Одно за двоих

В мире принято воспевать любовь душ, ведь она чиста, она бескорыстная, она светла и трансцендентна, однако ей суждено и остаться там, где-то на небесах, где витают души, если тела так и не прикоснуться друг к другу. Однако и любовь тел останется лишь развратом и кратковременным удовлетворением похоти, если не обретёт духовного начала.

Бакуго с трудом дышал, впиваясь пальцами в матрас и сминая простынь в надежде удержаться на месте и не качнуться, вторгаясь ещё глубже в горячую мягкую полость чужого рта. До смерти хотелось двигаться быстрее и резче, чтобы остановить эту сладкую пытку в которой таял не только член, но и все тело, весь разум, вся память и душа. Но капитан ничего не мог поделать против хрупкого создания, которое не имело стыда, однако имело наглость быть столь медлительным и столь изощрённым в ласках, которые испытывали его сдержанность. Шото ни на секунду не отпускал его, с приглушенными стонами насаживаясь на член и крепко сжимая его раскрасневшимися губами. Он так легко и пошло вбирал его прямо в горло, чуть ли не проглатывая насовсем, и как будто не чувствовал удушающего давления, от которого спирало дыхание. Он отсасывал неуёмно и жадно, впиваясь пальцами в разведённые бёдра Кацуки, как будто часть тела на его языке была самым сладким, что он только пробовал, и стонал так, словно этот процесс удовлетворял его намного больше. Тем временем солнце поднялось над скалистым мысом, и ранее нерешительные и тусклые полосы света отныне плотно рассекали мрак пещерного жилища, подсвечивали волосы Шото и его пластичную спину, которая волнами выгибалась, гипнотизируя и без того затуманенный взгляд. Надежда вынести это как мужчина растаяла на глазах. Глазах, которые не могли оторваться от лица, обжигающего сетчатку незримым эротическим светом. И этот вид больше никому не был доступен, а Кацуки надеялся, что не будет доступен никогда. Вид юноши, который плющил веки от удовольствия, мокро водил языком по алому от возбуждения и словно лакированному от влаги члену и липкими губами беспощадно трахал головку, медленно пропуская её в тесное нутро. А у самого заметно топорщилась ткань на брюках и крупно передергивало от напряжения плотно сжатые бедра. Ещё немного, и им обоим должно было стать легче, но момент всё оттягивался, будто каждому из них было страшно достигнуть края. Бакуго потерялся. Его дыхание перехватило, горло удушало неизвестно что, ведь он больше ничего не контролировал, и стоическая выдержка, которая уже приносила боль, была обязана собой разве что его изумлению. Там внутри было настолько неизгладимо хорошо, что хотелось кричать и плакать. Нежный и теплый рот принимал жёсткую и пульсирующую от нетерпения часть слишком, слишком хорошо. — Пусти, — прошипел Бакуго, сжимая простыни ещё сильнее, когда почувствовал, что вот-вот сдастся, вот-вот изольётся прямо внутрь. Ответом ему был лишь томный взгляд из-под разных по цвету ресниц. Одними глазами Шото дарил ему невинную улыбку, которая совершенно не вязалась с тем, что он, черт возьми, делал, и в довершение всего игриво мотал головой, рассыпая мягкие волосы по напряжённым до ломоты и мелких судорог бёдрам капитана. Тот чуть не прослезился, задрал голову к темному потолку и сдавленно простонал, не в силах больше сдерживаться. Рука сама потянулась к разноволосому затылку юноши, не давая тому отстраниться, когда он самозабвенно задвигался в горячей тесноте его рта. Все быстрее и быстрее. Все ощутимее накатывали волны наслаждения, от легкой ряби до бурных и тяжелых гребней, размывая песчаный рассудок, который разбивали в дребезги звонкие и высокие серебристые стоны Шото. — Шото, чёрт… Шото… — слова слились в бессвязное шипение на трепетных вздохах. Сердце