождаются, в говне и умирают. А лучшую жизнь мы только видим на картинках в Интернете. И наш единственный шанс — богатые мудаки, за которых надо хвататься, как за последнюю попытку, — Му Шень задумчиво ковыряет носком туфли скол асфальта у входа. — Пора уже перестать верить в хуйню, что у всех равные возможности. Я ебала этот лицемерный коммунизм. Пока мои подружки ходили по репетиторам после школы, я рвала жопу на подработках с четырнадцати лет, чтобы самой не сдохнуть и папаньку с бабушкой прокормить. Батя тогда еще не так пил, но все равно бабла домой почти не приносил. У бабушки пенсия хуй да нихуя. А хата съемная. Уже тогда понимала, что без меня все пропадем. Бабушка мечтала, чтобы я в университет поступила, чтобы хоть у кого-то в семье было высшее образование. Но какой там уник, я с работы под ночь приходила, физически не могла домашку делать. Оценки по пизде, экзамены по пизде. Охуенно поступила, бля. Шань молчит. Косится на Му Шень, которая дрожащими пальцами пытается зажечь новую сигарету. Нужно что-то сказать. Хотя бы что-то, лишь бы не было так до жути тоскливо. — А я и не пытался поступить. Но ситуация примерно как у тебя. «Только еще долги отца, и сам он в тюрьме, » — добавляет мысленно про себя. Прекрасная попытка нищебродской солидарности. Внутри все колко сжимается. Му Шень ловко встряхивает его картину жизни, развешивая перед ним словно на веревки ничтожные куски его жалкого существования. Вот здесь плотно закрепились обязательства: долги отца, помощь маме, ее здоровье, арендная плата, рассрочка за мопед и куча мелких тряпочек — ежемесячные обязательные траты. А напротив — здоровенное полотно с чувством вины. Цветастое, эклектичное, уютное и большое. В такое можно с головой завернуться и надолго засесть, лелея недовольство собой, окружающими и жизнью в целом. Совсем рядом располагается тревожность. Такая ажурная и многогранная. Однако ее так удачно загораживает рваный тряпичный кусок агрессии: плотный, но весь изрезанный, израненный. Из дырок сочится яд напряжения, беспокойства и страха — это тревожность так стремится проявить себя, показаться во всей красе. И лишь где-то вдалеке висят мелкие обрезки ткани с именами людей. Среди них лишь одно целое полотно — мама. Белое, сияющее, сильно выделяющееся на фоне других имен. Тянь, Цзянь, Цуньтоу, Чжань, Му Шень, коллеги по работе, знакомые, соседи, дальние родственники… Их много, но они так незначительны. Крупных кусков совсем мало. Да и те не в лучшем состоянии. Как и Му Шень, Мо мечтает перед сном. Мечтает проснуться лет через пятнадцать. Проснуться в своем добротном частном доме, где жена готовит ему завтрак, а двое славных детей (обязательно мальчик и девочка) собираются в школу. В этом доме светло и просторно, ремонт он делал своими руками, поэтому знает каждый стык обоев наизусть. А после завтрака он идет на работу. В его мечтах нет конкретики, но работа обязательно уважаемая и хорошо оплачиваемая, где его почитают коллеги и высоко ценит начальство. После таких грез он злится на себя за подсознательное желание стать всеобщим любимчиком, ведь своими поступками всю жизнь ломал пополам чужое одобрение и посылал его нахуй. Как нелепо. Одно сплошное противоречие. Мо дергает рукой, когда сигарета дотлевает до фильтра и обжигает пальцы. — Видишь? Нас таких дохуя. Единицы выбиваются в приличное общество. Остальные либо плодят такую же нищету, либо спиваются. А иногда и то, и то… Ну да ладно. Завязываем. Кстати, — поворачивается и с прищуром глядит на Шаня, чуть наклонив голову. — Видела, младшенький из богатеев тебя всего излапал. Ты из «этих»? — Из каких? — Шань дергается и весь подбирается. Как же его бесят такие вопросы. Му Шень хитро щурится. — Ой, хорош из себя дурачка строить. — Нет, я не из «этих», бля, — цедит сквозь зубы, ловким щелчком отправляет бычок в урну и всем своим видом демонстрирует, что не собирается продолжать