***
Он видел прекрасный сон, в котором не было тревог, сожалений и горечи. Большая кровать словно перебирала ножками по незримым тропам, по Млечному пути из янтарных звёзд, от которых исходил странный, неприятный запах, совсем не такой, как от плавленого воска свечей. Мягкие и тучные подушки распирало от пуха и перьев, и голова в них приятно тонула, впитывая безмятежность и спокойствие. Но было ещё что-то, намного более приятное и согревающее, чем все одеяла на свете. Это был Кацуки. Неестественно нежный, доверчивый, томный. Шото без устали глядел на него, перебирал жёсткие и немного колючие волосы, целовал в плечо сквозь одежду, которая пропахла едким дымом, но при этом только манила. Ближе. Теснее. Больше. Чем больше он касался, тем сильнее не хватало, тем сильнее росло стремление удержать этот причудливый сон за длинный, развивающийся хвост, который становился все более тонким и зыбким с каждой минутой, пока совсем не оборвался и не исчез, оставляя лишь след из золотистой пыли, как и тело, что все это время было рядом. Шото растерянно провел рукой по опустевшему месту, которое всё ещё хранило чужое тепло, и расстроенно приоткрыл глаза, провожая собственную ладонь несчастными глазами, которые всё ещё цеплялись за развеянный хвост сновидения. Краем глаз он чувствовал, что в незнакомом помещении стало ещё темнее, чем до этого. За ночь в лампах сгорел весь керосин, угли в камине также полностью истлели, и теперь пещерное жилище освещалось лишь в одном месте, недалеко от постели, куда падали три нерешительные и неширокие полоски зори. На их фоне он и заметил пугающую своей недвижимостью фигуру капитана. — Кацуки, — как-то испуганно позвал Шото и тут же попятился в самый край постели от звучания собственного голоса, которое он уже успел позабыть. Ладонь сама потянулась к лицу и зажала рот, с которого слетело первое за столько времени сказанное в голос слово. Сейчас это было равносильно получению новой способности, к которой тело ещё не привыкло. Голос казался слишком слабым и каким-то, ветхим, трескучим. Он почти прошептал имя капитана, настолько тихо, что тот мог и не расслышать, однако… — Нечего уже скрывать. Я все слышал, — оборвал хаотичный поток тревожных мыслей Шото очень холодный, досадливый и даже разочарованный тон капитана. Он был таким угрюмым и вел себя отчужденно. Так, будто Шото совершил что-то непростительное, и теперь даже находиться в одном месте с ним парню было невыносимо. — Не буду, — прошептал гетерохром виновато, отнимая руку от лица, — только попроси меня, я расскажу все, что пожелаешь, — добавил он, подняв робкие, но искренние глаза на парня, чье тело даже не сдвинулось, а выражение лица достаточно хорошо просматривалось, потому что в прошлой жизни Шото привык вглядываться и различать всякие изменения даже в полной темноте. На лице Кацуки отражалось слишком много вопросов, но очень скоро его потерянность сменилась уничтожающей ненавистью. Казалось, искренность Шото ещё больше разочаровала его. — Да? — переспросил он с грубой насмешкой, за которой скрывались невыразимые боль и горечь. — Ну скажи тогда, какого черта ты выполз, если я сказал тебе сидеть на складе? И пусть Бакуго сам говорил почти хриплым шепотом, то ли опасаясь, что их кто-то подслушает, то ли потому, что не хотел пугать гетерохрома, который и так настрадался за ночь, однако в душе он кричал. Тем не менее, то презрение, тот упрек, та боль и, наконец, страх выместились в его приглушённом язвительном хрипе сполна и, как и ожидалось, напугали Шото, потому что он не отвечал. Он был готов рассказать сейчас все, но, боже, только не это. — Чего молчишь, м? — ещё больше раздражался Кацуки, вглядываясь в самый темный угол кровати. — Какая теперь разница? Я уже сделал то, что сделал, — донеслось оттуда в ответ. И сказано было так твердо и неожиданно холодно, что Бакуго на секунду растерялся, но только на секунду. А после он был готов взорваться от гнева: настолько не мог принять эти упорство и независимость Шото, которые его глубоко ранили. Как же он понимал Изуку сейчас. Шото стал таким дерзким и непослушным! Да как он только осмелился? — Ха-а, вот как, сделал то, что сделал, значит. А кто тебя просил об этом?! — грубо зарычал Кацуки, что есть силы давя в себе рвущийся наружу крик. Он вздохнул глубоко, пытаясь совладать с собой, но дальше прозвучало то, что он предпочел бы никогда не слышать, и то, что привело к краху все его