Сигареты в руках, чай на столе Так замыкается круг И вдруг нам становится страшно что-то менять Виктор Цой, «Перемен»
Сегодня приходится просыпаться непозволительно рано. Снова. На календаре вроде уже весна, а на улице всё ещё морозит так, что всем приходится кутаться в несколько одеял и пледов, а нам со Спицей, как обладательницам окна с огромными щелями в раме, ещё и спать в свитерах. Собственно, даже просыпаюсь я теперь не от привычных ночных кошмаров, а от холода. Случись такой холод прошлой весной, мы бы несомненно что-нибудь с этим сделали: добились бы ремонта окна или в крайнем случае придумали какой-то более оптимальный вариант, чем просто заткнуть щели тяпками, но сейчас до выпуска оставалось всего ничего, так что мы обе пришли к выводу, что даже думать над каким-то решением этой проблемы нет смысла. Мне было страшно. Не знаю, как там Спица, но лично меня от одной только мысли о том, что вот-вот придётся покинуть стены Дома, бросало в дрожь. Ощущение неизвестности ледяными пальцами стягивало горло. Что мне делать в Наружности? Вернуться к отцу, который окончательно спился ещё до нашего с Джеком отъезда и за все эти годы даже ни разу к нам не зашёл? Да и на Изнанке мне делать было нечего. Дом так и не смог меня принять, просто проигнорировал моё существование, в то время как Джека он принял с распростёртыми объятиями. Хотя, кажется, теперь даже у моего брата есть какие-то проблемы с Той стороной. Не знаю, меня в такие дела он не посвящает. Да, не посвящает уже вообще ни в какие. А вот отсутствие кошмаров, думаю, можно считать небольшим плюсом. Пожалуй, единственным во всей этой ситуации. В окно совершенно бессовестно задувает совсем не весенний ветер, от чего тонкая тюлевая шторка — в нескольких местах порванная питомцами Кошатницы и зашитая нами вручную, будто вся испещрённая уродливыми кривыми шрамами, — развевается над забитыми вещами подоконником. Я смотрю. Через пару минут сажусь на кровати, натягивая на плечи серый шерстяной плед. Оглядываюсь по сторонам так, словно за те несколько часов, на которые мне удалось уснуть, в нашей спальне могло что-то измениться, но нет, всё по-старому. Спица всё так же на своей кровати со скрипящими пружинами, лежит, повернувшись к стене лицом и с головой укрывшись одеялом. У нас тут тихо. Плед снова сползает с плеч, и я поправляю его сонным, немного рваным движением. Он просто невероятно тёплый, пусть и немного колется, это я стерплю. Помнится, когда-то очень давно я утащила его из Четвёртой, а вернуть так и не представилось повода. Это был плед Волка… Ветер снова завывает и обдаёт холодом щиколотки и босые ступни. Надо бы заткнуть эти щели в окне какими-нибудь ненужными тряпками. Где там у Спицы её кофты? Всё равно она многие из них не носит… Я поднимаюсь на ноги, удерживая плед на плечах, и иду на половину Спицы. Разделить комнату на две части мы решили уже после года соседства, потому что ей было невозможно жить со мной, а мне — с ней. Но мы привыкли. Пол у нас в спальне холодный, даже ковра нет, даже какого-то жалкого его подобия, и при каждом шаге ноги практически сводит судорогой. Холодно. Я жалею, что не надела носки, но сейчас это уже не имеет никакого значения. У подножия своей кровати Спица скидывает вещи, которые уже не носит. По крайней мере, так кажется мне, потому что весь этот цветастый ворох лежит тут уже несколько месяцев и меньше по своим размерам не становится. Я хватаю первую попавшуюся кофточку и, скрутив её в жгут, иду к окну, затыкая щель внизу рамы. Свистеть начинает тише. Правда, спать теперь совсем не хочется, так что я лишь устало опускаюсь на собственную кровать, слушая жалобное поскрипывание пружин, и начинаю внимательно изучать стену перед собой, стараясь смотреть чуть выше Спицы. По штукатурке длинным ломаным изгибом тянется тонкая линия. В детстве мне всегда нравилось думать, что эта трещина — проход между мирами, и именно через неё я смогу попасть на Изнанку. Даже сейчас эта трещина выделяется на чужой стене, словно смотрит прямо на меня, и так манит, манит, манит. Раньше я думала, что всё это действительно что-то значит. Я