разговор. — Пф, ну и ладно, хуй с тобой. Но мой тебе совет: не будь ебланом. Ради хорошей жизни можно гордость свою и в жопу засунуть. *** Хэ Чэна будит Хуа Би. Нагло трясет своей огромной лапищей за плечо, еще и коленом настырно бьет сиденье офисного кресла, бубня под нос что-то недовольное. Понять его тирады удается далеко не сразу. Мир вокруг просыпается неохотно, пятнами и ярким светом проявляясь сквозь боль в висках и обжигающую сухость в горле. — Блядь, очухивайся давай. — М-м-м, — с недовольным стоном Чэн поднимает голову и мутным взглядом пытается сфокусироваться на разбудившей его фигуре. — Ночка у тебя, я смотрю, выдалась убойная, — кивает Би на пустую бутылку виски, бокал, гору бумаг и разрядившийся ноутбук. — Завести мини-бар в кабинете — хуевая идея. Чэн потирает глаза и откидывается на спинку кресла. Сил и адекватности восприятия реальности не хватает даже на то, чтобы хотя бы немного беситься на морализаторства Хуа Би. А в этом ему никогда не было равных. Если бы у Чэна была совесть, она бы нудила басом товарища. Слава богу, ее нет, а то он бы не выдержал. — Как я выгляжу? — Пиздец. У тебя ручка на лице отпечаталась, — тыкает пальцем на щеку Хэ. Чэн недовольно морщится и одним размашистым движением проводит ладонью по лицу. — Скажи Чжун Сяо, чтобы записала меня к косметологу и массажисту. Через два часа заеду. — Да ты бываешь у косметолога чаще, чем моя телка. А она, между прочим, модель. В журналах снимается, все дела, — не без гордости сообщает Хуа Би. Да-да, его новая охуенная телка, с которой он уже целый месяц, и Чэн в подробностях знает, какие позы она любит в сексе и какая упругая у нее жопа, но до сих пор не в курсе ее имени. Хуа Би специфический рассказчик. — Угу, — уныло выдает Чэн и кивает в сторону ящика с папками. — Дай таблетку, где-то там была упаковка. — Я, конечно, не врач, — Би продолжает брюзжать, но покорно направляется за соломинкой для утопающего. — Но тебе не понадобятся все эти тюнинговые процедуры, если ты слезешь с ликеро-водочной диеты. — Вот поэтому ты и не врач, — отвечает Чэн, поправляя рубашку в попытках выглядеть чуть менее помятым. После таблетки, туалета и литра воды становится немного легче. Голова уже не пытается отомстить ему и самоликвидироваться, а Хуа Би даже перестает разглагольствовать о пользе здорового образа жизни в его годы. Когда все органы чувств снова начинают работать как надо, он слышит за неплотно прикрытой дверью знакомый смех и слишком активные выкрики. Запоздало поворачивает вопросительный взгляд на Хуа Би, когда радостный голос врывается в кабинет с нечленораздельным громким звуком. — Бля-я-ядь, — не сдерживается Чэн и закатывает глаза. Только этого ему не хватало с утра пораньше. Цзянь резко контрастирует с окружающей строгой обстановкой в ослепительно белых кроссовках, рваных джинсах и ярко-зеленой свободной футболке, открыто демонстрирующей острые ключицы. На одной руке умные часы, на другой куча цветастых фенечек, едва прикрывающих татуировку: аккуратный компас, украшенный витиеватой листвой. В общем, даже симпатично, если бы не одно «но». За эту татуировку господин Цзянь лично вызвал к себе Чэна и отчитывал как последнего мальчишку, что тот недоглядел за его драгоценным сыном. Он возмущенно брызгал слюной и натурально орал. Чэн и предположить не мог, что этот надменный и опасный в своем хладнокровии человек может издавать такие мерзкие звуки на повышенных тонах. Пришлось признать огрехи в воспитании пацана, постоять на коленях с раскаивающейся рожей и заверить взбесившегося родителя брыкливого малыша, что такого больше не повторится. Впрочем, Чэн потом отыгрался на Цзяне младшем, заставив его тысячу раз написать «Я глубоко сожалею о содеянном и впредь обязуюсь слушаться господина Хэ Чэна беспрекословно». Чэн питал особую извращенную страсть к канцеляритам. А Би ужесточил и без того суровые тренировки, гоняя мальчишку до десятого