Take me to church,
I'll worship like a dog at the shrine of your lies,
I'll tell you my sins and you can sharpen your knife.
Offer me that deathless death,
Good God, let me give you my life.
Hozier — Take me to Church
Ревак крепко сжимал чужие бледные ягодицы, впивался ногтями в прохладную от пота кожу — под его хищными пальцами на ней четко проступали болезненные розовые следы. Сопровождая каждый толчок натужным выдохом, ощущая то, как судорожно сжимают его естество чужие, так и не сумевшие расслабиться мышцы, тщетно пытавшиеся его негостеприимно вытолкнуть, Ревак лишь плотоядно осклабился, не без удовольствия ускоряя темп. Вколачивался резко, глубоко, совсем не размениваясь на такую чушь, как бережность и мысли о чужом неудобстве — он не имел привычки осторожничать с идиотами, не способными на такие элементарные вещи, как догадаться просто расслабить собственную задницу. Разве не в интересах принимающей щели было перестать сжиматься так, словно он её не хреном тыкал, а чёртовым мечом? То-то и оно. А не переживать за остолопов, что хотя и могут, но не желают помочь себе сами — было одним из первых уроков, что Ревак выучил за свою жизнь в Саартале. Их убогость и дурость — не его дело. Он мотнул головой, отгоняя столь отвлекающие мысли. Сосредоточиться на ощущениях — простых, естественных, приятных, гребаных ощущениях было очень сложно. Что бы он ни делал, член мало-помалу терял твёрдость, и это жутко бесило. Ревак невольно скорчил лицо — слишком уж неправильными в его ладонях были клятые холодные бедра. Каким дреморой они настолько холодные? Настолько отвратительно рыхлые, чересчур мясистые на ощупь? Всё это: каждое движение, каждый толчок, каждый жест — было насквозь фальшивым, и его тело это прекрасно понимало, как бы разум ни пытался его обмануть. Проклятье! Тщетно и глупо было заставлять себя желать. Тем более, желать не того. Ревак мог сколь угодно тщательно подбирать на ночь утеху, но ни относительно ладная фигурка, ни плоские маленькие грудки, которых с этого ракурса совсем было не видно, делу совсем не помогали. Руки распознавали то, что не увидели глаза — до какой бы части трепещущей живой плоти под собой он не дотронулся, все чувствовалось не так. Каждый её пальм был каким-то чужеродным, и это навязчивое ощущение сбивало с темпа и настроения — как бы упоительно туго ещё совсем недавно девственный, напряжённый анус невольницы не обхватывал его член. Может, стоило снова попытаться дать глазам увидеть то, что он хотел видеть, когда выбирал девку для Гейнд сегодня утром? Ревак разомкнул ресницы и тут же скривился, вперившись взглядом бесцветных глаз в бледную спину перед собой, четко разглядев такой дурацкий округлый изгиб между сжатой в пальцах ягодицей и тонкой талией. Теперь девчонка и смотрелась неправильно. Даже неровно обрезанные волосы, оголявшие шею, что так понравились ему, когда она только пришла, теперь казались ему нелепой насмешкой. Да провались оно все в Обливион! Ревак ещё пуще стиснул в руках бедра, которые совсем недавно столь коварно обманули его своей лишь казавшейся худобой. Стиснул так грубо, словно пожелал оторвать от них куски. Его движения стали ещё жёстче, сильнее, злее — долбясь в стремительно терявшую привлекательность узость с напором хорошего копьеносца, он пытался компенсировать яростью обладания ту немощь, что все сильнее чувствовал промеж ног. На секунду ему даже показалось, что это сработает, что бешеный темп поможет и придёт долгожданная разрядка, но… То ли от неожиданности, то ли от боли девчонка вскрикнула, и этот её высокий, тонкий, неправильный голосок резанул по ушам и вновь сбил с нужного настроения. — Драная сука! — он с силой толкнул её так, что рабыня не удержалась на локтях и уткнулась лицом в подушку. — Закрой свой рот! С раздражением и яростью он ощущал, как тело перестает слушаться и с каждой секундой собственная всё более ощутимая мягкость начинает мешать, как момент столь нужного орг… семяизвержения ускользает, откладывается на неизвестный срок. Он настолько разозлился на этот её неуместный визг, который всё ему испортил, что руки так и зачесались схватить глупую дрянь за горло и… Покрасневшее от натуги и злости лицо исказила мстительная гримаса, когда он представил, что действительно сделает это. Да только сделает ли? Ревак чертыхнулся, вспомнив, что он уже однажды поступил так раньше — убил в своей постели. Да вот лучше после этого совсем не стало. Стало хуже. Баал и Кендов, может быть, и были способны получать от подобного удовольствие, а вот сам Ревак тогда лишь в иной раз доказал себе, что он иного пошиба — не такой как братья. Он так и не сумел забыть, как после того случая пару часов не мог проблеваться, задыхаясь от нескончаемых потоков кислой рвоты и презрения к себе. А когда он рассказал обо всем Ленне… Реваку тошно было вспоминать то, каким отторжением, каким разочарованием заискрились голубые глаза Ленне от того признания. Ему казалось, что он тонет, захлебывается в этом разочаровании. И Ревак тогда чуть не… Впрочем, слава Праотцу, он так и не смог причинить Ленне зла. И, как ни странно, после всего этого у Ленне даже нашлись силы его простить. Ленне… Ревак как вживую увидел пред собой открытое, улыбавшееся лицо, задорные, вечно прищуренные в усмешке глаза, длинные, возможно даже чересчур длинные ресницы. Вспомнил губы Ленне, которые умели и залихватски браниться, и шептать настолько сумасшедшие нежности, что у Ревака перехватывало дыхание. Они, эти губы, и на вкус были лучше, чем всё, что Ревак когда-либо… Мысли о Ленне одновременно и успокаивали, и распаляли его. Ревак вспоминал уже не только поцелуи, но и тёплую кожу, запах которой так любил вдыхать, пока Ленне не видит. И крепко сбитые, налитые мышцы. И смех. И то, как хорошо ему было, когда прямо здесь, в этой постели, под собой, вокруг себя Ревак чувствовал такой родной, такой правильный жар Ленне. Он и сам не заметил, как воспоминания о былом возвращали ему его мужескую силу, как возбуждение накатывало волнами бурлящей крови, как вновь окреп член. Как собственные движения стали куда плавнее, бережнее. Такими, какими были только с Ленне. Руки уже не сжимали бёдра девушки железными тисками, теперь они обхватывали её почти нежно. Ревак представлял затуманенные страстью полуприкрытые голубые глаза, когда горячая сладкая пульсация прошила его насквозь. Он слишком поздно вспомнил о том, что нельзя было кончать в неё так, и еле успел вытащить налитый до предела орган из истерзанной девичьей плоти. В следующую секунду белая густая струя вырвалась из покрасневшей головки и щедро окропила промежность тихонько всхлипнувшей рабыни. Подрагивая и пытаясь унять сбившееся дыхание, Ревак обмакнул два пальца в собственное семя и, собрав побольше, вставил их в её женское лоно. — Прогни спину сильнее, — хрипло велел он, и девушка с судорожным вздохом подчинилась. Ревак проделал манипуляцию ещё несколько раз, проталкивая вязкую субстанцию как можно глубже. Если повезёт, невольница понесёт от него. Матушка позаботилась о том, что все рабыни, из которых он сегодня выбирал, были на той стадии лунного цикла, когда беременность наиболее вероятна. И тогда… Перед глазами плясали цветные точки. Ревак крепко зажмурился на пару секунд, а затем медленно откинулся назад в попытке отдышаться. Совокупление отняло у него слишком много сил, по лбу и спине стекали крупные капли пота. Не глядя пошарив рукой, он ухватил кончик белоснежного покрывала и, потянув к себе, вытер тонкой тканью сначала взмокшее лицо, а затем и член. Недовольно сощурился, рассмотрев на покрывале тёмно-красные следы — как видно он перестарался, взяв девчонку столь резко. Посмотрел на нее: и правда, между разверстых перед его взором маленьких ягодиц виднелись влажные кровавые разводы, чересчур контрастные на бледной коже. Невольница тихонько дрожала от боли и унижения, не смея сменить откровенную позу без его разрешения. Ревак не сомневался в том, что она беззвучно плакала в подушку. Глумиться или кричать на неё он не стал. Лишь молча, почти зачарованно, смотрел на красную тонкую струйку — смесь её крови и маслянистой конопляной смазки — что медленно стекала из истерзанного заднего прохода девушки вниз, по половым губам, исчезая в светло-рыжей поросли на её лобке. «Вы с братьями — чудовища!» — как наяву он услышал голос Ленне и почувствовал, как тарабанившее от перенапряжения сердце вдруг на миг замерло, чтобы через секунду сжаться от острой боли. Когда-то он и Ленне так покалечил. И ненавидел себя за это до сих пор. — Можешь идти, — хрипло распорядился Ревак. Судя по тому, что он об этом знал, времени уже всё равно прошло достаточно, чтобы семя проникло туда, где ему было место. Невольница слабо зашевелилась. Он молча наблюдал за тем, как она, силясь унять болезненный вздох, медленно встаёт с постели не поднимая головы, как прихрамывая пятится прочь в глубоком поклоне. Рабыня почти добралась до двери, когда Ревак окликнул её. — Постой. Вон там, на полке слева стоят пузырьки. Возьми тот, что с алой жидкостью. Помойся и сразу смажь там, где болит. Наутро тоже. Всё быстро заживёт. Девчонка сбивчиво благодарила его, а он, устроившись на мягких подушках, уже не слушал её, погружаясь в свои мысли. Прикрыл глаза, вознося Праотцу немую молитву, чтобы сегодняшняя ночь обернулась удачей. Просто потому что если она не обернётся, Ревак даже не представлял, сколько ещё так выдержит. И выдержит ли.***