считала себя избранной. Перевязанная лентой коробочка, всё ещё не открытая, но уже перекочевавшая из-под подушки под кровать, попадается на глаза. Несмотря на убивающее состояние весенней хандры, жутких холод от которого стучат зубы и полное нежелание открывать заветную коробочку, руки тянутся к ней сами по себе. И я повинуюсь. Затянутый годами узелок отказывается развязываться, что на одно мгновение стопорит движение. Сердце у меня ухает куда-то вниз, растягивая по всей груди чувство саднящей тревоги, но я, привыкшая к этому чувству всегда прислушиваться, почему-то его игнорирую. Руки действуют сами по себе. Мозг почему-то отключается, пуская всё на самотёк. Дрожащие пальцы отказываются слушаться, и отворившаяся наконец-то крышка вываливается из рук. От того, что я вижу, перехватывает дыхание. Вот, вроде бы, небольшая картонная коробка, а умудрилась вместить в себе самые важные в моей жизни вещи. Я тяжело выдыхаю и только тогда осознаю, с какой неистовой силой колотится о рёбра сердце. Первым на глаза попадается вытертая пачка сигарет. Давно опустевшая, в этот миг она кажется мне самой ценной вещью на свете, потому что чёрной ручкой на ней нацарапан сочинённый Волком стих. Кривой, с пропадающей рифмой и практически отсутствующим смыслом, но я всё равно жадно вчитываюсь в неровные строчки, вспоминая тот день, когда Волк его написал. Кажется, тем вечером мы сидели в Могильнике. Я интуитивно прижимаю пустую пачку к груди, словно это поможет мне вернуть к жизни Волка. Или хотя бы немного согреться. Замираю в таком положении, — не самом удобном, ноги поджаты под себя, спина прямая словно линейка, — правда, не знаю, на сколько. Вспоминаю о том, что могу двигаться только когда ощущаю, что затекла спина. И вижу, как ползёт трещина на стене. Снова заглянуть в коробку казалось необычайно сложным. В ней хранились сотни самых разных безделиц, которые открывали для меня всё новые и новые воспоминания, расковыривали старые раны, которые начинали кровоточить, пачкая мои руки и всё вокруг меня кровью. Какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что коробку стоит как можно скорее закрыть и спрятать как можно глубже под кровать, а ещё лучше — обратно на подоконник под груду тряпок, где ей самое место. Потому что вспоминать обо всём этом неимоверно больно. Но я всё равно запускаю дрожащую руку в коробку, игнорируя бухающее о рёбра сердце, и, не глядя, цепляюсь пальцами за первую попавшуюся вещь. Ей оказывается небольшое колечко от пивной пробки, которое даже сейчас можно с лёгкостью нацепить на палец. Я до сих пор помню, как Рыжий в шутку предлагал мне выйти за него замуж, а я смеялась и соглашалась. Кажется, на следующий день Стервятник Рыжего укусил. Что с них взять, тогда мы были детьми. Я слегка трясу коробку, наклонив её вбок, чтобы все мелкие вещи ссыпались вниз, и я смогла увидеть то, что находится на самом Дне. Моё сердце снова ухает вниз. Полустёртыми золотистыми завитками на меня смотрят «Мифы и легенды древней Скандинавии». Те самые, которые Свист подарил мне в наш первый год в Доме. Помнится, мы с Волком зачитывали эту книгу до дыр, передавая друг другу из рук в руки. А когда Слепой принял закон о разделении парней и девушек, то у нас появилось тайное место под подоконником на первом этаже. Когда я дочитывала книгу, я прятала её в ту нишу, а Волк потом забирал, и наоборот. В горле у меня встаёт ком, и я всеми силами стараюсь проглотить накатившую обиду. Потому что ничего этого больше не будет. Ни шутливых предложений руки и сердца от Рыжего, ни чтения книг с Волком, ни тёплых отношений с братом. У меня больше не будет ни-че-го. Откладываю коробку на кровать и прячу лицо в ладонях. Холодные, отмороженные не весенней погодой пальцы помогают немного прийти в сознание. Только сейчас замечаю, что плед соскользнул с плеч, а меня колотит. Хочется захлопнуть крышку этой чёртовой картонной коробки, закинуть в самый дальний угол и забыть о ней навсегда, оставив где-то в Доме после своего ухода. И я действительно собираюсь это сделать — цепляю пальцами ленточку, поднимаю крышку с пола, но потом замираю на месте. В