попытки не сорваться. — Я уже сказал, Кацуки, даже если ты считаешь, что это было неправильно, это ничего не меняет, — произнес Шото, — и я с тобой не согласен. Ах этот маленький нежный цветочек. Да лучше бы он и дальше молчал! — Вот ты теперь какой, — ядовито прошипел капитан, когда его лопатки, позвоночник, да все кости в теле стягивали мышцы, что уже до предела напряглись от гнева, — я просто запру тебя под замок если такое повторится! — выпалил он наконец и резко отвернулся, чтобы даже тени в том углу, где прятался Шото, не наблюдать, так он бесил его сейчас. — Ты можешь… — отозвался последний со вздохом, который был слышен даже отчетливее, чем его всё ещё тихий голос, — но это вряд ли остановит меня, — повысив тон, продолжал он, сжимая подушку для храбрости. А капитан в это время даже боялся обернуться и показать юноше, каким же диким стало его лицо. Сумасшедший. Он с ума сходил от бессилия, с ума сходил по этому непослушному существу, которое прямо плевало ему в лицо тем, что будет рисковать собой несмотря ни на что. Следующие слова Шото стали последней каплей. — Я сожгу любую дверь и расплавлю любой замок, если буду чувствовать, что дорогой мне человек в опасности, — произнес он. — Идиот! — не выдержал Бакуго, срывая с постели одеяло и остервенело выбрасывая его куда-то далеко. Но этого было мало, и в считанные доли секунд он запрыгнул на кровать, которую чуть не перевернул вверх ногами от бурлящей и вскипающей ярости, подобрался к потерявшемуся в чувствах юноше, словно бешеный зверь, и вырвал у того из рук ещё и подушку, тут же разрывая ее почти на две части. Он так хотел, чтобы Шото вновь стал слабым и беззащитным. А тот с круглыми глазами и солёной дробью в груди наблюдал и слушал, как ткань жалко трещит в остервенелых пальцах Кацуки, как сильная грудь ещё больше раздается вширь от тяжёлого, сопящего дыхания. Кажется, капитан добился своего. — Твою мать! — выдавил он, как-то немощно скукоживаясь, опускаясь. «Ну конечно, там был Деку», — думал он с ненавистью, продолжая давить из себя какие-то проклятья, пока руки сами по себе продолжали терзать ни в чем неповинную подушку, от которой уже мало что осталось. Перья и пух ворохами застелили всю постель и так легко, так безмятежно парили над ними, что этот контраст наверняка мог кого-то позабавить, но не Кацуки, который продолжал невменяемо скрипеть зубами и сквозь них цедить: — А что, как ты думаешь, почувствовал бы твой дорогой человек, когда нашел бы тебя обледеневшим трупом? Наверное, весело ему было бы хоронить тебя? Смотреть на тебя в гробу… Весело было бы носить тебе цветы на могилу. Пионы, розочки — все, как ты любишь! С каждым словом и навязчивым образом горло сдавливал колючий ком, а глаза вновь распекали ненавистные слезы, которые, он надеялся, в темноте не заметит Шото, не услышит, как прерывисто он дышит, отчего проклятые перья трепыхаются в воздухе. Уязвимым и уязвленным был здесь только он… Но Шото все видел и слышал, и даже если бы не был способен на это, то сердце его стало только чувствительнее к боли Кацуки, и оно очень страдало. — Я ведь не умер, — запоздало прошептал он, приблизившись к отрешенному и трепещущему то ли от ярости, то ли от горя телу в темноте, — я жив. С этими словами он робко взял все еще напряженную и разгоряченную руку капитана в обе свои, будто в подтверждение. — И я счастлив, что тебе не все равно, — добавил он тише, огладив тыльную сторону грубоватой руки. Лицо капитана только еще больше исказилось от таких действий и слов. Он тут же вырвался, в свою очередь хватаясь за оба запястья юноши и рывком приближая того еще ближе к себе. — Мне не все равно?! Да плевать я на тебя хотел! — бросил он тому в лицо. — Так же, как тебе плевать на… И тут он забыл, что хотел сказать, как только увидел лицо Шото, которое больше не скрывала тень. Оно было в серебристых слезах. И Бакуго горько радовался этому. И продолжал мстительно радоваться, когда шептал тому на ухо: — Знаешь, а ведь у Деку есть невеста. Их еще в детстве обручили. Но я больше не буду хранить твой секрет, так и знай! Он не женится на ней, зная, что это будет стоить твоей жизни. — Зачем? — только и сорвалось с губ Шото вместе с его неокрепшим голосом. — Если плевать на меня хотел, то зачем? — еле слышно шептал он, угасая на глазах, опуская руки и голову. «Не хотел», — про себя забирал слова назад Кацуки и сожалел. Он винил Шото за то, что тот многое скрывает и лжет, но при этом и сам позабыл, что такое честность. Он ведь никогда не боялся высказывать неудобную правду. Так почему сейчас было так тяжело?..***