неистово билось, наконец почувствовав свободу; возбуждение хлынуло вовне, на долгие секунды затмевая собой свет, и блаженство переполнило его тело, даря легкость и утомляющую тяжесть вместе с тем. Когда он снова мог видеть и осознавать, перед взором предстал мрачный грот и косые полосы света, бьющие откуда-то с потолка. Шелковистые алые пряди все ещё лежали на его бедре, а на другом ощущалась тяжесть чужой головы. Бакуго не без усилия привстал и тут же начал осматривать Шото, который был не менее расслаблен и «пьян», нежели он сам. — Эй, не лежи так, — позвал он, осторожно касаясь чужого затылка, убирая волосы со лба и открывая томно прикрытые глаза. — Шото… Иди сюда. Юноша лишь промычал в ответ, прилегая ещё плотнее к бёдрам, ластясь к ним, как котёнок. «Ну что же мне с тобой делать?» — подумал Кацуки, поднимаясь уже всем корпусом и утягивая парня сперва за обмякшие локти, потом за талию и, наконец, укладывая стройное тельце рядом с собой. Шото был похож на сонного хорька. Мягкий, длинный и совсем не испуганный. Кацуки мог делать с ним, что угодно: обнимать, ласкать, водить носом и губами по шее и плечу, гладить по волосам и всему телу, целовать и шептать первое, что придёт на ум. — Кто тебя научил так делать, м? Шото… Шото, Шото? Ты слушаешь меня? Я знаю, что слушаешь. В ответ ему был только трепет ресниц, но на все действия тонкое тело юноши отзывалось дрожью, податливо изгибалось, обтекало руками и всем корпусом по телу Кацуки, дышало и глубоко, и поверхностно-поверхностно. — Я люблю тебя, хоть и ведёшь ты себя иногда, как портовая блудница… А вот здесь реакция превысила ожидания. Шото приподнял веки, и на свет показались его до невозможности красивые глаза, которые пусть и были в тени, но светились сейчас как никогда раньше. Выражение половинчатой мордашки стало пытливым, когда он спросил, не зная значения последнего слова: — Это… это плохо? — Да… это очень плохо, — усмехнулся Кацуки, тут же целуя негодника в нос. — Ты всё врёшь, — прошептал тот, потягиваясь лицом так, чтобы встретиться с чужими губами, — если бы тебе не нравилось, ты бы не улыбался так. — И он был чертовски прав. Их губы снова соединились в нежном, нетребовательном поцелуе и разомкнулись лишь на миг, чтобы вновь сойтись. Они стали единым целым, что душой, что телом, и не было больше ничего в этом мире, что смогло бы их разъединить. Кацуки не мог поверить, что что-то настолько прекрасное, маленькое, юркое и живое попалось и доверчиво обмякло в его руках. Бакуго знал себя лучше других, пусть для них тоже не было секретом, что он тот ещё жестокий грубиян, поэтому сейчас было так непривычно ощущать себя настолько ласковым и обходительным, но видимо, с Шото всё было возможно, точнее, с ним возможно было только так и никак иначе. Его припухшие губы казались мягче и слаще взбитых сливок, они раскрывались навстречу, словно бутоны роз — всё шире, всё больше. Тонкие пальцы и нежные ладони скользили по предплечьям, переходили на изгибы мышц перед шеей и устремлялись к затылку. Они притягивали ближе, зарывались в густые и жёсткие волосы Кацуки, но так ненавязчиво, словно его-то — сильного и твёрдого парня — боялись потревожить или задеть хоть одним действием. — Что ты там всё вычёсываешь? — смущённо проворчал капитан, на секунду отстраняясь и заглядывая в глаза юноши, которые в этот миг сузились от умиления. На губах расцвета кроткая улыбка. — Прости… нельзя? — Можно… — буркнул Кацуки уже куда-то в шею, — всё тебе можно, — добавил он, целуя и даже мягко покусывая её, получая трепетный вздох и полустоны в ответ, которые вынуждали желать ещё большего. Шото был слишком возбудим. Кацуки это давно понял. Но сейчас никто из них не торопился, отдаваясь ласкам