пота. Воспитатели (или, как их называл сам Цзянь, надзиратели) Цзяня были глубоко убеждены, что строгость и дисциплина ему не помешают. Но потом сам Чэн при первой же просьбе покупал ему кроссовки из лимитированной коллекции и новый айфон, а Би покорно забирал в три часа ночи пьянющего со студенческой тусовки. — Выглядишь хреново, — констатирует Цзянь, разваливается в кресле напротив и сразу же начинает трогать и переставлять вещи со стола, до которых мог дотянуться. Чэн первое время пресекал это, а потом смирился и теперь уже даже не обращает внимание. — Что у вас сегодня по плану? — Обращается к Би Чэн, игнорируя Цзяня. — Съездим к программистам, познакомимся. Пусть в общих чертах расскажут про безопасность, способы связи, заодно все его устройства проверят. — Хорошо, — одобрительно кивает Чэн. — Важный аспект. — Кстати, — Цзянь терпеть не может, когда внимание присутствующих не приковано к его персоне. — У тебя же сегодня ответственный семейный ужин. Там все-все будут? — Кто «все-все»? — Ну-у-у, там, твой отец с женой, И Тон с отцом, Тя-я-янь, — перечисляет Цзянь и смотрит на реакцию: Чэн коротко кивает. Цзянь коварно прищуривается. — То есть ты серьезно думаешь, что Тянь добровольно туда явится? — Я его предупредил об этом сильно заранее. — Ох, дядюшка Чэн, ничему тебя жизнь не учит, — смеется Цзянь и откидывается в кресле. Чэн невольно напрягается. В голову с какой-то особой яростью бьет похмелье как напоминание, что день сегодня предстоит трудный. Красноречиво молчит, ясно давая понять, что лучше бы Цзяню пояснить все сразу. Тот подбирается. — Когда я ему последний раз смог дозвониться, он обдолбался так, что даже двух слов связать не мог. — И? — Окей, допустим, тебя не смущает тот факт, что он обдолбался. Но, блин, серьезно, хуй знает, что там у него происходит, что его так штормит. К гадалке не ходи, но ему сейчас явно не до ваших милых семейных посиделок. — Блядь, — Чэн сжимает двумя пальцами переносицу, прикрывает глаза и отходит к окну. Снаружи снова духота и смог. Мерзкий смог, который скрывает в своей дымке соседние башни бизнес-центров. — Может, ему твоя невеста не нравится? — Он с ней даже не знаком. — Ну, ему много поводов не надо. — Захлопнись, — пресекает его Би. Цзянь в сдающемся жесте поднимает перед собой ладони, мол, все-все, завязываю. Чэн еще пару минут задумчиво рассматривает через стекло едва виднеющиеся высотки. Цзянь и Би покорно ждут его дальнейших действий, тактично выдерживая молчание, ведь дело касается Тяня. А когда дело касается Тяня, Чэн ощутимо мрачнеет и с тяжестью погружается в свои мысли. В последние месяцы Чэну начало казаться, что в их отношения наконец-то пришло давно утерянное взаимопонимание. Тянь стал изредка звонить сам, правда только для того, чтобы попросить еще денег или решить очередные проблемы, но хотя бы звонил, а не скидывал смс. И Чэн испытывал от этого явное удовлетворение, потому что наглые сообщения в приказном тоне выводили его из себя. В последнюю их встречу в клубе Тянь даже проявил интерес к ближайшему окружению Чэна и его делам, активно поддерживал разговор и пытался во все вникнуть. Когда же они остались вдвоем, Тянь совершенно внезапно решил позвать своего рыжего друга, что Чэн расценил как акт доверия. И он этот акт принял, хотя и удивился: Тянь никогда не делился с ним тем, что ему близко. Но все встало на свои места, когда ему не понравилось, как Чэн придерживает вырубившегося Мо, и он устроил громкую сцену из старого репертуара «Ты только все херишь» и «Иди нахуй, любимый братец». Чэн вздыхает и, чтобы хотя бы немного расслабиться, удаляется к стоящему в углу кабинета кожаному дивану. — Заеду поговорю с ним. — Передавай ему, что он мудак, — смелеет Цзянь и резко переключается на другую мысль. — А дядюшка Чэн попросит тетушку И Тон, чтобы она взяла меня с собой на съемки новой документалки про жизнь китайских деревень? Я анонс