Даже теперь, в середине лета, в часовне Саартала было холодно. Ревак, к тому уже давно привычный, стоял у алтаря Праотца, укутанный в плотную накидку из бобрового меха. Трепещущее пламя свечи, которую он держал в руке, отбрасывало длинные тени на каменную статую дракона. Ревак вполголоса шептал молитвы, привычно прося господа о силе, о милости, о гибели врагов и крепкой руке — обо всём, о чём пристало молить великого Дова. В мыслях, однако, он был словно бы и не здесь, почти не вдумываясь в смысл произнесенных им же слов. Казалось, что Ревака расщепило надвое: внешняя оболочка нараспев возносила литании о вещах, которые, по сути, мало интересовали то, что жило внутри него. Однако же вслух просить Праотца о том, что он действительно… Ревак лишь горько ухмыльнулся неуместной мысли и затараторил привычные слова с удвоенной силой. Третий сын саартальского правителя слишком хорошо знал нравы Владык Дова, которым неистово и верно служил сколько себя помнил, чтобы всерьёз помыслить о подобном ребячестве. Косая тень легла на стену, чётко обрисовав его собственный остроносый, безбородый профиль на каменном барельефе старых богов, склонившихся в поклоне перед вытесанным в яшме Праотцом. Реваку даже не нужно было смотреть на идущего, чтобы понимать, кто присоединился к нему в часовне в этот час. Он и так узнал эту шаркающую торопливую походку, этот столь любимый ею запах лавандового свечного воска и чуть хрипловатое после чудом пережитой чахотки дыхание третьей кюны Азидала. Ревак окончил молитву и осенил себя знамением Праотца: скрестил руки на груди, затем прижал ладони друг к другу на уровне губ и, разомкнув их, раскрыл кисти и прислонил внешней стороной ко лбу, растопырив пальцы в стороны, словно перепонки крыльев. Лишь завершив свой диалог с богом, он позволил себе обернуться. — Матушка. Кюна Агнета была совсем невысокая: она едва доставала сыну до плеча. Сухонькая, с худыми, будто у ребенка, запястьями — Ревак был одним из немногих, кто знал, сколь обманчива эта хрупкость. Толстая свеча в цепких, как у орлицы, пальцах заливала жёлтым светом её вытянутое, покрытое ранними морщинами лицо, покатый лоб, явственно прочерченный глубокой складкой по переносице, тонкие бескровные губы, вечно сжатые в суровую, чопорную линию, играла золотыми бликами в её внимательных водянистых глазах, которые с возрастом стремительно теряли свою синеву, но взамен обретали всё более явственный, неистовый огонь. Этот огонь безошибочно выдавал в ней убежденную довианку и верную последовательницу своего жреца, негласно свидетельствуя о том, что третья кюна лорда Азидала по сути являлась его единственной истинной кюной. Сегодня мать как всегда выбрала для похода в молельню простое, скромное платье и коричневый шаперон. Одежда, кричавшая о том, что перед вами — кроткая праведница и неприхотливая покорная матрона, которую не волнует мирская шелуха. Весьма обманчивая и опасная маскировка. С поклоном поприветствовав каменного идола, женщина повернулась к Реваку. — aaL ZOK YOLOSseBORMah ViiN HIN MiiRaaD, KiiRi. — aaL Nii KOS FUL, MONah.. Она ещё даже не успела ничего толком сказать, лишь внимательно всмотрелась в его лицо, а Ревак уже, как и в детстве, почувствовал знакомый неуютный морозец, бегущий вдоль позвоночника, и причиняющий ему куда бо́льшее неудобство, чем стылый холод промозглой каменной часовни. Казалось, мать читает его будто открытую книгу. И, отчего-то, как и всегда, пред взором её открывались самые постыдные и порочащие страницы из всех, когда-либо о Реваке написанных. — Ты велел остричь ту девушку, что была с тобой вчера, — она не спрашивала, но утверждала. И Ревак, давно уже куда более высокий и сильный, тут же сгорбился под её пристальным взглядом, словно нашкодивший щенок. — Лохмы отрастут. А так она… — А так она стала похожа на несуразного мальчонку, а не на наложницу драконьего послушника. Мать не повышала голос, не отчитывала его, но с каждым её словом Ревака пригибало к земле. Он отвёл взгляд, не имея смелости смотреть ей в глаза. Но и на статуи и узорные изразцы Праотца он глядеть был не в силах. Поэтому, уставившись куда-то в полутьму каменного пола, Ревак буркнул: — Тому, кто усомнится, какого она пола, достаточно будет просто задрать девке юбку. О, он отлично понимал, как жалко и глупо это прозвучало. В этой самой часовне он слышал от матери и не раз — никому и никогда не придёт в голову проверять собственные дурные выводы, если таковые способны опорочить того, кто выше. Он, сын самого Азидала, был выше многих — практически всех в Саартале. Злым языкам никакие доказательства собственной неправоты не нужны — зачем? Но ничего более умного в его голову так и не пришло, а смолчать он просто не мог. Кюна Агнета не отвечала слишком долго. И повисшая между ними звенящая тишина была гораздо хуже всякого крика — приди кюне в голову повысить на Ревака голос. Однако она лишь молчала и молчала: это гнетущее разочарованное молчание с каждой секундой всё сильнее сдавливало его виски. Наконец женщина спросила: — Зачем, как ты думаешь, я привожу дев к твоему ложу, сын мой? — Чтобы я смог подарить отцу внуков, — отрывисто ответил Ревак — не ей, но узорным плитам под своими ногами. — Wah GEVahZEN HIN BALaaN, Revak. Она могла не продолжать, он и так понимал, что кюна имеет в виду: «ты достоин всего того, что по праву первенства считают своим твои братья». Кюна прошла прямиком к статуе Праотца и, предовлив перед его ликом, провела рукой над головой дракона. Ревак знал, что там, в латунных языках пламени прятался маленький потайной краник — одно ловкое движение, и в яшмовых чашах по бокам от статуи звонко зажурчала вода. Теперь никто, пожелай в эту рань сюда прийти какой служка или послушница, не услышал бы того, о чём кюна и её сын говорили в полумраке часовни. — Завтра наступает Великий Ритуал, — коротко бросила она через плечо. — Каждый из сыновей твоего благородного отца захочет порадовать его. Кендов принесёт даров охоты, в этом ему равных нет. — Та ведьма словно от Хирсина его зачала, а не от отца, — буркнул Ревак, не поднимая головы. Он не смотрел на неё, но чувствовал, как мать повернулась к нему, ощущая её неодобрительный взгляд всеми фибрами души. — Не смей так говорить о старшем брате, — сухо попеняла она и, увидев, что сын порывается возразить, добавила: — Да, пусть здесь нас никто не услышит, но, привыкнув злословить за его спиной, ты сможешь проговориться в куда более опасных местах и в куда менее подходящей компании. Не помнишь разве, что было, когда Баал посчитал уместным поглумиться над Кендовом? — Поняв, что угрюмо нахмурившийся сын ей не ответит, кюна пожевала губу, а затем, словно её и не перебивали, продолжила. — Баал пообещал привезти повелителю племянницу и меч твоего дяди. — Мирак не отпустит девчонку, — вновь не сдержался Ревак. — Хотел бы, сразу бы отправил от себя, а так… Из принципа не пустит. RUTH! Этот выскочка будет даже упрямей своего клятого папаши… — Конарика оскорблять тоже не смей, — отрезала кюна. Ревак поднял на неё протестующий взгляд, сразу ставший таким мальчишечьим. — Отец и не так отзывался о Валоке. И ничего… — То отец, — сурово заметила кюна, скрестив руки на груди. — Твой отец, Ревак, прекрасно знает, что и когда следует говорить. И лорд Азидал, при необходимости, сможет ответить за каждое своё слово — да так, что любой, имеющий к нему хоть какую-то претензию, больше не посмеет раскрыть своего рта, поминая твоего отца неуважительно. Ревак не знал, что на это сказать. По полу бежала какая-то букашка, и он, осклабившись, прихлопнул её носком башмака, получая какое-то остервенелое удовольствие, с хрустом растирая несчастное создание подошвой по каменной плите. Ревак был раздражён — но если с другими бы уже давно устроил скандал, если не драку, высказывать неудовольствие матери он не смел, робея точно так же, как и в детстве. И особенно злило то, что где-то в глубине души он понимал: она была права. — Я имею в виду, Баал