любви. И всё же, как легко было заставить Шото растаять и трепетать всем телом. Едва взяв на себя смелость спуститься к его груди, Бакуго получил в награду стон — такой она была чувствительной. Руки Шото в это время отпустили полюбившиеся пепельные волосы и спустились ниже на лопатки и плечи, но этого было мало, когда Кацуки так приятно и горячо ласкал его грудь одними губами и языком, вбирал кожу в рот и осторожно посасывал, сводя с ума не привыкшего к подобному юношу. Когда в плен чужих губ попал сосок, он и вовсе не вынес и закинул одну ногу на капитана, стремясь получить его ещё больше, обнять всем телом. — Кацуки… — послышался шёпот, переходящий в прерывистый выдох. Бакуго тут же отозвался, возвращаясь к лицу юноши и сразу целуя в полураскрытый ротик, рукою продолжая поглаживать другую часть груди, переходя на талию и ниже, где втягивался и расслаблялся животик, а потом ещё ниже. Руки Шото от этого сплелись на чужой спине только крепче, нога теперь огибала поясницу, а одно колено Кацуки наконец смог перевести через его вторую ногу и теперь опустился бедром на пах, сразу почувствовав твердость через плотную ткань брюк. Они всё ещё были застегнуты, и Кацуки поспешил это исправить, ловко вытягивая пуговичку за пуговичкой из петель. Когда он смог запустить руку между ног, это заставило его мысленно ахнуть, а Шото — вовсе не мысленно. Он почти захныкал, отрываясь от губ любимого, и подался вверх всем корпусом. Там всё было мокро и липко насквозь. И гладко, очень гладко, черт возьми. Кацуки, ведомый то ли изумлением, то ли любопытством, выбрался из захвата нежных рук, успевая при этом коротко лизнуть и прикусить Шото за ушко. Затем он спустился ниже, снимая с талии длинную ногу, а после этого начал стягивать давно ненужную одежду, обнажая дюйм за дюймом нижних частей тела. Оставшись в одном нижнем белье, Шото стыдливо сжался, попытался свести ноги, но Кацуки ему не дал. — Тише, — прошептал он, вновь подобравшись к лицу юноши, — или… ты не хочешь, чтобы я сделал это с тобой? Открыв на секунду рот в немом «а», Шото судорожно помотал головой. — Нет, я хочу. Сделай это со мной, Кацуки, — прошептал он, пряча густой румянец в изгибе между плечом и шеей блондина, обнимая того за плечи, не давая отстраниться, а ногу снова закидывая на поясницу. В таком положении их чресла соединились, и Кацуки уже не мог отступить, лишённый сомнений после слов Шото. Он тоже был твёрд и возбуждён, когда прижимался к тому влажному месту. Дыхание в один миг потяжелело и смешалось с дыханием Шото, когда он начал пить его стоны, которые с малейшим новым движением становились лишь громче. Их тела тесно переплелись, губы почти не отрывались друг от друга, и это было так безумно, так страстно и невыносимо бурно. Шото закинул вторую ногу на Кацуки, надавливая на него ещё сильнее, но тот не поддался, боясь просто-напросто раздавить хрупкое тело своим весом. Он лишь ускорялся, притираясь к белой, мокрой хлопковой ткани, под которой билось и вздрагивало чужое естество. Шото дрожал вместе с ним, начиная сдаваться, хотя по ощущениям Кацуки не прошло и пяти минут. — Не сдерживайся, — прошептал он на выдохе немного резче, чем хотелось, отбрасывая разноцветные волосы, чтобы в порыве не придавить их руками. Длинные пряди смешались с пухом и перьями, маленькие пёрышки были повсюду, они прилипали к разгоряченной и влажной от пота коже, кололись и царапали, но никто из них не обращал на это внимания, всё раздражающее и неудобное, что существовало в этом мире, исключило само себя прямо сейчас, когда ноги Шото расслабленно соскользнули и опали на постель, пока его всего подбрасывало под Кацуки, а тот только и мог, что сжимать юношу крепче, чувствуя как мокро и горячо