***
Мысли роились в голове, словно стая августовских мух: прилипчивые, досаждающие и кусючие. Пока я собирал вещи, я думал только о том, что это все еще плохая идея. Во-первых, я искренне считал, что не имел морального права появляться перед ним, потому что моя вина во всем произошедшем была, и она была немалой. Я начинал сомневаться, было ли хорошей идеей так просто оставить Саске после того, как он ко мне привык. Я тряхнул головой, отгоняя наваждение: а что было делать? Продолжать притворяться несуществующим человеком, в которого он с каждым днем все больше влюблялся? К тому же… мне было неприятно предстать перед лицом этого факта… Однако и сам я явно начинал к нему испытывать то, чего испытывать был не должен. Вот ведь ирония: Саске говорил, что осознание чего-либо не является событием само по себе, и сейчас я был готов с ним согласиться — то, что я наконец понял, ничего не меняло. Все зашло слишком далеко, и мне не хватало то ли твердости воли, то ли истинности желания, чтобы все остановить. В той ситуации мой выбор — разорвать все связи — был единственно верным. Так мне тогда казалось. Во-вторых, я думал о том, было ли это очередной вспышкой ложных воспоминаний. Даже в тот злосчастный вечер, когда Саске узнал правду, он не был импульсивен и мыслил трезво. Единственный день, когда он вел себя странно, ознаменовался появлением “картинок”. Вот только… что такого Саске мог увидеть, чтобы принять такое решение? В глубине души я боялся, что дело было вовсе не в ложных воспоминаниях… Однако думать об этом было бессмысленно. Как и бессмысленно было отрицать мою вину. Каждый день я делал все, исполненный ощущения правильности, правомерности своих действий… и вот, где мы оба в итоге оказались. Кроме всего прочего, я волновался, не откатит ли сотрясение весь прогресс в лечении амнезии. И, наконец, я думал о том, что я скажу Саске, когда его увижу. И я понятия не имел, зачем я все это делаю. Если выходило так, что сам факт моего существования — в любой ипостаси — делал ему только хуже.***
Дорога была суетной и утомительной: я почти не спал, будто нейролептики и снотворные кто-то подменил простым плацебо. Еще какое-то время заняла дорога до отеля, где я оставил вещи, прежде чем выдвинуться по высланному адресу. Я был опустошен, выжат, и, что самое главное, — чертовски напуган предстоящей встречей. Больница, где лежал Саске, была приземистой и порядком потрепанной — я недоумевал, почему Микото, у которой теперь были деньги, не подыскала место получше. Разве что… она оперативно их куда-то дела. Я назвал свое имя на ресепшене; светловолосая медсестра (явно иностранка) проводила меня по коридору, где на скамье, скрестив руки, сидела Микото. Вместо приветствия я кивком указал на дверь — она ответила мне тем же, подтверждая, что Саске там. Ноги в одночасье стали ватными, как в дурном сне, где ты пытаешься убежать от преследователей, однако не можешь этого сделать. Я с ужасом осознал: я не могу туда зайти. — Я поговорил с лечащим врачом Саске, — сказал я. — Они положат его на стационар, как только он сможет приехать. Думаю, с учетом того, что квартира в Токио теперь ваша, проблем с тем, чтобы поехать туда, быть не должно. — Спасибо, — Микото коротко кивнула, глядя куда-то мимо меня. — Теперь, когда у него нет дневника… кто говорит ему о случившемся? — Я стараюсь приходить по утрам. Я едва удержался от того, чтобы едко переспросить: “Стараюсь?” Что сейчас вообще могло быть важнее, чем он? Но смысла в этом не было. — Ясно, — сухо ответил я. — Тогда я пойду. — Ты пришел для того, чтобы уйти? — она наконец посмотрела на меня. — Я понятия не имею, почему он тебя ждет, но он ждет тебя каждый день. — Почему вы решили, что он ждет именно меня? — Потому что я видела, с каким лицом он от тебя уезжал.***
Я толкнул дверь больничной палаты и едва остановил подкативший к горлу приступ тошноты, вызванный одновременно волнением, сильным запахом лекарств, резким голубовато-белесым светом и картиной, которая передо мной развернулась. Саске лежал, безжизненно отвернув голову к стене: еще бледнее, чем обычно; темные глаза глубоко запали, скула и нос разукрашены свежими ссадинами, а из-под одеяла торчала тонкая рука, к которой хищно присосался провод от капельницы. Порыв броситься наутек был слишком сильным, чтобы его можно было легко подавить: представлять это было одним делом, совсем другим — увидеть воочию. Я уже было сделал шаг назад, как Саске медленно повернул голову и уставился на меня. Хотя точнее было сказать, что он смотрел сквозь меня: его взгляд ни за что не цеплялся, будто проходил навылет. Я подошел к койке; каждый шаг отдавался глухим неприятным стуком в груди; Саске медленно поднял взгляд на мое лицо и неожиданно заговорил. — Вы не могли бы позвать врача? — Что такое? — спросил я, и мой голос показался каким-то совсем чужим. Саске слегка кивнул и указал на что-то подбородком; я проследил за его взглядом и увидел капельницу, содержимое которой почти закончилось. — Не хотелось бы, чтобы мне в вену попал воздух, — он поморщился. От неожиданности я рассмеялся, и взгляд Саске из расфокусированного мгновенно стал вполне осознанным и осуждающим. У меня от сердца мгновенно отлегло: едва ли человек, который всерьез хотел свести счеты с жизнью, волновался бы из-за того, что ему в вену может попасть воздух. А, значит, мои предположения были верны, что немного облегчало груз на сердце, хотя и не снимало его полностью. — Это так не работает, — пояснил я в ответ на его недоуменный взгляд. — Если бы это было настолько опасно, возле каждого пациента с капельницей все время дежурили бы врачи. Когда содержимое капельницы заканчивается, воздух попросту не может попасть в вену. У живого человека в кровеносной системе всегда есть давление, столбик жидкости не опустится ниже определенного уровня. Да и в целом несколько пузырей не убьют человека, если только у него нет патологий. Ты пересмотрел детективов, где так убирают нежеланных свидетелей... Саске посмотрел на меня крайне, крайне осуждающее. — ...