скорее всего вернётся с пустыми руками, — наконец выдавил из себя Ревак, желая поскорее уйти от обсуждения собственных столь неуместных, по мнению матери, досадливых эпитетов. — Он — неплохой переговорщик, но лишь когда говорит с позиции силы. С Мираком так не выйдет, он теперь лорд, выше Баала, как ни посмотри. Хитростью меч и ребёнка тоже не вытащить, слишком уж рискованно — может повлечь скандал. Поэтому не думаю, что у брата получится. Хитрость и агрессия — те стратегии, которые Баалу знакомы лучше всего и которые вряд ли сработают сейчас. Да и обида его на Мирака слишком яркая, сорвётся, не сможет сохранить холодную голову. Агнета кивнула, соглашаясь со сказанным — Ревак явно видел: она удовлетворена тем, что сын перестал вкладывать в слова излишнюю эмоциональность и теперь рассуждал нарочито бесстрастно. — Даже если Баал вернётся с пустыми руками, он сможет и таким образом дать твоему отцу желанное, — ответила она, немного помолчав. Ревак непонимающе нахмурился. Агнета качнула головой, подошла к сыну и погладила его по щеке с таким выражением лица, словно объясняла трёхлетнему ребенку, почему плохо есть упавшую еду с покрытого грязью пола. — Юный Мирак лишь вступил в новую для себя роль, KiiRi. Не абы где, не на маленьком клочке земли, нет — наши Владыки выделили воспитаннику Конарика форпост, настоящий золотой надел, который с одной стороны прикрывает тыла Кейзаля на ресдайнском переходе, с другой защищает нас от маормерских пиратов, а с третьей… — … служит сенями старой Атморы, знаю, — буркнул Ревак, все ещё не понимая, почему пустые руки несолоно хлебавшего Баала, которого скорее всего «отбреет» драгоценный мальчик Владык, могли бы порадовать отца. — Ошибки зелёного юнца, — терпеливо продолжила Агнета. — Зелёного и безрассудного юнца, явно не созревшего для такого ответственного поста. Как их можно обнажить? Как лучше всего показать жрецам и Владыкам Дова ошибочность этого поспешного назначения? — Совет… — выдохнул Ревак, наконец понимая. — Значит, девчонка — всего лишь прикрытие? — Скажу иначе. Твоя кузина — первый камушек лавины, которая при благоприятных условиях может обрушиться на голову того, кто твоему отцу неугоден. Первая ошибка, обсуждая которую, Совет мог бы узреть многое… Кюна предпочла не договорить. — Его все зовут молодым драконом, — выдохнул Ревак, ввинчиваясь бесцветным взором в чешуйчатый узор на могучей груди изваяния Праотца. — Этого Мирака. После битвы при Найделе. Песни поют о нём. Он тоже не стал договаривать. О таком не принято было говорить. Даже он, которого мать могла порой попенять за несдержанность, понимал — некоторые вещи в Саартале вслух лучше не произносить. Например, то, что отец люто ненавидел «этого наглого хлыща Мирака». Не только потому, что Мирак всегда и во всём играючи превосходил его собственных детей. О нет, выкормыш Валока раздражал отца, казалось, целиком и полностью — начиная от самого факта его существования до того, что молодой маг посмел преуспевать в таких областях, в каких в его возрасте и сам лорд Азидал… Ревак робко повёл плечом. Да, отец был широко известен как один из величайших нордских героев их времени, как тот, чьи знания и магия подарили победу исграморовой армии, покорили материк. Он славился героем и избавителем, однако даже столь громкая слава была коварной и блудливой стервой. Пусть скальды Саартала воздавали честь подвигам Азидала в хвалебных балладах повсеместно, в столице и на юге популярны были уже совсем иные песни. О «молодом драконе», что отбил Найдел малой кровью, о человеке, сумевшем договориться с кимерскими купцами о торговле шёлком и лекарственными травами в обмен на мамонтову кость, тролий жир и меха. О герое, предотвратившем страшную атаку отщепенцев на столицу — спасшем тем самым сотни жизней. О любимом подопечном мудрого Партурнакса, единственного из двух высших драконов Нирна, взявшего себе ученика. О талантливом алхимике и маге трансмутаций, разгадавшем причины странного мора, два года изводившего анедильцев и ниредийцев, прятавшегося в… обычной свинцовой посуде, которую никто до него в болезнях винить и не думал. О «клятом выскочке», как отзывались о Мираке отец и братья. Его пророчили в новые Конарики, в то время как четыре сына самого Азидала не могли похвастаться и десятой долей такой популярности. Но особенно раздражал Мирак повелителя после похода на Анда Анар, где, прикрывая своего глупого дружка, он посмел открыто бросить вызов ему, тогдашнему Конарику. Отец за малым тогда не вышиб из наглеца дух — Валок помешал. Но с тех пор «мальчишку» ненавидел лютой ненавистью. Кендов и Баал не отставали. — Таким образом, вернись Баал один или с Закарией, он сделает угодное отцу дело. Остаётся Узнагар. Но даже твой маленький брат найдёт, чем порадовать повелителя, — заговорила кюна, и Ревак вздрогнул — за мыслями о Мираке он уже успел позабыть, с чего начинался этот разговор. — Учителя говорят, что он скоро постигает азы магии, а в таком возрасте даже чуть более яркая вспышка простеньких огненных чар может потешить сердце родителя. Он младший, Ревак. Младших порой любят и за просто так. Ревак не сумел сдержать горького хмыканья, пусть и столь тихого, что его было почти не различить. Любят? Кюна Агнета была умной женщиной, но её слепая преданность отцу порой играла с ней злые шутки. О нет, если Ревак и был в чём-то когда-либо целиком и полностью уверен, так это в том, что лорд Азидал ни маленького Узнагара, ни его старших братьев никогда не любил. Кендов мог принести под взор отца десятки умерщвлённых собственноручно даэдра, Баал мог вернуться ко двору в маске Конарика, Узнагар мог освоить всю магию Нирна за день — но хватило бы этого на проявление хоть толики настоящей отцовской любви? Ревак в этом сомневался. Прежде он об этом почти не задумывался, неосознанно убеждая себя, что отец просто слишком суров, чтобы открыто показывать привязанность к собственным детям. Но узнав ближе Ленне, узнав, каково это — любить, Ревак полностью уверился в горькой правдивости своих подозрений. Как бы подобные мысли не жгли его изнутри — хотя бы об этом Ревак предпочитал себе не врать. Кюна не спускала с сына цепкого взгляда. А затем сказала — прямо и жёстко: — А потому, зная наперёд, как смогут угодить нашему лорду твои братья, мы не хотим, сын мой, чтобы тем даром, что ты сам преподнесёшь отцу, были не твои достижения, а грязные толки о тебе. Толки, которые я пытаюсь искоренить не первый месяц. Которые лишь подпитались бы, предстань та девка перед посторонними в том виде, в котором ты её от себя отослал. Ревак отшатнулся, как от пощёчины. Его лицо пылало. — Я не… Я… — Ты, сын мой, конечно, не имеешь никакого отношения к той грязной напраслине, что возводят недоброжелатели. К той гнуси, что противна богам и отвратительна твоему отцу. Знай, каждый, кто был в мерзких пересудах о тебе мною уличён, уже лишился языка. Да только вот такие слухи подобны сорнякам. И выкорчёвывать их необходимо раз и навсегда. Ревак почувствовал, как тотчас опухли пазухи носа и невольно шмыгнул, пытаясь вдохнуть. Вдохнуть не вышло. Грудь стиснуло, и он невольно открыл рот будто выброшенная на берег рыба, со свистом втягивая ставший чересчур холодным воздух. — Да, матушка, — только и смог прогнусавить он, когда легкие наконец глотнули столь желанного кислорода. Была бы его воля, он бы сию минуту провалился сквозь землю — прямиком в Ямы Периайта. Мать никогда прежде не была с ним столь искренна в своём… презрении. В презрении к тому, в чём она умудрилась обвинить его, не обвиняя. И если её слова — её, женщины, что всегда была готова вступиться за Ревака, яростно защищая своё дитя, как горная медведица — жалили его подобно вымоченному в уксусе хлысту, то масштабы недовольства отца, узнай тот о… грязных наветах на сына, наверняка удавили бы Ревака до смерти. — Рада, что ты согласен, KiiRi. — Кюна говорила спокойно, но каждое слово казалось Реваку жёстким, словно закованным в железо. — Поэтому отныне твою опочивальню будут посещать рабыни дважды в неделю. В присталом девушкам виде приходить к тебе и покидать тебя так же. Пока хотя бы одна из них не зачнёт и не доносит твоё дитя до безопасного срока. Глядишь, к зимнему Ритуалу… — К зиме? — выдохнул Ревак, осипшим голосом. Он-то надеялся, что экзекуция закончится, как только зачатие состоится. — Это излишне, матушка. Ты отобрала самых здоровых невольниц, уверен, каждая из них способна будет… — Не забывай о том, как тяжело бремя магии влияет на процесс. Ты родился с умением колдовать, подобно отцу, и я благодарна богам за это. Да вот только в подобных вопросах твой дар предполагает определённые трудности, Ревак. К тому же и у обычного ребёнка, даже не зачатого