становится между его ног. Собственное возбуждение туманило взгляд, оно никуда не ушло, а только разгорелось ярче из-за Шото, который был таким красным и горячим, таким открытым и благодарным в этот миг. Глубоко вдохнув его запах, Бакуго попытался успокоиться, нежно лаская языком влажную, белую шею, переползая на подбородок и вторгаясь между алых губ, но член всё ещё плотно прилегал и пульсировал, зажатый в липкой и горячей тесноте бёдер Шото, и он это чувствовал, потому что, отвечая на поцелуй, сжимал ноги по обе стороны от Кацуки только сильнее. Он углубил поцелуй по собственной инициативе, уверенно ласкаясь языком и губами, а руками склонял голову и плечи капитана только ближе, в немом разрешении. Однако последний не мог уловить этого, обуреваемый разного рода противоречиями. «Он и так только что кончил, дай ему отдышаться» — говорил себе Кацуки, выцеловывая румяные щеки и скулы Шото. В копилку к этой добавилась иная мысль: «А вдруг он не хочет?», конкретно она, как ни одна другая, проясняла рассудок, но томный «хнык» и тяга юноши к его телу заставляли забыть эти мысли напрочь, а следующим искушением стали слова: — Ещё Кацуки, не останавливайся, — шептал Шото. — Хочешь ещё? — вздохнул блондин, ощущая физически, как тело сдаётся, как тело отзывается, как тело хочет и остатки разумности уносятся и блёкнут на линии горизонта осознанности. — Да, — отвечает Шото, зарываясь пальцами в густые волосы, — да, да… — шепчет он, потому что никогда так не хотел, как сейчас, и никого, кроме Кацуки. Однажды принц сказал ему, что такие вещи нужно делать с человеком, которого любишь. Любишь не так как друзей или семью, и вот, наконец, этот человек здесь, рядом. И это сводит Шото с ума. Весь Кацуки сводит его с ума. Он такой красивый, такой мужественный и сильный. Он просто загляденье. Его тело горячее, его грубые руки при этом такие нежные, а светлые кисточки волос на запястьях так умиляют. Его глаза — алый омут, в котором хочется пропасть, его голос — низкий, вибрирующий, шершавый, такой что услышав впервые, можно испугаться, но сейчас, только услышав этот голос, Шото не может устоять и просто продолжает говорить «да», продолжает соглашаться, и не важно на что именно. Слова согласия таят на языке, когда Кацуки вновь и вновь его пробует чтобы отвлечь юношу, а сам приподнимается и стягивает хлопковые шортики, ненароком касаясь горячей, влажной и возбужденной части. Пламенный жар и стыд разливаются краской по белому телу от одного прикосновения и Шото едва успевает накрыть своей ладонью руку Кацуки в попытке, то ли прижать её сильнее, то ли снять вовсе. Но его кисть тут же перехватывают и тянут вверх так ловко и быстро, что он только с опозданием успевает осознать, что же любимый делает с ним. Он чувственно целует его пальцы, каждый по очереди, а когда губы касаются последнего, Кацуки поднимает глаза и встречается с отрешенным, заволоченным непроницаемой дымкой, разномастным взглядом, который так и говорит: «сделай уже что-нибудь… что угодно! Всё, что хочешь…» Чувства заставляют тело кипеть. Любовь — она уже не в сердце, и даже не в теле, она вырывается во вне, она просто витает в воздухе, так что невооруженным глазом легко заметить. И нет смысла проговаривать вслух эти громкие слова: «Я тебя люблю», ведь нет ничего громче, нет ничего очевиднее того, что сейчас творится между ними. И нет ничего более настоящего. Кацуки только отпускает ладонь Шото, как она тут же тянется к его лицу. Весь Шото тянется к нему и он двигается навстречу, чтобы посмотреть на него ближе, глаза в глаза, и коснуться, но уже не губами, а всего лишь кончиком носа. Личико Шото так близко, что можно сосчитать его ресницы, проследить рассеянный рефлекс от скудного