видел, они как раз команду собирают. — Нет, ты никуда не поедешь, — доносится с дивана. — Ну почему? — Мне нужно объяснять очевидное? — Ну Чэ-э-эн! Я же все-таки журналист! А у И Тон такие крутые документалки! Чэн кладет согнутую в локте руку на лоб и кривится. Цзянь это расценивает явно по-своему, но дело вовсе не в нем. Он вспоминает первую встречу с И Тон. Это было два года назад. Тогда никто из них еще не знал, что их отцы решат заключить союз и сосватать детей. Тогда проходил грандиозный благотворительный вечер телеканала, на котором работала И Тон корреспонденткой. Чэн был приглашен в качестве спонсора, однако с присущей ему праздностью даже не пытался вникнуть в то, что ему неинтересно. Достаточно было лишь поторговать лицом и подписать пару чеков. Когда И Тон подошла к его небольшому кружку распивающих шампанское влиятельных коллег, он даже не сразу заметил ее появление: невысокая, малопривлекательная, в простеньком сером платье, без намека на бриллианты в качестве украшений, как было принято у женщин на этом вечере. Через пару минут ею были очарованы все вокруг. У Чэна невольно вызвала уважение ее способность поддержать любой разговор, но и было в ней то, что отталкивало его: нескрываемая заносчивость, стремление ставить себя выше других. Она кичилась своими умом и образованностью. Она открыто парировала любые возражения своим аргументам и ловко демонстрировала остроумие. Чэн молча наблюдал за ней, пока его собеседники знакомились с «новой восходящей звездой документального кино». Она же в свою очередь даже не удостоила его вниманием. В конце вечера, когда все чеки были выписаны, уже у гардероба она поймала его за рукав пальто и, задыхаясь от бега, спросила: — Вы не заинтересованы в качественной журналистике, господин Хэ? Чэн нацепил самую очаровательную из своих улыбок и произнес: — С чего Вы взяли, госпожа… — Лин И Тон, — ее уязвило, что он не запомнил. На самом деле он уже знал ее имя, но не видел смысла лишний раз тешить ее тщеславие. — Я не увидела Вашего чека, — в ее словах проскользнула давящая настойчивость. Чэн засмеялся, чуть отстраняясь от ее прикосновения: — Не вижу смысла делать драму из убийства китов. И Тон открыла было рот, но потом резко выдохнула и не стала ничего говорить, лишь с нескрываемым презрением бросила взгляд на Чэна. Там, в гардеробе, она казалась совсем маленькой и убогой рядом с ним, надменно возвышающимся над ней в черном дорогом пальто. Она собиралась осудить его жадность, возможно, воззвать к совести и лучшим чувства, но она оставалась жалкой в его глазах, несмотря на свои ум и харизму. Чэн ставил в ничто ее труды, считал их пустыми, бесполезными и не собирался этого скрывать. Два года спустя ничего ровным счетом не поменялось. Кроме того, что теперь она его невеста. Он так и не смотрел документалки И Тон, о которых говорил Цзянь. У него достаточно информации, чтобы знать о ней все, но эти знания далеки от желания погрузиться в ее работы. Ближайшее окружение, информация о семье, переписки в мессенджерах, выписки со счетов, голые фотографии, которые она посылала своим любовникам: только такая информация может иметь ценность. Тратить же время на просмотр слезливой картины о китобойных судах не было никакого смысла. — Если ты учишься на журналистике, это еще не делает тебя журналистом. И в будущем тебе светит карьера не в этой профессии, — серьезно замечает Чэн, одним глазом глядя на Цзяня. — Фу ты какой грубый, — тот смешно дуется и обиженно усаживается на стол Чэна. Хуа Би на это усмехается и кидает недвусмысленный взгляд на хозяина стола, мол, смотри, что сопляк себе позволяет. Но беззлобно. Чэн знает, как Би прикипел к младшему Цзяню и сам же разбаловал мальчишку. Старший Хэ обреченно вздыхает и вытягивает длинные ноги, разминая ноющие мышцы. — И Тон с твоей мамой дружит. Вот ее и проси. — Будто это так просто, — грустно фыркает и добавляет, — я тебя вижу