магом, шансы родиться крепки лишь на третьем этапе беременности. Не стоит рисковать и расстраивать отца… неудачами. Ревак обхватил себя руками. Бессильное бешенство рвалось из него злобным рыком, но он сдержал себя, вместо этого принявшись измерять полутёмную часовню шагами. — Моя лекарка сможет изготовить тебе укрепляющий эликсир, — как ни в чем не бывало продолжила кюна. — С ним не должно возникнуть… трудностей. — Матушка! — возмущённо воскликнул Ревак, заливаясь краской. Он и сам не понимал, что его смутило и разозлило сильнее — предположение, что он немощен без специальных эликсиров, или понимание того, что кюна так легко раскусила его, практически озвучив столь постыдную истину: да, Реваку и правда было тяжело справляться своими силами в постели с невольницами. — Не понадобится, значит, не понадобится, — пожала плечами кюна. — Велю приготовить на всякий случай. В крепости, полной престарелых мужей, такому зелью не пропасть — возраст тоже налагает на тела разного рода ограничения, сын мой. Реваку хотелось зажать уши руками. От возмущения он не мог нормально дышать. Его так и подмывало накричать на мать. Или запустить огненный шар в какой-нибудь особо узорчатый барельеф на стене. Или же и вовсе развернуться — и как можно скорее уйти отсюда прочь. Вместо всего этого он просто застыл посреди молельни каменным истуканом, недвижимый, как и статуя господа в двух шагах от него. Не вовремя вспомнилась сцена из детства: не по годам рослый Кендов хлещет строптивую необъезженную кобылу кнутом, хлещет изо всех сил, оставляя на лошадиной морде и спине кровавые полосы. С полдесятка конюших стоят тут же, удерживая напуганное и разозлённое животное, чтобы крепкое копыто, не дай Праотец, не задело драгоценного наследника. Баал тоже здесь, он радостно смеётся, почти захлёбывается своим безумным смехом и хлопает в ладоши, подначивая старшего брата продолжать. И он, Ревак, совсем ещё маленький, застыл чуть поодаль. Ему жалко лошадку, по детскому лицу текут тихие слёзы, но он лишь часто-часто дышит и изредка моргает, не в силах ни слова проронить, ни пошевелиться. Поморщившись, взрослый Ревак усилием воли отпихнул назойливое воспоминание подальше, с горечью осознавая, что сейчас ощущал себя одновременно и той забитой кобылой, и самим собой из детства — незначительным, заплаканным и беспомощным. Бровь кюны приподнялась. Агнете явно было что добавить: — Наложницы болтливы, Ревак. Даже здесь, в Саартале. И если ты думаешь, что слухи о том, что происходит в твоей спальне, не покинут её стен — ты ошибаешься. То, что и как ты делаешь, не останется тайной. Поэтому сегодняшняя девушка… — Она жива? — он спросил и не узнал своего голоса. Рабыня, ещё недавно столь же безразличная ему, как тёсанный камень под ногами, просто не могла стать очередной жертвой его недальновидности. Не имела права обрекать его на это снова! Новые воспоминания заклубились, забурлили на грани осознания, и Реваку стоило гигантских усилиях удержаться, не дать разуму нырнуть в них, словно в омут. Мысленно отбиваясь от непрошенных беспощадных вспышек памяти, он всё равно успел мимолётом разглядеть в водовороте картин прошлого окровавленное тело на белых простынях — и себя самого, жалкого и презренного, рыдавшего над покойником, будто девчонка. Мать хмыкнула. — Пока не удостоверимся, что она не носит твоё дитя, невольница не покинет моих покоев. Потом же… — Ты её не тронешь! — Ревак скривился: таким мерзким ему показался собственный, сорвавшийся на визг голос. И всё же, превозмогая отвращение, он продолжил. — Девушка будет жить, даже если она не… Она будет жить! Агнета негодующе цокнула языком, сделав резкий, неопределённый жест руками, а её лицо, и без того не блиставшее особой красотой, исказила рассерженная уродливая гримаса. На мгновение женщина стала куда больше похожа на сердитую гусыню, нежели на степенную чинную кюну. — И чего тебе будет стоить её жизнь? А, Ревак? Я огнём выжигаю наветы, возводимые на тебя злопыхателями не для того, чтобы ты раз за разом ошибался вновь! — Её голос обрёл куда большую громкость, чем прежде, срываясь на фальцет. — Хочешь понимать всю серьёзность положения? Тогда я скажу откровенно, сын! Пусть лучше рабыни судачат о том, что ты живодёр, подобно Баалу! Пусть считают, что ты забил её до смерти, удушил, сжёг — да что угодно! Всё лучше, чем грязные слухи о том, что третий сын великого Азидала — педераст! И куда только подевалась эта её черта — никогда не выходить из себя, не высказывать неприятных вещей о власть имущих людях без обиняков? Слова матери брошенные — выкрикнутые — впервые настолько прямолинейно и злобно, звенели в его висках как удар. Часовня покачнулась. Ревак глядел на кюну широко распахнутыми глазами: гнев, стыд, обида, всё, что терзало его ещё минуту назад, растаяло, словно никогда и не существовало. Осталась только пустота, в которой звучало и звучало, не прекращаясь, одно лишь не удержанное ею слово. Кюна, однако, тут же поняв, что потеряла самообладание, умолкла. А когда заговорила вновь, её голос был мягким, почти ласковым. — KiiRi, пойми, не будь тех слухов, никому бы и в голову не пришло рассуждать о подобном. О таких глупостях, что позы для… что способы соития хоть что-то значат. Всем известно, так делают многие мужи, предпочитая нечто новое, желая, возможно, как-то… разнообразить свои ночи. Но сейчас, с тобой, любой намёк на неправильное, на греховное, может разгореться подобно брошенной в сухое сено лучине! Ведь твой отец… Ты же знаешь, как он относится к такой пакости! Как карает уличённых в таком! Повелитель наказывает блудников, насаживая их грешной плотью на острые колья, KiiRi! Умирать сутками в страшных муках! Неужели ты не понимаешь, как это опасно? Ревак шумно выдохнул. Нет, ему не нужно было об этом напоминать: он прекрасно понимал, как это опасно. Из страха перед этой самой опасностью и из ненависти к себе, согрешившему, он уже когда-то сорвался и сделал то, что пожирало его до сих пор, приходило в кошмарах. А теперь… Ревак смотрел на мать, но видел лишь её, наложницу, чьего имени даже не спросил. Видел заплаканное испуганное лицо. Видел тонкую струйку крови, стекавшую по её истерзанной бледной промежности. — Значит сегодня, завтра и в каждую последующую ночь, которую эта девушка проведёт со мной, способы нашего соития будут наиболее традиционными, JUDi. Других можете не искать, мне по нраву эта рабыня. Ревак отвечал отстранённо, бесстрастно. От былого смущения не осталось и следа: казалось, ничего, кроме слепого упрямства в своём намерении отстоять девушку, он больше не чувствовал. Даже если для этого ему придётся еженощно принуждать себя, переступать через свою природу — всё было лучше, чем новая кровь на его руках. — Ты остриг её, — глухо напомнила кюна, непрозрачно намекая на то, что нынешняя внешность наложницы могла вызвать ненужные пересуды. О да, он прекрасно помнил это. Уж больно буйными были эти локоны цвета пламени, которые он посчитал слишком длинными, слишком яркими, чересчур отвлекавшими от таких очевидных преимуществ как ладная, почти юношеская фигура — единственное, что его в ней тогда зацепило. — Остриг, — согласился Ревак, невидяще глядя в одну точку. — Потому что увлёкся, матушка. Заигрались со свечами, сам не заметил, как её волосы загорелись. Не мог же я позволить этой милой мордахе пострадать. Косы отрастут, зато лицо цело. — Свечи? — натужно переспросила кюна. Ревак задним умом понял, почти удивившись самому себе, что не удосужился даже постараться различить, какая именно эмоция скрывалась за ответом матери. — Свечи, матушка. Подобно своему брату, хотя говорить плохо о нём ты мне и не советуешь, но сейчас и единожды скажу — как и Баал, я… как же ты выразилась? Ах да, я живодёр, JUDi. Такой же, как он. Просто терзаю людей иначе. Люблю обжигать их кожу плавленым воском, если угодно знать. Или открытым огнём, когда наскучат. Да только эта девушка мне пока не наскучила. Задел случайно. Он сделал паузу, всматриваясь в посеревшее лицо матери, а затем продолжил: — Такие новости, матушка, думаю, целиком устроят каждую сплетницу крепости. Ты не находишь? Агнета качнула головой. — Раз тебе это угодно, KiiRi… — горько начала она. Ревак не дал договорить. — Да, матушка, мне это угодно. Сегодня я хочу вновь видеть её подле себя. И каждую ночь после. А в такие дни, когда посещать меня она не сможет из-за лунной крови, я выберу себе иную. Двоих мне хватит — негоже третьему сыну повелителя иметь больше девок, чем старшему. Согласна? Кюна помолчала, вновь недовольно пожевав нижнюю губу. Потом, видно решив всё же уступить сыну, кивнула. Но разговор на этом не оборвала: подошла вплотную к Реваку и, качнув головой, прижала