— Потому что люблю тебя… маленький ты идиот, — наконец сдался Кацуки. Сдался как морально, так и физически. Плечи его опустились, как и голова, как и руки, что удерживали Шото за обмякшие кисти. Почему-то казалось, что после этих слов тот не захочет, чтобы к нему так прикасались. Бакуго словно тонул в этом дымчатом, зыбком мраке, а свет остался на поверхности и только отдалялся, пока тело шло ко дну, опадало, подобно перьям вокруг. И никто не мог его вытащить, никто не мог спасти. Но вдруг на такой глубине, из которой назад уже не вернуться, его встретило существо неземной красоты, и необходимый воздух вернулся в легкие вместе с его глубоким поцелуем, с его руками, что плавно тянули наверх. И эти чувства не были обманчивы. Ощущение мягких канатов заботы и нежности из алых и белых волос просто упали ему в руки, а он только изумленно потянул за них, и любовь, с которой он не знал, что делать, куда ее деть, на этот миг обрела свое место. Это потаенное место. Шото будто свалило с ног и вместе с тем вознесло к небесам волной чувств Кацуки и его собственных. Он был так застенчив, лелея океан чужих надежд, и при этом торопился их оправдать, пока не стало поздно! Он позволял пальцам ласкать, позволял касаться, но осторожно, обнажая во всем этом страсть и любовь, которые больше не нужно было скрывать. А тех было так много, что он сам не понимал, как мог тайно прятать все это в сердце, лелеять и баюкать. Теперь их удерживало в себе лишь это темное потаённое место. Он смотрел на Кацуки и находил его самым красивейшим, хрупким, но по-прежнему сильным. И все же несмотря на то, что тот открылся ему, он в то же время прятался. В незначительности своих движений, в спокойном дыхании и, наконец, в словах. — А ты ветреный, — произнес Кацуки почти равнодушно. — Сказал, что любишь принца, а сам… — Я солгал, — порывисто ответил Шото, крепко обняв капитана за плечи. И тот растерялся еще больше. Обратился снежинкой, которая так и растаяла на теплых губах, шепчущих слова, что даже в мечтах он не надеялся услышать. — Никого и ничто на свете я не люблю так, как тебя, — шептал Шото, стекая прямо в безмолвно протянутые руки. Он даже не успел перевести дух, как вдруг его гладкие волосы из спасительного каната обратились хлесткой плетью, которой поймал капитан и судорожно сжал. — Дьявол, ты… — прошипел он, и не веря, и негодуя. — Я знаю, — перебил его юноша, выпрямляясь, но пряча глаза под разноцветной челкой. — Что ты знаешь? — Что виноват, — отвечал он, теряясь и подкашиваясь по воле сильных рук, — но, пожалуйста, прости меня! — Нет, — раздражённо выпалил Бакуго, но при этом окружил полуголое тело тёплыми руками, чтобы согреть, — не прощу, — хрипло шептал он, сдавливая ребра юноши, но тут же ласково заглаживая. А тот дрожал ещё больше, но вовсе не от холода, и прерывисто дышал, пока сильные руки прижимали его. Ближе. Теснее. Больше. Шото был такой маленький, трогательный и несмелый. Весь в белом пухе и перьях. Бакуго не мог больше сдерживаться, вымещая в каждом поцелуе и прикосновении все, что так его мучило. Кораллово-белые канаты сплетались морскими узлами и беспощадно душили, но от этого было так хорошо, что последние брызги света померкли перед глазами, и только маленький солнечный зайчик прыгнул прямо в ладони, а потом прошмыгнул к корням волос и пронес все свое тело сквозь них, пропустил между тонких пальцев и скользнул под рубашку. — Что ты творишь? — шептал Кацуки, задевая губами чужие, влажные и припухшие. — Не знаю, — пристыжено отвечал Шото, потупив разноцветный взгляд, однако несильный укус в край губ привлек его назад к алым глазам, в которых пылала такая жажда, что он моментально позабыл всякий стыд. Совершенство Шото стало иного рода — дикого и откровенно соблазнительного. — Может быть, то, что хочу, — прошептал он прямо в чужие губы, прежде чем слиться с ними вновь в волнующем поцелуе, от которого отвлекся только затем, чтобы стянуть рубашку с разгоряченного тела. — Бесстыдник, — глухо протянул капитан, едва сохраняя самообладание, когда руки юноши, а вслед за ними и губы рассыпались по его груди и плечам, — ещё рано для этого, — добавил он, лихорадочно осматривая тело Шото, мутировавшее во что-то настолько неожиданно развратное и влекущее. Густое и тягучее дыхание его