тусклом свете пробивающейся через тюлевую шторку луны успевает блеснуть крохотный ключик. В один момент я забываю и о книгах, и о стихах. Всё вокруг теряет значение, сужаясь до размеров маленького стального ключа на дне коробки. Почему-то я была уверена, что потеряла его… Он всё такой же маленький, резной сверху, и всё так же блестит. Я вспоминаю, как Стервятник подарил мне его в тот день, когда Джек впервые оказался на Изнанке. В голове отзвуком проносятся сказанные им тогда слова, но звучат они не привычными мне Голосами, а голосом самого Рекса. С той самой интонацией и тем самым голосом, которым он тогда это произнёс. Я сжимаю ключик в кулаке, и он снова врезается в ладонь. Делаю глубокий вдох, стараясь сморгнуть скопившиеся в уголках глаз непрошенные слёзы. Терпеть не могу плакать. — Ты в порядке? — тихий голос сонной Спицы возвращает меня в реальность. Только тогда я понимаю, что сижу на кровати перед перевёрнутой картонной коробкой и тихо рыдаю на собственных коленях. Жалкое зрелище. Соседка поднимается на локтях, и пружины под ней слегка скрипят. Спица выглядит озабоченной, а я только легонько мотаю головой из стороны в сторону на её вопрос. Мы молчим несколько неприятных секунд. — Всё нормально, — бессовестно вру, принимаясь вытирать слёзы со щёк. Кулак всё ещё не разжимаю, — Слушай, Спица, а у тебя есть какая-нибудь цепочка? Этого оказывается достаточно, чтобы она окончательно проснулась. Соседка принимается активно кивать головой, на четвереньках переползает на другой край кровати и принимается рыться в тумбочке. я лишь сижу и наблюдаю. Дыхание начинает медленно восстанавливаться, а стальной ключик холодит кожу, не позволяя снова проваливаться в собственные мысли. Спице требуется около тридцати секунд, чтобы достать откуда-то из ящика тоненькую цепочку. — Это мне Лэри подарил, — немного стыдливо поясняет она, стягивая оттуда какой-то уродливый кулончик и протягивая цепочку мне. Я кошусь на неё с недоверием. При всей важности моей вещицы, я не могу забрать у Спицы цепочку, подаренную Бандерлогом. Потому что понимаю, что для неё это так же важно, как и для меня, — у меня есть ещё одна, — с легкой улыбкой поясняет соседка, заметив моё замешательство. Спица кладёт цепочку передо мной, и я подцепляю её ногтем. Слегка улыбаюсь, когда маленький замочек щёлкает, а крохотный ключ опускается мне на грудь. Прячу его под свитер и ночную рубашку, и когда холодный металл прикасается к коже, вздыхаю, наконец, с облегчением. Благодарно улыбаюсь Спице, впервые за несколько дней чувствуя на душе какую-то лёгкость. Замечаю, что соседка не ложится спать, а лишь усаживается на свою кровать, поджав ноги, и смотрит на меня в упор. Я смотрю в ответ. Наше молчание становится ужасно неловким, и мне уже хочется что-то сказать, чтобы разрядить обстановку, или хотя бы поблагодарить за цепочку, чего я всё ещё не сделала. Но она лишь снова улыбается мне, тепло и совсем не сонно, и снова начинает копаться в своей тумбочке, доставая оттуда карты. — Раз уж спать не собираемся, давай хоть в карты сыграем. — В вист? — теперь уже я не могу сдержать улыбки, скидывая на пол плед, подушку и одеяло. Моему примеру следует и Спица. В этот момент почему-то плевать и на сквозняк у пола, и на весь Дом в целом. Где-то в глубине коридора слышится нечленораздельный визг Габи.***
Утро следующего дня оказывается чуть более тёплым, и несмотря на то, что выпадает оно на пятницу, а занятия никто не отменял, после завтрака я всё равно предпочитаю отправиться в Коффейник. Помимо нескольких малолетних Крыс и Кролика за стойкой там всё равно никого нет, так что я покупаю себе чашку кофе и усаживаюсь в самый дальний угол, греясь горячим напитком. Выуживаю из-под свитера цепочку и подношу ключик к самым глазам, снова рассматривая. Сейчас у меня не получается вспомнить, почему я решила убрать его в коробку, даже мысли такой допустить не могу. Рекс всегда был рядом со мной, даже когда я этого не просила, когда об этом не догадывалась. Всегда опекал и оберегал, был своеобразным Ангелом-хранителем. И стальной ключик размером с ноготь, который я держала