ладони к его щекам. — Ты можешь злиться на меня сколько угодно за резкие слова, за возможно чрезмерную, на твой взгляд, опеку, KiiRi… — Я не злюсь, матушка, — безжизненно отозвался он, продолжая смотреть куда-то сквозь неё. –… но как бы ты не был сердит, ты должен понимать: всё, что я говорю, всё, что делаю — лишь для тебя, Ревак. Для твоего блага. Да, именно так, KiiRi! Ревак лишь горько хмыкнул, усилием воли сфокусировавшись на лице матери. Кюна говорила с чувством, а её взгляд, горевший слепой убежденностью собственной правоты, притягивал внимание, и как бы Реваку не хотелось сейчас окончательно уйти в себя, он покорно слушал. — Что такое Саартал, Ревак? — неожиданно спросила она, и юноша сморщил лоб — слишком уж неожиданно порой кюна меняла тему разговора. — Что за вопросы, матушка? Саартал — наш город. — Не просто город! Это старый оплот недов, колыбель нашей культуры в этих землях, одна из самых больших, важных крепостей Скайрима! Лакомый кусок для каждого жреца, для каждого лорда, разве нет? Так скажи мне, KiiRi, когда пройдут года, многие-многие года, и я уйду в курганы, когда туда же отправится твой великий отец — тогда, в этот день, как ты думаешь, кому будет суждено владеть этим славным городом? Ревак дёрнулся как от ожога: обсуждать такие вещи он опасался. Любой в здравом уме бы опасался! Мать прежде никогда не позволяла себе таких речей. Узнай отец о подобных разговорах… — Матушка! — Просто ответь, сын мой. Сегодня, сейчас, раз уж мы начали говорить откровенно, не скрываясь и не юля, давай будем откровенными до конца. Ты же понимаешь, все эти назначения извне — полная глупость. У повелителя четыре наследника, так неужели хоть кто-то в здравом уме может помыслить, что Саартал после него достанется пришлому? Нет, конечно же этому не бывать! А это значит, преемником вашего отца будет кто-то из вас. — Мои братья… Злая усмешка кюны говорила красноречивее слов. — Твой самый старший брат лишён магии. Оттого жрецом ему не бывать, а значит, жреческий надел наследовать он не сможет. Да и, скажем прямо, не блещет Кендов умом, какой из него правитель? Баал — калека, чья жестокость переходит все приемлемые границы. Конечно, наш повелитель тоже совсем не мягкосердечен, но то, что творит Баал, порой смущает даже его. Узнагар — забитое дитя, ни рыба ни мясо, дикий, как крысёнок. Разве не так вы его с братьями кличете за спиной отца? Так кто, кто же, по-твоему, будет достоин трона Саартала, когда придёт время? Дурак, лишенный дара? Увечный садист? А может, грязный оборвыш? Нет! Неужели ты не видишь, KiiRi, что всё, что я делаю, продиктовано лишь одним: заботой о твоём будущем? О будущем, которое не должны омрачить глупые пересуды, несущие смертельную опасность! Ревак сглотнул ком: полыхавший в глазах матери фанатичный огонь даже немного смутил его, но лишь на секунду. А затем непрошенные картины завертелись перед внутренним взором, и он невольно затаил дыхание, жадно вглядываясь в буйные краски собственного воображения: он сам, в маске высшего жреца, восседает на троне Саартала… Ведь и правда, он, хоть и младше Баала, магию знал не хуже. Но был здоровым, крепким, способным держать и меч в руке, и молнию на ладони. И, в отличие от старших братьев, Ревак был по-настоящему набожен, чтил Праотца и правильно воздавал почести старым богам. Разве не такое благочестие определяло хорошего проводника веры в Нирне, преданного пастыря Владык среди неокрепших умами овец? Истинного великого жреца? Разве он и правда не наиболее достоин из всех? Не то чтобы Ревак не задумывался о таком раньше, но теперь, наконец озвученная матерью идея загорелась, заискрилась перед ним во всем великолепии своей правильности. Потому он не смог, да и не захотел сдержать рассеянной улыбки. — Никаких пересудов не будет, матушка. Я тебе обещаю. Кажется, впервые за всё время их разговора, на лице кюны появились проблески удовлетворения от ответа сына.***
О том, что корабли Баала подходят к порту, Ревак узнал уже после полуденной трапезы. Отец был поглощён ритуальными приготовлениями в склепе — этой жреческой обязанностью он не пренебрегал никогда, часто задерживаясь в криптах куда дольше, чем того требовал церемониал Песни пробуждения — а потому встречать посольство Баала в порту выпало братьям. Крысёнка тоже было велено взять с собой — смысла в этом Ревак видел немного, но поверенный повелителя был не тем человеком, с которым принято спорить, а потому, закатив глаза к небу, Ревак отправил служку и за Узнагаром. Ожидал старшего и младшего братьев он в небольшом внутреннем дворике, вход в который открывался лишь из личных комнат жреческой семьи, тронного зала и высокой трапезной. Здесь, промеж крытых галерей, окаймлявших его с четырех сторон картинной рамой, примостился крохотный островок жизни — единственный во всей крепости сад. Высаженные вдоль периметра кусты рододендрона соседствовали с цветущей магнолией, красные азалии яркими вспышками выделялись на травяном ковре из мятлика и хосты, у проходов были высажены душистый розмарин и пряный имбирь, кое-где торчали густые лиловые пучки горной лаванды. Здесь же, посреди приятных глазу красок природы, прямо в центре квадратного дворика белела единственная не посвящённая богам статуя крепости — мраморная женщина, высокая, статная, с длинными распущенными волосами и ярким волевым лицом держит за руки двух детей, мальчика и девочку. Мальчик лет девяти, а девочка совсем крошка, на вид раза в два младше. Столь тонкой работы по камню Реваку не приходилось видеть ни до, ни после. Каждую чёрточку, каждую родинку, каждую тоненькую складочку на одеяниях ваятели передали столь искусно, словно то был не мрамор вовсе, но горячая плоть или же настоящая, мягкая, струившаяся в порывах ветерка ткань. Не будь троица ослепительно белой, казалось бы, что это живые люди, стоят себе на узорном пьедестале и любуются цветами. Когда Ревак был маленьким, он играл в этом саду в прятки с сыном повара. Довольно часто играл — до того дня, пока за этим делом их не застукал отец. Ревак как раз притаился за спиной каменной женщины, и его грязные от рыхлой садовой земли ладошки держались за её белоснежный подол. Отец никогда еще прежде на памяти Ревака не был столь зол. Правое ухо ещё неделю саднило — так резко лорд Азидал оттащил сына прочь. Оттащил и швырнул именно туда, где взрослый Ревак стоял прямо сейчас. «Никогда больше не смей их касаться, щенок!» Сколько лет прошло с тех пор? Пятнадцать? Ревак всё помнил так отчётливо, словно это случилось вчера. После того случая сын повара с ним больше не играл — много позже Ревак узнал, что его перепуганные родители отослали мальчика к кумовьям на ферму за пределами города: так боялись они гнева повелителя. Порой Ревак задумывался, что бы произошло, прячься за теми статуями не он, а сын повара? Отделался бы Толстый Вагни просто вывороченным ухом за испачканный монумент? Или то был бы его последний день в Нирне? Отчего-то Ревак больше склонялся ко второму. Как бы то ни было, свой урок из тех злополучных игр Ревак извлёк. Отец любил эти статуи. Любил до одури, очевидно считая их куда ценнее самого Ревака и всех его братьев, вместе взятых. Френи, Даанос и маленькая Лиен — прежняя семья повелителя, высеченная в камне, стояла здесь, в самом сердце крепости, почти столь же заповедная, как и идолы Владык Дова в молельнях и главном зале. Хотя Ревак мог бы поспорить на собственную правую руку, что для отца статуи богов сильно уступали в сакральности мраморным жене и детям. Мёртвые, убитые почти полвека назад — они всегда были и оставались для лорда Азидала куда более родными и настоящими, чем живые сыновья. По слухам, этот памятник когда-то изваяли пленные фалмеры. Неудивительно — всем были известны умения снежных эльфов в тонких ремесленных искусствах. Отцу, должно быть, это казалось проявлением высшей справедливости: и то, что скульптура была изготовлена руками сгубившего его город народа, и то, что после того, как камнерезы закончили работать над нею, лорд Азидал приказал казнить мастеров прямо пред ликами своей увековеченной в мраморе семьи. Ревак горько ухмыльнулся своим мыслям. Глупо было завидовать мертвецам и камню, но порой… Чьё-то неразборчивое бормотание отвлекло его от размышлений. Ревак сощурился и обернулся. В густой тени одной из галерей, едва различимая за буйными кустами боярышника, сливаясь с тёмно-серым фоном колонн сырого камня, медленно брела женщина, укутанная в вылинявший бесформенный балахон. Её спутанные седые волосы выбивались из-под домотканого капюшона, сухонькие, скрюченные артритом пальцы были сцеплены промеж собой, недвижимые, все, кроме разве что указательного, который ритмично и нервно отбивал