чаще, чем родную мать. Хуа Би призывно машет в воздухе рукой: — Изобрази побольше радости на этот счет, постарайся ради дядюшки Чэна. Чэн едва сдерживает смешок, но в следующий момент чувствует, как рядом с ним приземляется наглая жопа, чтобы донимать его было еще проще. Голова продолжает с новой силой мерзко отдавать пульсирующей болью в лобной доле, что даже сил не хватает открыть глаза и прогнать зарвавшегося пацана. — Пиздец от тебя перегаром разит, — констатирует очевидное Цзянь. — А ты не ошивайся поблизости, у меня башка раскалывается, я за себя не ручаюсь. — И как ты сегодня на ужин пойдешь? — Молча. Ты так не умеешь. Цзянь недовольно фыркает, с ногами залезает на диван и складывает руки в умоляющем жесте. — Ну пожа-а-а-алуйста! Я за это что хочешь сделаю! И буду хорошим мальчиком! — Вот и будь им. Отъебись от меня. — Но-но, — цокает Цзянь и назидательно водит пальчиком перед лицом Чэна. — Это предложение просто так не действует. Чэн давит в себе желание схватить этот палец и нахрен сломать, параллельно задаваясь вопросом, почему с чужим мальчишкой он ладит гораздо лучше, чем с собственным младшим братом. Где он так сплоховал? — Ладно, я подумаю. Только валите уже. Цзянь издает радостный писк и бросается на шею Чэна, крепко прижимаясь. Привыкнуть к внезапным телесным проявлениям эмоций пацана он так и не смог, поэтому каждый раз невольно проскакивает мысль, что когда-нибудь он дернется и ответит кулаком в тощий живот, когда совсем будет не в настроении. Но сегодня еще не все так плохо, несмотря на похмелье. — Тебя так легко развести детям, — с осуждающей улыбкой бросает Би, когда выходит из кабинета. *** Шань сжимает в руке телефон, то и дело включая его, чтобы увидеть время. Утешающая прохлада ухоженного лобби встречает его тишиной и приглушенным интимным светом. Однако успокаивающая обстановка бесит его еще больше своими шиком и продуманностью. В последний раз он выбегал из этих дверей в пять утра несколько недель назад, еле держась на ногах и застегивая на ходу белую смятую рубашку от униформы. Бежал в полном раздрае, полупьяный, роняя на ходу зажатые подмышками вещи. Бежал и боялся, что Тянь будет догонять. Бежал и боялся Тяня. И каждый его шаг был пропитан злой иррациональностью с запахом виски и сигарет. Она гнала его прочь из горячих бесцеремонных рук, из этой дышащей богатством квартиры. Прочь от надменных взглядов с едва различимой ноткой теплоты. От горьких признаний в редкие моменты откровений. От заполошного шепота. От срывающего голову возбуждения. От жестоких ударов. От грязного мата в лицо. От заломанных рук. От синяков и ссадин. От отобранных и поломанных в порывах неконтролируемой агрессии вещей. От взаимных упреков и непонимания. От чужой страсти, не ведающей разумных пределов. Не принимающей слова «нет». Обрабатывающей резвее любой политической пропаганды партии у власти. Сбивающей с ног, вымывающей все возражения. Шань бежал тогда от всего того, чем стал Тянь в его жизни. И хотел сбежать даже дальше, чем мог представить. Лишь бы спастись, пока не стало слишком поздно. Но вот он здесь. Видимо, поздно все же стало. Сверлит тупым взглядом металлическую дверь, выискивая глазами дорожки в мелком равномерном узоре. Мнется с ноги на ногу и не решается нажать кнопку дверного звонка. Подобострастный консьерж впустил молодого господина без лишних вопросов, ведь знал его в лицо очень давно. Любые гости здешних пентхаусов по умолчанию почетные. А гости, захаживающие не меньше двух раз в неделю, и подавно. Когда он уже заносит руку и решается позвонить, его обрывают. — Он не дома. Шань резко замирает, как застуканный врасплох зверек перед хищником. По шее ледяной лентой проскальзывает пугающее ощущение чужого присутствия позади. Мо мгновенно узнает его голос. Здесь, в тишине уютного лобби, он кристальным эхом отдается от зашедшегося в страхе сердца. — Позже придет, — поясняет Хэ Чэн.