но если хочешь, я сейчас позову врача. — Не надо, — он слабо покачал головой, — тогда подождет. Простите, но я… не помню, кто вы. Пожалуй, помни Саске, кто я, я бы ни за что не посмел здесь показаться. Однако эти слова все равно неприятно резанули слух, будто на контрасте со снизошедшим на меня облегчением напомнили мне, что произошло. — Я знаю. — Мне жаль, — он снова отвернулся, будто ему было стыдно это говорить. — Я понятия не имею, почему это произошло… — Саске… — … я ничего не помню из того, что было, — его голос стал тише. — Я не знаю, почему я сделал то, что сделал… — ...пожалуйста, перестань оправдываться… — ...и я сожалею, что заставил вас волноваться. — ...ты ни в чем не виноват. Мы одновременно замолчали, и я заметил, что краем глаза Саске все равно следил за мной. Здесь, в этой тесной больничной палате, он просил у меня прощения, будто и в самом деле… Волна отвращения к себе, которая уже было утихла, захлестнула меня с новой силой; мне чертовски хотелось сказать ему, что это я должен просить прощения. Однако слова поглотила бескрайняя бездна всех чувств, которые я испытывал в этот момент, разглядывая его бледное и изможденное лицо, покрытое мелкой штриховкой ссадин. — Пожалуйста, не смотрите на меня так, — все еще не оборачиваясь, бросил он спустя несколько секунд, а затем опередил мой следующий вопрос: — С жалостью. — Прости, — сказал я. Чувство вины и какое-то горькое послевкусие душили меня; я едва нашел в себе силы, чтобы отвернуться, и уже сделал шаг к выходу, как в мое предплечье неожиданно цепко впилась кисть; и я едва успел свободной рукой перехватить стремительно падающее с кровати тело, чтобы уложить его на место. — Ты сейчас вырвешь катетер! — Стой! — пальцы так плотно сжимали мою руку, что она уже начала синеть. — Я понял: это ты должен был прийти! Это тебя я ждал! — Пожалуйста, не кричи, а то сейчас сюда сбежится вся больница. — Не смей уходить! — прошипел Саске уже тише, но с затаенной ненавистью, пока я пытался уложить его в кровать. В черных глазах плескалась рафинированная злость и — о, боже, — обида. — Я никуда не ухожу. Только отпусти меня. — Как только я отпущу тебя, ты сбежишь! Это было ударом под дых: я почувствовал, как в горле образовался ком, и только через силу смог сказать: — Не сбегу. Несколько чудовищно долгих секунд Саске смотрел на меня все теми же преисполненными ненависти глазами, прежде чем разжал пальцы. Я поправил сбившееся одеяло и проверил катетер, чувствуя себя неуютно от того, как пристально он следит за каждым моим жестом. — С самого утра, — Саске говорил не отрывая от меня глаз и не моргая, будто боялся, что я и в самом деле исчезну, — я ждал, что кто-то придет. У меня было стойкое чувство, что кто-то должен зайти. Все время приходили какие-то люди. Но это все было не то. Я чувствовал, что кто-то еще должен зайти; я не знал кто, но просто чувствовал, что кого-то не хватает; что кто-то зайдет и все станет правильным; и мне самому станет легче... — Саске, пожалуйста, — меня отчего-то резко бросило в жар и я почувствовал себя так, будто из помещения выкачали весь воздух; чем больше он говорил, тем мне становилось хуже. Однако Саске был неумолим. — И я только несколько минут назад осознал, что это ты. Что я ждал тебя. Я с самого утра ждал тебя. Кто ты? Меня снова затошнило, а колени предательски подкосились. Я осел прямо на пол больничной палаты, складывая руки на кровати и пряча в них лицо. Щеки почему-то стали горячими и влажными; ощущение реальности плыло, и я просто потерял способность что-либо говорить. Все вокруг было похоже на кошмар, в котором ты не можешь проснуться, и лишь продолжаешь тонуть в своем страхе и беспомощности. Как тут внезапно холодные пальцы коснулись моего лба, убирая с него волосы; затем, осмелев, перескочили на макушку — сначала поглаживая, а затем зарываясь в пряди. Это было чудовищно неправильно. Он не должен был меня ждать. И уж тем более — жалеть. — Саске, — мой голос казался чужим и далеким, будто доносился с другой планеты. — Прости меня… или можешь не прощать. Я думаю… все это, что случилось с тобой, произошло из-за меня. Это я виноват. Ты мне очень... дорог. Я… — Ш-ш-ш, — произнес Саске, успокаивая меня, как успокаивают малых детей. Однако его голос звучал слишком твердо, потопив остатки моей решимости. Я снова замолчал, пока его пальцы скользили где-то за ухом, прокладывая дорожку к шее. Так мы и сидели в каком-то беспамятстве, потеряв счет времени, не зная, прошли считанные минуты или часы. Как тут рука, гладившая меня по голове, резко остановилась, и я несмело оторвал лицо от рук. — Я помню тебя, — потрясенно сказал Саске. — Кажется, я знаю, кто ты. Ты ведь… Иоши, да? КОНЕЦ