такт по тыльной стороне второй руки. Ничего не выражавший взгляд бесцельно вперился в одну точку. Тонкие бескровные губы шамкали и шамкали что-то нечленораздельное. Ревак ругнулся про себя: старая ведьма всегда появлялась слишком уж неожиданно, словно призрак, обитавший в промозглых застенках Саартала, беспокойное эхо былых времён. Просачивалась сквозь камень, что ли? И вечно бубнила себе под нос всякий несвязный бред! Баал, помнится, по младым летам всё норовил толкнуть юродивую, поддеть её, подставить подножку. Потом, правда, что-то вдруг переменилось, и брат перестал доставать старуху — Ревак подозревал, что не последнюю роль в этом сыграл Кендов. Но порой Ревак жалел, что Баал оставил свои попытки извести блаженную — проклятая карга пугала его до дреморок. Пусть она не владела магией, пусть казалась тщедушнее чахоточного драугра, было в ней что-то до оцепенения жуткое. Ревака всегда корёжило, когда он видел, как старуха, словно пробудившись от пьяного дурмана, резко дёргала косматой головой, замечая подле себя его или кого иного, и тут её взор как-то внезапно становился осознанным, хищным, злым. Неожиданно шустро подлетая к человеку бешеным коршуном, она, брызгая слюной, начинала талдычить свои причеты прямо в лицо, часто порываясь схватить за руки или за грудки — от подобного Ревак каждый раз покрывался мурашками. О нет, ему даже стыдно не было за свою робость перед Саартальской Безумицей! То, как она могла, уставившись глаза в глаза, шептать всякую ерунду замогильным голосом, яростно скосив свой морщинистый рот, будто проклинала тебя до седьмого колена, не могло не пугать. И так, во имя Праотца, было каждый сраный раз! Вот и сейчас ведьма вдруг остановилась, подняла свой мутный взгляд, уставившись на Ревака. Подумала мгновение и резво почесала прямо к Реваку — того аж передёрнуло. Хотелось со всей дури залепить по проклятой грымзе магией — если бы не запрет повелителя, Ревак бы сделал так ещё лет десять назад. — Да твою же мать… — только и успел он процедить сквозь зубы, поняв, что спрятаться от карги уже не успеет. — Иди своей дорогой, ведьма, не трогай меня! Та же, уже успевшая подойти к нему, страшно осклабилась, ткнула в него пальцем и затараторила — на этот раз громче и отчетливей: — Смотри, Арне! Смотри! Будет расплата! Всех заберёт! Зверь, гроза, любовь… и снова гроза! Заберёт! Заберё-ё-ёт! И рассмеялась громким, надрывным, сумасшедшим хохотом. — Уйди, проклятая! — Ревак, сморщившись, отшатнулся, когда старуха протянула к нему руки: он едва увильнул от загребущего захвата морщинистых пальцев. — Иди прочь, говорю! И, когда он уже отчаялся, решив, что без стражи тут не обойтись, всё вдруг резко переменилось. Карга перестала порываться схватить его за ворот и выкрикивать околесицу. Она как-то разом сникла, уставившись ему куда-то за спину. Конечно, окончательно не заткнулась и всё продолжала что-то бормотать, но вновь тихо и неразборчиво, как и прежде. Лишь смотрела пустым немигающим взглядом поверх плеча Ревака — он, не оборачиваясь, понял, почему. Кендов. Когда приходил Кендов, старуха всегда успокаивалась. — Зверь! — напоследок заявила та, указуя кривым трясущимся пальцем в сторону Кендова. И пусть злорадности в её брюзжащем голосе с его приходом заметно поубавилось, звучал он всё так же отвратительно. Словно скрип ржавых, давно не смазываемых дверных петель. К счастью, новых пыток старушечьими бреднями не последовало — развернувшись, карга, шаркая, поковыляла прочь. Ревак с облегчением выдохнул и повернулся к Кендову: тот стоял, сомкнув руки за спиной, как всегда молчаливый, рослый, свирепый. Как всегда старательно отводивший глаза прочь от безумной ведьмы. — Рунольв велел дождаться Крысёнка, — кратко сообщил ему Ревак. Кендов лишь безразлично кивнул, уставившись куда-то непроницаемым взглядом. Он никогда не был многословным. Ревак почесал кончик длинного носа, украдкой посматривая на брата. Цвет волос, подобно другим сыновьям Азидала, тот унаследовал от матери — как и первая кюна повелителя по молодости, Кендов был шатеном. А вот вечно прищуренные, близко посаженные глаза ему достались явно отцовские — серые, практически бесцветные. Такие глаза были у каждого из братьев, разве что зенки младшего, Крысёнка, получились чуть темнее — насыщенного цвета пасмурного неба. В кого же верзила Кендов пошёл комплекцией, было решительно непонятно: лорд Азидал хоть и считался крепким воином, но его фигура и близко не была настолько выдающейся. Видно, в материном роду Кендова водились клятые медведи — до того он вымахал высоким и широкоплечим. «А ещё, как и его полоумная мамаша, он плох на голову», — услужливо подсказал внутренний голос, отчего Ревак невольно ухмыльнулся уголком рта. Пусть Кендов и был самым старшим, но без магии и без цепкого здорового ума… Брат действительно не имел ни малейшего шанса на Саартал. Бо́льшее, что ему светило — впоследствии сделаться поверенным будущего правителя — если, конечно, новый высший жрец рискнёт взять в поверенные этого воинственного дуболома. Как защитник Кендов и впрямь мог бы быть неоценимым, однако как советник… О, в вопросах, касаемых политических или экономических перипетий, и обычный табурет бы справился лучше старшего брата, в этом Ревак не сомневался ни на мгновение. «Впрочем, Баал в качестве лорда был бы ничем не лучше поверенного-Кендова», — не унимался злорадный, крепнувший с каждой секундой голос. Закусив губу, Ревак лихорадочно думал. Сцепленные в замок руки начало подёргивать от напряжения, но он этого не замечал, напряжённый как струна. В закоулках Главного Храма Бромьунара поговаривали, что именно жёсткая политика отца послужила причиной тому, что лорд Азидал в своё время потерял маску Конарика. Ведь война, когда-то сделавшая его героем, уже закончилась — кучки фалмерских поселений и рассредоточенное жидкое сопротивление ополченцев были слишком уж незначительными, чтобы брать их в расчёт. Совет желал уделить больше времени внутренним процессам: стройке, торговле, земледелию. Новые времена — новые подходы. Разве не об этом всё чаще шепчутся поверенные высших жрецов, когда думают, что их не слышат? И если дела и правда обстояли так — а в этом Ревак был практически уверен — то назначение на такой пост Баала меньше всего устроило бы Совет. Права была мать — братец слишком уж перегибал палку. Чего только стоила та изрезанная, искалеченная невольница, от одного взгляда на которую Ревака тогда чуть не вывернуло? Бедняжку пришлось добить, чтобы не мучилась: служки шушукались, что так поступили по её же просьбе — настолько невыносимы были её мучения. И то был далеко не первый и вряд ли последний подобный случай. Что бы там ни говорил поверенный Рунольв, Ревак, как и его мать, был всецело убеждён — Маргрит, младшая кюна лорда Азидала, вряд ли умерла своей смертью. И в том, что шепотки об этом достигли кое-каких ушей в Бромьунаре, Ревак не сомневался. Доверить подобному душегубу одну из центральных крепостей Кейзаля? Иным членам Совета даже в военное время такое решение могло бы показаться опрометчивым. А учитывая позицию нынешнего Конарика… — Крысёнок, — скрипуче возвестил Кендов. Ревак обернулся: слегка растрёпанный, белобрысый, как обычно покрытый какими-то пятнами — то ли угрями, то ли грязью, то ли и тем и другим — к ним, крадучись, словно затравленный зверёк, шёл насупившийся девятилетний Узнагар. — Отлично, — буркнул Ревак, неохотно выныривая из своих мыслей о будущем саартальского престола. — Тогда пошли. Баал уже совсем скоро причалит.***