освещения пещеры, в котором так мило подсвечиваются редкие пушинки на румяной щеке, а пятнышко на левой стороне лица вблизи розовое и гладкое. Кацуки смотрел бы на него вечно, вот только Шото понимает, что его разглядывают и отчего-то так смущается, что теряет равновесие и падает на бок, утягивая капитана за собой, а тот и не против упасть вместе с ним. Они тут же соприкасаются всем телом, путаются, сливаются. Шото связать и слова не может, только трепещет и стонет, когда его прижимают сильной рукой вплотную к чужому горячему телу. — Так скользко… там так скользко, — прерывисто шепчет он, чувствуя плотное и самое интимное прикосновение. — Скользко? — почти усмехается Кацуки, еле-еле толкаясь бёдрами, — и все? — спрашивает он, сглатывая и пытаясь справится с океаном чувств, который испытывает сам. — Горячо, — почти плачет Шото, зарываясь лицом и пальцами в густые волосы, ощущая как по телу бегут сладостные импульсы, которым нет конца. Кацуки жмётся к нему и двигается почти как хочет, ловит губами кожу, где только может дотянуться, а руками водит по спине и талии юноши, но в какой-то момент опускается ниже и от этого его просто прошибает. Это так приятно, так мягко, что он почти беспомощно, почти сдавленно стонет куда-то в грудь Шото. Его хочется сжать сильнее, его хочется трогать больше, хочется прижаться к нему сзади, но в то же время страх, чувство вины и угрызения совести разрывают душу просто потому, что это вообще происходит. Ему кажется, что он не должен трогать его так, не должен так порочить это невинное, чистое создание. И несмотря на то, что между ними уже произошло слишком много такого, чего забыть нельзя, но ему кажется, что ещё не поздно. Ещё не поздно остановиться, не перейти черту, но Боже, как же это сложно, когда Шото такой податливый и согласный на всё. — Разомкни немного ноги, — просит Кацуки, всё решив для себя, и тут же помогает рукой приподнять мягкое бедро. Пальцы сами собой сжимают, с восхищением и безудержной страстью прощупывают мышцы, покрытые нежной кожей, член легко проскальзывают между ног юноши и после этого их тела прилегают друг к другу ещё ближе, хотя казалось бы, что это невозможно. Шото удивленно ойкает и ненамеренно поджимает бёдра, но Бакуго не даёт члену выскользнуть, начиная толкаться и мечтая не сорваться на яростный темп. Они просто трутся друг о друга без передышки. Они просто не могут остановиться, всецело отдаваясь страсти. Шото чувствует распаляющее скольжение между бёдер, чувствует твёрдость Кацуки всеми ногами и то, как влажный и тёплый кончик проникает прямо между ягодиц. Он чувствует, как руки любимого сжимают его, как колотиться его сердце и вздрагивает сильная грудь. Он чувствует всю рельефность тела Кацуки, его жар, его пульсацию и не может справиться с этим. Слёзы наворачиваются сами собой, застилают и без того мутные глаза, волны хрустящих искр проносятся по телу, вдоль всего позвоночника: одна, другая, третья — он уже не считает, просто закатывает глаза и расслабляется в крепких руках, которые поддерживают его бёдра и ягодицы до тех пор, пока уверенные пальцы не раздвигают половинки и не накрывают самое неожиданное место. Сквозь бурю наслаждения, Шото отдаленно чувствует, как тело любимого напрягается, как оно сжимается и сокращается, как ещё больше нагревается и твердеет, а кончики пальцев почти проникают в него. Отдалённо Шото понимает, что ему это безумно нравится, настолько, что он рассеянно накрывает руку любимого, прижимает её сильнее, а бёдра сводит крепче и тут же вздрагивает от восхищения, услышав низкое, яростное рычание. Не проходит и двух секунд, как между половинок становится горячо, мокро и липко, а Кацуки в те же секунды опрокидывает Шото на спину и