перед собой, был отличным этому напоминанием. Слегка улыбаюсь, принимаясь заново изучать резные узоры, и совсем забываю про остывающий кофе. Сейчас это последняя вещь, которая меня волнует, хотя заледеневшие пальцы говорят об обратном. От одних только воспоминаниях о том, через что нам с Рексом пришлось пройти, становится теплее. Это не такое тепло, как от чашки кофе, это тепло другое, зарождающееся где-то глубоко в груди, разливающееся по венам и согревающее изнутри. Это тепло даёт какую-то необъяснимую внутреннюю энергию, заставляет не опускать руки и двигаться дальше. Это приятное чувство. Пожалуй, самое приятное из того, что мне когда-либо доводилось ощущать. — Новая побрякушка? — передо мной сидит Свист, бледный и немного осунувшийся. Видимо, я настолько сильно погрузилась в свои мысли, что не заметила, как он вошёл и подсел ко мне. Даже шагов и стука костыля не услышала, да и Голоса, привыкшие шептать мне о многом из того, что происходит в Доме, молчали. Странно. Обычно, из вороха разнообразных голосов и невнятных фраз мне всегда удавалось услышать что-то о Свисте, а теперь они почему-то молчали, словно игнорировали его существование или не хотели говорить о нём. Замечаю, что подрагивающими пальцами он обхватывает точно такую же чашку кофе. — Тебя это не касается, — стараюсь сказать это как можно мягче, пряча ключ под свитер. Переругиваться с братом сейчас нет ни настроения, ни желания, а судя по его внешнему виду, из равновесия его может выбить любое неосторожное слово. Мы долго молчим. Тишина получается как никогда неприятной и давящей, но ни один из нас даже не пытается её нарушить. Свист барабанит окольцованными пальцами по поверхности стола. В этой детали внешности он становится чем-то похожим на Стервятника. — Слушай, я тут хотела узнать, — тема для разговора приходит неожиданно, я даже толком не успеваю осознать, что начинаю говорить. Опираюсь локтями на стол, придвигаясь к Свисту чуть ближе и понижая голос до шепота. Вообще, я бы не сказала, что в Доме принято говорить о таком, но Джек мой брат, и у нас никогда не было друг от друга никаких секретов. По крайней мере, раньше, — а что с нами будет после выпуска? Он улыбается. Криво и совсем не так, как улыбался в детстве. Смотрит на меня снисходительно, с ноткой превосходства, словно я для него не старшая сестра, а какая-то несмышлёная девчонка со двора, которая спрашивает о том, чего ей знать не положено. От этого его взгляда у меня в одно мгновение скручивает живот. Становится до того неприятно и тошно от того, что я уже знаю его ответ наверняка, что начинаю жалеть о том, что завела этот разговор. Лучше бы сразу встала и вышла. — По-моему, всё очевидно, — он откидывается на спинку стула и смотрит на меня немного щурясь. От его взгляда начинает неприятно скрести на душе, — я на Изнанку, а ты в Наружность. Из моей груди рвётся разочарованный вздох. Нет, ну а чего я ещё ожидала? Какого-то другого исхода? Смешно. Я стараюсь поглотить все рвущиеся наружу колкие слова, потому что не хочу снова с ним ругаться, а сейчас почему-то как никогда остро ощущаю, как много времени мы потратили на пустые препирания. Брат кажется мне немного странным. Постоянно дёргается, озирается по сторонам и впадает в задумчивость. Да, и эта его бледность и худоба… словно передо мной теперь и не он вовсе, а кто-то другой, на моего брата похожий и не похожий одновременно, но сейчас я на этом внимания не заостряю, лишь, подобно ему, откидываюсь на собственном стуле и сцепляю руки в замок. Всеми силами стараюсь напустить на себя равнодушие. — И насколько сильно может изменить Наружность? — спрашиваю, скорее, у себя, а не у него, но Свист всё слышит. Он улыбается, криво и с видом победителя, словно не хочет знать ответа на мой вопрос, потому что прекрасно понимает, что его это никогда не коснётся. — Знаешь, иногда я думаю о том… смог бы я узнать кого-нибудь из них, если бы встретил в Наружности? Ведьму, Черепа, да кого угодно из того выпуска, — я слегка дёргаюсь от его голоса, потому что совсем не ждала ответа. Джек же этого совсем не замечает и продолжает говорить, снова впадая