Когда Ревак свернул в пустынное крыло, ведущее к его покоям, он перешёл на бег. Влетев в комнату, он со всей силы захлопнул дверь, разом отделившись от тусклого факельного света коридора деревянной преградой, погрузившей его в умиротворяющий безопасный сумрак опочивальни. Припав к двери спиной, юноша потихоньку сползал вниз. Его потряхивало. Святые Дова, как же страшен в гневе был отец! Что бы ни говорила матушка о потенциальной выгоде, неудача Баала, мягко говоря, разозлила повелителя. Впрочем, слово «злость» было слишком скромным, слишком незначительным, чтобы описать реакцию лорда Азидала на новости о том, чем обернулось посольство второго сына на Солстейм. Покинув тронную залу по приказу повелителя, Ревак был как никогда счастлив тому, что не он был удостоен «чести» отправиться на переговоры от имени отца. И что не он сейчас остался один на один с отцовским неудовольствием. Впрочем, Ревак даже не думал считать себя повинным в презираемом всеми нордами пороке трусости. Ибо избегать гнева лорда Азидала было… мудрым. Даже Кендов явно был счастлив убраться оттуда подальше, ну а о пугливом Крысёнке и речи не шло — младший едва не надристал в штаны прямо перед троном повелителя. Ревак понимал эмоции отца. Ему даже было немного, где-то очень глубоко в душе, но жаль Баала. Ведь грёбаный «молодой дракон» в очередной раз утёр братцу нос. Да только на этот раз всё зашло куда дальше, нежели глупые споры подростков, что-то не поделивших в бромьунарских закоулках, пока их влиятельные отцы решали судьбу Скайрима в Главном храме. Подумать только, этот Мирак всю клятую свиту и самого Баала спеленал, словно младенцев! Каков наглец! Баал, конечно, очень не хотел, чтобы слухи о том дошли до кого бы то ни было. Возможно, даже от отца хотел скрыть подробности своего позора. Да только куда там! Когда на посольский корабль водружали скованных попарно воинов и брыкавшегося братца, на груди которого насмешливо болтался привязанный шёлковым шнуром тряпичный медвежонок, мираков цепной пес передал капитану Лиафу скреплённое печатью письмо лично для лорда Азидала. Конечно же, тот права не имел с этим письмом ничего делать и обязан был его доставить от одного высшего жреца другому. Баал же… Баал понимал, что письмо опустит его самого в глазах отца не слабее треклятой игрушки. Медвежонка-то он сдёрнул, как только ему развязали руки, а вот письмо… Братец не был бы Баалом, не попытайся он как-то помешать передаче, запугать капитана. Но Лиафа Солёного Ветра разве напугаешь? Так что атмосфера на судне, когда туда ступили Ревак, Кендов и Узнагар, была напряжённей некуда. Морские волки Лиафа и хускарлы Баала за малым не хватались за мечи, испепеляя друг друга взглядами. Не приди он сам и Кендов вовремя, может и началась бы свара. И на чью сторону встал бы тогда повелитель, Ревак даже предполагать не хотел. Он был глубоко убеждён: то, что Баалу не пришло в голову ничего умнее, чем прилюдно угрожать Лиафу, наверняка и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения отца. «Каков же идиот! — стучало в висках Ревака. — Неужели не понимает, что младшего сына Ингола трогать нельзя? Или что пустыми угрозами лучшему мореходу побережья никого уважать себя не заставишь?» Впрочем, узнав о содержании послания, Ревак понимал нежелание брата, чтобы письмо попало в руки повелителя. Даже ценой ссоры с бесценным воспитанником Саартала — ибо передать отказ Мирака своими словами было бы куда милосердней для гордости Баала. Ревак не без содрогания вспомнил, с каким гневом отец читал — вслух читал — это даэдрово письмо. Его голос источал такую угрозу и злобу, что Ревак бы совсем не удивился, если бы отец покалечил второго сына. Единственное, чего Реваку тогда хотелось: казаться настолько незаметным, насколько только можно, чтобы ненароком не попасть отцу под горячую руку. И он сам, и Крысёнок с Кендовом, и поверенный Рунольв — все стали свидетелями позора Баала: «Мирак Солстеймский шлёт соратнику во сане, высокочтимому жрецу Азидалу Саартальскому, наилучшие пожелания. Закария Бладскал так же передаёт любезному дяде и кузенам пламенный привет. К сожалению, погостить в Саартале в ближайшее время она не сможет. Как и одолжить нашему гостю, дражайшему кузену Баалу, свой меч — ибо негоже наследию отца покидать хозяйку. В качестве утешения Закария с любовью передаёт дорогому братцу милую сердцу игрушку, дабы та могла порадовать юного Баала в моменты печали. С нетерпением ждём скорого общения на Совете». Ревак не сдержал нервного смешка и, окончательно осев на полу, уставился широко распахнутыми, горящими глазами в тёмный потолок. Даже прилюдная порка была бы куда предпочтительней такого письма. Пусть никто в здравом уме в лицо Баалу того не скажет, Ревак знал: клятого медвежонка ему никогда не забудут. И отец того не простит — Баала посылали на переговоры как посла, как голос Саартала, а Мирак вернул повелителю сына, будто напроказничавшего мальчишку, недоросшего до взрослых переговоров и заслужившего разве что хорошую трёпку да тряпичную куклу! Ревак часто дышал, обнимая колени. Сейчас как никогда ясно он понимал, что Баал, с треском пощёчины растерявший фавор отца, не сможет удержать Саартал. Не смог же он даже вернуться достойно, пусть и с проигрышем! Доверять ему после такого провала что-то серьёзнее? Ха, держи карман шире! А это значит, что его, Ревака, шансы существенно… Тихий стук в дверь показался ему оглушительней двемерской мины — Ревак аж подпрыгнул. На какую-то безумную долю секунды его сковал страх: а вдруг кто-то сумел прочесть его тайные мысли и теперь, узнав об амбициях третьего сына, отец прислал по его голову хускарлов? Почти сразу же, как только пришло осознание, что такое развитие событий было невозможным, он ощутил боль — ошалело подпрыгнув от неожиданности, Ревак ударился копчиком о каменный порожек. Он сморщился и сердито зашипел, потирая ладонью пониже спины: вот кого там, спрашивается, нелёгкая принесла? Но тут же перестал злиться, услышав едва различимый шёпот: — Это я. Ревак вскочил на ноги, распахнул дверь и замер, на мгновение забыв, как дышать. Он не видел Ленне почти два месяца — именно столько времени тот и другие воины его отряда провели вне Саартала. За это время каштановая борода успела отрасти куда сильнее, чем Ревак помнил — теперь она полностью прикрывала кадык. Загорелый от горного солнца — даже бритая голова его теперь была красновато-смуглой, раздобывший где-то узорчатые фалмерские наручи и внушительный широкий гномий пояс, крепко пахнущий конским по́том и спешкой, но такой же улыбавшийся и родной, как и прежде. — Ты, — сипло выдохнул Ревак. — Я, старший послушник, — деловито согласился Ленне, даже не пытавшийся скрыть широкой улыбки. — Всегда к вашим услугам. Ревак быстро осмотрел коридор за плечами гостя. Не увидев и намёка на присутствие посторонних, он чуть ли не за шиворот втащил Ленне в комнату, захлопнув за ним дверь. — Тебя никто не видел? — хриплым шёпотом спросил он, задним умом понимая, что всё ещё держит Ленне за воротник, что с силой прижимает его спиной к двери и что до него, до Ленне, расстояния — не больше трети альна. Лошадиным по́том и усталостью пахну́ло сильнее: Ревак вдыхал этот запах полной грудью, и что-то тёплое, уютное впитывалось в кровь вместе с кислородом. — Ни одна саартальская мышь. У Ленне был низкий голос, и когда он шептал, отвечая Реваку вот так, немного с придыханием, каждое слово у него получалось тягучим, вкрадчивым. Неприлично откровенным даже. Ревак всё время сетовал, что и сам не прочь был бы иметь похожий тембр — большинство довианских ритуалов подразумевали религиозные песнопения, а его, Ревака, голос не был и вполовину таким же звучным. И вот сейчас, когда этот, до дреморок приятный, обволакивающий шёпот звучал так близко, что обжигал прерывистым дыханием лицо Ревака, все прочие мысли и вопросы как-то разом перестали иметь значение. Как прошла экспедиция, нашёл ли отряд то, за чем уезжал, принял ли Ленне меры предосторожности — разве это сейчас было важным? В голове вдруг резко сделалось гулко от благоговейной тишины. Реваку стало легко и спокойно. Поцелуй был сладким, но колючим. Впрочем, сын жреца не жаловался — ему нравилась эта пушистая щётка, которую Ленне по чистому недоразумению звал бородой. Нравилось поглаживать её во время поцелуев. Нравилось и то, как она щекотала его кожу, когда губы Ленне опускались ниже — сегодняшний вечер не был исключением. Фалмерские наручи, тяжёлый гномий пояс с узорчатым жёлтым кинжалом и стальной хауберк полетели на пол, на них спустя доли минуты упали вышитая роба послушника и кожаный поддоспешник воина. Ревак и сам не понял, как они с Ленне оказались в постели, как горячие руки приятеля обхватили его член, за какие-то считанные секунды напитавшийся пульсирующей кровью. Закусив губы в предвкушении, он улыбался своим мыслям: с Ленне ему не нужен был никакой специальный эликсир — и без того стояло так крепко, что было даже больно. Кажется, Ленне что-то шептал ему. Ревак ни слова не понимал, но жался навстречу этому шёпоту, чему-то кивал, смеялся, ловил губами чужие губы, топил свои руки в густой поросли на покрытой шрамами груди. Наконец, настропалявшись до предела, Ревак перекатился Ленне за спину и мягким, но требовательным движением надавил тому на плечи, призывая согнуться. Ленне не нужно было просить дважды: он сделал это с раскованным заразительным смехом. Неудивительно, ведь он всегда куда лучше самого Ревака понимал и поощрял то, что происходило между ними. Ревак широко улыбнулся в ответ, обильно поливая изнывающий от желания член пахучей смазкой. И в миг слияния не сумел сдержать длинного стона облегчения: слишком уж долго он этого ждал. С Ленне было совсем иначе, не так, как с другими, как с той же вчерашней девчушкой. Сейчас, сегодня, с ним всё ощущалось остро, ярко, по-настоящему. Быть здесь, чувствовать его