наваливается сверху, продолжая сильно, судорожно и грубо толкаться в его ноги. Между ними сейчас настолько мокро, что всё хлюпает, но прочие звуки почти теряются на фоне рокочущего голоса Кацуки, от которого у Шото рвутся крики из самого нутра. Вслепую они не сразу находят губы друг друга, но когда находят — соединяются до боли грубо, страстно и просто дико. Шото стонет и жадно дышит Кацуки прямо в рот, а тот в это время ненавидит себя за то, что сделал. Его сперма на губах Шото, внутри Шото, она стекает с его девственных бёдер и ягодиц, она на его промежности и весь, весь Шото осквернён им так, что страшно поднять веки и посмотреть ему в глаза. Бакуго чувствовал себя гребаным растлителем. Он должен был сдержаться, должен был стерпеть и не поддаваться даже несмотря на то, что юноша сам этого хотел. Понимал ли он вообще, что делает? Казалось, что не Бакуго всё это начал, а как раз наоборот, но именно он, как более взрослый и опытный, должен был взять на себя ответственность. — Кацуки, — встревоженно позвал Шото, почувствовав тягость и внутренние терзания любимого. — Почему? Почему ты выбрал меня? — сдавленно пробормотал тот, уткнувшись носом в щёку юноши и шумно втянув его аромат, — я же тебя совсем не стою, — прошипел он с ненавистью, но вопреки этому добавил, лихорадочно вдавливаясь в личико и тело Шото ещё сильнее: — а теперь уже поздно. Я ни за что тебя не отпущу. Ты мой, нравится тебе это или нет. Едва он успел договорить, как тело под ним затрясло, нежные руки с тонкими пальчиками арфиста напряглись и сцепились на плечах капитана, короткие ноготки безжалостно впились в кожу, а в шею вонзились довольно острые зубы. Бакуго раскрыл глаза и прошипел, скорее от неожиданности и удивления, чем от боли. Уже собирался отпрянуть, как хрупкий юноша под ним сам перевернул его на спину одним махом и теперь угрожающе нависал над ним. Его лицо по прежнему было румяным и влажным, по прежнему красивым, но на этот раз по-дикому, по-яростному красивым. Шото злился, что вовсе не пугало, но впечатляло не меньше, чем когда он был нежен и возбуждён. — Не смей, — произнес раздражённо, этот взбешённый котёнок, — не смей даже думать так больше! Я буду только счастлив, если ты меня ни за что не отпустишь, потому что без тебя я не смогу существовать. Ты подарил мне то, что никто другой подарить не может, но выбрал я тебя не поэтому, а потому что понял, что никто так, как ты, не способен меня любить. «Надо же какой сердитый», — подумал Бакуго с изумлением наблюдая, как Шото просто корёжит от раздражения, впрочем, как только он закончил свой трогательный монолог, так личико его стало просто недовольным. Тем временем капитан не знал даже, что ответить. Весь смысл сказанного юношей как будто отнял у него дар речи, однако, Бакуго был бы уже не самим самой, не найди он, как возразить или, скорее, победить в этом словесном поединке. — Что же со мной будет, если я посмею подумать, что тебя не стою? — с вызовом произнес он приподнимаясь на одном локте, — искусаешь меня своими остренькими зубками? Вся суровость разом померкла в глазах Шото после такого, он не мог придумать, что сказать и просто глазел растерянно на Кацуки, который теперь улыбался самодовольно. Глядя на него юноша не сдержался и сам растянул губы в нежной улыбке. — Так-то лучше. Оставайся таким и дальше, — мурлыкнул он, приблизившись к лицу Бакуго, которое слегка покраснело при этом, но быстро преодолев смущение тот выпрямился ещё больше и твёрдо ответил: — Как хочешь, — а спустя долгую паузу, в течение которой они успел примирительно обняться и Шото безмятежно прикрыл глаза, укладывая голову на груди капитана, последний добавил, оглаживая голые плечи и любуясь двуцветными косами: — зубастик.