в какую-то туманную задумчивость, — и я не могу ответить себе на этот вопрос. Почему-то мне кажется, что в Наружности они бы не прижились. Ну, знаешь, не выжили. Она бы просто переживала и выплюнула их, у них бы не вышло найти своё место в том мире. Именно поэтому тогда случилось то, что случилось. Это был знак, что покидать Дом не следовало. Таким как мы в Наружности просто нет места, и мне искренне жаль тех, кто отправится туда после выпуска. И тебя мне жаль. Он резко вскидывает голову, упираясь в меня взглядом. Глаза у него светлые и такие холодные, равнодушные, но каждое моё движение он цепляет практически со звериной жадностью. Я хотела огрызнуться, сказать о том, что мне не нужна его жалость, но слова почему-то застревают в горле. Мне становится не по себе. Я интуитивно выуживаю цепочку из-под свитера, сжимая ключик в ладони. — Знаешь, я пойду, — выходит сипло и чересчур жалко. Я подскакиваю со своего места так, что стул переворачивается, задирая вверх ножки. Замечаю неодобрительный взгляд Кролика, но меня это сейчас не волнует. Не оборачиваюсь, но знаю, чувствую, что всё это время Свист смотрит мне в спину, дохожу до выхода и только вывалившись в коридор понимаю, насколько тяжело было дышать всё это время. Мы никогда не разговаривали о прошлом выпуске. Никогда не поднимали эту тему, потому что прекрасно знали, что каждому из нас снится этот проклятый кораблик в луже чужой крови. Никто никогда об этих снах не рассказывал, но та ночь как-то сплотила нас, словно соединила своеобразными невидимыми нитями, и нам не нужно было говорить вслух, чтобы друг друга понять. С той ночи прошло так много времени, а Свист вспомнил об этом именно сейчас, когда до нашего собственного выпуска осталось так мало времени. В тот момент на меня обрушился весь ужас осознания: нам их участи не избежать. На негнущихся ногах я медленно двигаюсь в сторону девичьего крыла. От накативших неприятных воспоминаний и ощущений голова начинает немного кружиться, а Голоса начинают суетиться и что-то судорожно шептать. Думаю, они бы метались по черепной коробке, если бы могли. Давлю на голову пальцами, стараясь унять нарастающую боль, совершенно не замечая, как меня шатает из стороны в сторону. Кажется, один неверный шаг, и я полечу вниз. Стены Дома меня душат, плывут перед глазами цветными пятнами. Неровные надписи практически кричат, стараясь привлечь к себе внимание. Мне катастрофически не хватает воздуха и начинает казаться, что если я прямо сейчас, сиюминутно не выйду на улицу, не глотну свежего, немного морозного и такого не весеннего воздуха, то умру прямо здесь, в коридоре. Непонятно откуда появившийся ужас начинает накатывать волнами, тело перестаёт слушаться, и я слабо управляю негнущимися ногами. В один момент пол перемешивается со стенами и потолком, и я начинаю лететь вниз. Ощущаю на себе чужую хватку, начиная по привычке брыкаться и стараться вырваться. Полный ужаса вопль застревает где-то в горле, потому что в помутнённой памяти тут же всплывают воспоминания о том, как после смерти мамы отец напивался и бил нас. Мне, как старшей, доставалось больше и сильнее. Не терплю чужих прикосновений. Не хочу новых побоев. — Тише, тише, Пташка. Это я, — слышу у самого уха такой родной приятный баритон, немного успокаиваясь и слегка обмякая в чужих руках. Стервятник придерживает меня за плечи, помогая устоять на ногах, и, видимо, старается заглянуть мне в глаза. В моих собственных всё плывёт, — С тобой всё хорошо? Что случилось? Мне бы очень хотелось ответить на этот вопрос, но всё перед глазами смазывается в нечёткие пятна, и даже различить перед собой Рекса я могу только благодаря его голосу и жёлтым глазам. Беспомощно цепляюсь за его плечи, стараясь вымолвить хоть слово, но голова беспощадно кружится. К горлу подступает тошнота, а Рексовы глаза ещё сильнее теряют очертания, расплываясь огромными фарами-пятнами, которые постепенно заполняют собой всё пространство. Голос Стервятника тонет под толщей воды, которая, кажется, накрывает меня с головой, выбивая из-под ног почву. Кажется, именно так Волк описывал мне состояние при Прыжке.