превращало каждое слово в горячий шоколад, когда он вопрошал, заметно краснея даже в тени: — Хм? А сколько ещё ждать? Бакуго, подавляя нервный смешок, перевел взгляд с пытливого личика, которое вводило в заблуждение своей невинностью и детской непосредственностью, на сеть из волос, под которой часто вздымалась и расширялась грудная клетка, а чуть ниже он обнаружил такое, что следы всех сомнений в миг простыли — бедра Шото держались ужасно тесно и мелко тряслись, пока он перебирал коленями по простыни. — Нисколько, — выдавил капитан, поднимая в воздух снопы белого пуха и кораллово-белых волос до того, как те упали на простынь, а сам Шото и вымученно, и раскрепощенно застонал под ним, поддаваясь навстречу нетерпеливым ласкам. Бакуго чувствовал себя заброшенным на земляничную полянку, но вкус кожи Шото был слаще любых ягод. В его теле не было ничего выпирающего, даже ребра и позвонки плотно обтекали сплошным эластичным покровом то ли мышц, то ли очень плотной, но чувствительной кожи. А его голос, что до сих пор был не громче шепота, с каждым поцелуем Кацуки набирался сил, и от малейшего прикосновения Шото стонал, как женщина, и судорожно мотал головой, не вынося подобного удовольствия. Оно захватывало все его тело и кололо даже подушечки пальцев. «Прямо как в тот раз», — вспомнил он и вдруг подался вперёд с импульсивным стоном от ощущения нового укуса. — Кацуки! — Что? — оторвался тот от заалевшей от ласк груди. — Я же просто трогаю тебя… С этими словами он опустил взгляд на все еще плотно сведенные ноги гетерохрома и ухмыльнулся: — А тебе уже не терпится. В доказательство своих слов он провел рукой по обтянутым брюками коленям, а следом едва смог пропустить пальцы между бедрами, настолько тесно они свелись в стремлении стерпеть возбуждение. Шото от этих действий крупно содрогнулся и захныкал как дитя, однако смог спустя секунду поймать руку капитана, что так невыносимо приятно ползла по внутренней части бедра. Бакуго это веселило ровно до тех пор, пока собственные пальцы на той самой руке не оказались целиком втянуты в горячий и влажный рот. — Что за намек? — опешил он, с изумлением наблюдая, но будто ничего не видя от ощущений мягкости неба, щек и шустрого язычка, как Шото жадно заглатывает пальцы прямо в горло. Бакуго даже не нашел, что сказать, а если бы и нашел, то ему бы не позволили пересохшие губы и рот, которые так и замерли в приоткрытом от шока состоянии. — Эй, — попытался окликнуть он, но этот негодник не слушал! И тогда Бакуго потянул его за челку, не без сопротивления вынимая пальцы и наблюдая растерянность в опьяневших от возбуждения глазах юноши. — Верни их, м? — просил тот, и Кацуки без задней мысли подчинялся, не без интереса и восхищения наблюдая за тем, что творит это существо, и безуспешно ожидая объяснений. Но стоило ему самому поводить пальцами по мягкому небу, как тут же по несдержанному мычанию и мелко трепещущим ресницам он все понял — это приносило удовольствие юноше, и с каждым движением и проглаживанием пальцев оно возрастало. Будучи мужчиной, Кацуки краснел от смущения, тогда как явный девственник, не ведающий, какое воздействие оказывает своим странным способом удовлетворения, вел себя слишком уверенно! И это возбуждало. Да так, что невозможно было перенести, как и невозможно было невольно не переносить то, что творил Шото с его пальцами, на другое место. Бакуго глухо ругался, а когда коснулся себя свободной рукой, сам не сдержал голос. И все это было невероятно странно, но до безумия хорошо. Он так забылся в густом дыхании, плотных и поверхностных касаниях, шелесте голоса Шото, что чуть не пропустил момент, когда последний выпустил его пальцы изо рта и наклонился над ним. — Что?.. Нет, стой, — запаниковал капитан, отстраняясь. Он почти вскочил с постели, но чужие руки не дали ему сбежать, опутав со спины. — Но почему? — невинно спрашивал Шото и при этом совершенно бесстыдно скользил руками по его торсу вниз. — Тебе это не понравится, — ответил Кацуки резче, чем собирался. — Понравится, — медово возразил Шото, не придавая значения тревоге капитана. Он в мгновение ока устроился на полу между ног последнего, пока тот отчаянно собирался с мыслями, но вскоре от роя этих мыслей не осталось ни одной, когда Шото полностью взял его в рот. Проклятье. Проще было отрицать то, что произошло, и то, что с ними стало, чем принять. Потому что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.