было головокружительно прекрасно — и каждая выпуклость горячего тела, и это рваное с хрипотцой дыхание, и то, как Ленне охотно выгибался навстречу движениям Ревака, подобно ему самому желая единения настолько полного и абсолютного, насколько им позволяли несовершенные человеческие тела. Когда Ревак подался ниже, почти вплотную прижав любовника к постели и жадно поцеловав в плечо, Ленне откинул голову назад и потёрся бритым виском о его шею, словно довольный кот. И Реваку показалось, что он и сам сейчас по-кошачьи заурчит от этой незамысловатой ласки. Толчки были размеренными и упоительно глубокими, казалось, что они звучали ровно в унисон с учащённым сердцебиением. Совсем не так, как бывало когда-то, пока Ревак ещё не понимал себя настолько, когда его презрение к собственным желаниям и злость на Ленне за то, что к нему так тянуло, заставляли его творить всякую дурь. Сегодня всё совсем иначе: сейчас ему было хорошо. Во многом именно поэтому, в отличие от вчерашней ночи, на сей раз Ревак кончил даже чересчур быстро. А затем охотно помог это сделать Ленне, нежно скользя по его плоти ладонью вверх и вниз, пока их губы и языки жили своей жизнью, сплетаясь в причудливой пляске. Он был уверен — Ленне не нужно ничего объяснять, не нужно извиняться за излишне скорую разрядку. Ленне понимал и, как Ревак надеялся всеми фибрами своей души — тосковал по этому не меньше, чем он сам. После, откинувшись на простыни, приводя в порядок дыхание и ни на секунду не отпуская Ленне из объятий, Ревак долго не мог собраться с мыслями. Спать не хотелось, как обычно бывало после секса — день был перенасыщен событиями, и разум продолжал лихорадочно работать, пусть теперь, наконец-то увидевшись с Ленне спустя столько времени, Ревак и сумел хоть немного расслабиться. Вероятно, нужно было что-то сказать, спросить, но Ревак только и мог, что рваными движениями поглаживать густую бороду Ленне, устроившегося на соседней подушке. И вдыхать сладковатый дым леннеева табака: Ревак мог сколько угодно твердить о том, что терпеть не может, когда приятель курит в его постели, но втайне наслаждался видом замысловатых спиралей, особенно контрастных на фоне плотного балдахина, да и этим запахом тоже — терпким, завораживавшим. Таким же, как и сам Ленне. Наконец, выдохнув особенно сложное, двойное колечко, Ленне нарушил повисшую между ними тишину. — Слышал, твой братец знатно дал маху на Солстейме. Ревак даже уточнять не стал, откуда хускарлу это известно — кому, как не Реваку было знать, как быстро неприглядные сплетни расползались по крепости. — И повздорил с Лиафом по возвращению. Ленне хмыкнул и сделал затяжку. — Интересно, остались ли еще в Нирне люди, с которыми он не повздорил? Ревак неопределённо повёл подбородком. Он знал, что обсуждать другого сына Азидала с обычным воином в таком ключе ему не пристало, но, по правде, в целом мире не было никого иного, с кем он бы мог говорить более открыто. — Разругавшись с ценным воспитанником Саартала, человеком из исграморова рода, он лишь показал, что не осознаёт всех тонкостей. Союз с Виндхельмом должен быть крепок, отец не раз повторял… Впрочем, что именно повторял отец, Ревак предпочёл не договаривать. Ленне и не спрашивал, он был занят иным: выпускал дым тонкой изящной струйкой. — «Ценный воспитанник», говоришь? — уточнил он наконец, когда дым рассеялся. — По мне, скорее пленник. Да, ест с вашего стола, да, ходит во главе лейданга твоего отца, но всё одно — пленник. Ревак не стал спорить. — Собственно, практически это ему Баал и выдал. Но куда более нелюбезно, чем ты сейчас. Что-то там, кажется, даже было про пса, которого кормят барскими помоями. — Идиот. А Лиаф что? — Вспылил. Намекнул на то, что не признаёт Баала никем, кроме обычного ущербного ублюдка. — Опасные речи. — Да, но Лиаф учился у отца. И, вероятно, чему-то выучился получше Баала. Завернул издёвку так, что теперь, даже нажалуйся Баал повелителю, Лиаф отделается малой кровью. А Баалу, скорее всего, лишь попадёт за глупое ябедничество и провокацию. — М-да. Баал, думаю, теперь очень жалеет, что лорд Азидал запретил причинять Лиафу вред. Ревак кивнул, а затем протянул руку. Ленне красноречиво приподнял брови, но закруткой-таки поделился, пусть и знал, что Ревак никогда не был любителем подымить и делал это крайне редко — на пальцах одной руки можно было пересчитать. Вероятно, просто понимал, что табак — штука заразная. Выдохнув дым, Ревак ожидаемо закашлял и поморщился — горло разом высохло, а во рту загорчило. Всё же запах у этой штуки был куда приятней вкуса. — Видел бы ты, с каким лицом Лиаф выдал это своё про «сына от законного брака». Намекнул ещё, прозрачно так, что наш отец его деду служил. — Немудрено. Виндхельмовцы всегда кичатся тем, что живут по законам Волчицы, — глубокомысленно выдал Ленне, принимая закрутку обратно и с удовольствием затягиваясь. — А Исграмором, предвестником нас всех, гордится любой норд. — Вот потому и опасно ссориться с Виндхельмом, — выдохнул Ревак, не скрывая в голосе разочарования от спектакля, устроенного страшим братом на корабле Лиафа. — Пусть сейчас реальной мощи у них не так много, но случись что, норды за ними пойдут даже под гневом Владык. — Ну вот, говорю же, твой брат — идиот. Ревак улыбнулся: Ленне тоже совсем не боялся быть с ним откровенным. Это подкупало. — Он хитрый идиот. И мстительный. Боюсь, Лиафу он ещё напакостит. Хотя, думаю, зуб на Мирака у Баала всё же куда больше. И тут я даже не сомневаюсь в том, что он что-то да придумает. Точно подгадит выскочке. Ленне хохотнул: — Об этом гудит весь донжон, знаешь? Да и конюшни тоже. Что, решили уже, как брат своего медвежонка назовёт? Ревак фыркнул. Что-то подсказывало, что участь тряпичной игрушки будет куда незавидней участи редких фалмерских пленников Саартала. Да и в целом, сегодня, в день кануна Ритуала, Баал явно не праздновать будет. Кому-то точно достанется — братец обязательно выплеснет свой гнев после того, как сам получит заслуженную трёпку от отца. Только на кого? Как в позапрошлом году изнасилует несколько городских красавиц? Девушки в Саартале уже и гадать перестали, зная то, что хускарлы Баала повадились вылавливать для него венки из реки и тащить, без спросу, их хозяек к его постели. Нарушая при этом традиции, конечно — ведь после гадания секс разрешался лишь по обоюдному желанию. Только вот Баалу закон был не писан. Хотя брат умел развлекаться и иначе. Может, снова зажарит сегодня кого-то из мелких служек на плацу? Впрочем, возможно, он и не сделает ничего такого — если лорд Азидал с ним самим сотворит что-то, после чего на подобные действия у Баала сил, а может, и здоровья, просто не останется. — Отец в ярости, — лаконично резюмировал Ревак вслух. Ленне хитро сощурился. — Ну если тебя это гнетёт, мой дорогой старший послушник, то знай: возможно, настроение повелителя сегодня всё же чуточку улучшится. Ревак непонимающе уставился на него, а потом его озарила внезапная догадка: — Постой, хочешь сказать, вы нашли её? Чёрную книгу? Ты поэтому вернулся? — Ага, — самодовольно улыбнулся Ленне, закладывая руки под затылок и разводя локти в стороны в сладком зевке. — Старшо́го сейчас, думаю, уже должны были пригласить к трону. — Во имя Праотца, как вы… Договорить Ревак не успел. В дверь постучали. Скрипучий голос управительницы возвестил, что пожаловала наложница послушника Ревака. На несколько секунд Ревак оцепенел, словно пытаясь понять, кто там и что им от него надо. А когда вспомнил, лицо его посерело. Не глядя Ленне в глаза, он судорожно сглотнул и вскочил с постели. — Пусть подождёт, я сам её впущу! — хрипло крикнул он. А потом быстро зашептал, в панике собирая с пола вещи Ленне и, между делом, протираясь покрывалом от пота и остатков семени. — Лезь под кровать, живо! Возьми это. Праотец, скорее, она не должна тебя здесь увидеть! «Иначе мне придётся её убить, понимаешь?» — этого он так и не сказал. Но очень надеялся, что Ленне действительно понимает, почему Ревак делает это. Он продолжал на это надеяться всем сердцем, когда наложница оказалась в комнате, в его постели, и Ревак склонился над нею, краснея и мучаясь оттого, что теперь Ленне предстоит услышать каждый стон, каждый шлепок плоти о плоть и каждый скрип деревянных перекладин. Зажмурившись до боли во лбу, Ревак раскачивал бёдрами и с каждым толчком всё яснее понимал: когда девчонку наконец уведут, им двоим ещё предстоит непростой разговор. Рисковать так, как сегодня, они с Ленне больше не могут — ведь Ревак обещал матери и понимал, что так действительно будет правильно. Возможно, на какое-то время, им будет лучше и вовсе не видеться наедине. Ему никогда ещё не было так тяжело дойти до пика, как в этот раз.