Shoot my shot

Сичэнь, сделав несколько больших глотков, закрывает бутылку с водой и ставит ее рядом с диваном. — Вам повезло с братом, — подытоживает он длинный рассказ Цзян Чэна про то, как они с Вэй Ином и Не Хуайсаном куралесили в детском лагере в шестнадцать. — Скорее нет, чем да, — кривится Ваньинь. — Я о нем забочусь, малыш ведь родился инвалидом. — Что такое? Цзян Чэн принимает невозмутимый вид, берет бутылку и развинчивает крышку: — Да-да, с деформацией задницы. Когда его достали из утробы, то ужаснулись, прямо из жопы торчало огромное шило! Лань Сичэнь начинает хохотать в голос и шлепает Ваньиня по руке ладонью так, что тот чуть не роняет воду, которую только-только поднес к губам. — Да ну вас! — смеется Сичэнь. — Я же ведь почти поверил! — Вот так у вас и появляются сталкеры, потому что вы доверчивый, наивный и добрый! — подначивает Цзян Чэн. Сичэнь корчит рожу и забрасывает ноги на колени Цзян Чэну. Тот на секунду теряется, но подтягивает их ближе к себе. Он думал об их отношениях два дня и пытался хотя бы нарисовать черновик того, как это должно выглядеть, если они сойдутся. Свой статус наёмника Ваньинь уже потерял, и теперь дать защиту Лань Сичэню предусматривают не подписанный контракт и должностная инструкция, а самые дурацкие, нестабильные, но безумно сильные чувства, которые кружат голову, словно Цзян Чэн снова подросток. Он и сам не заметил, как быстро влюбился, будто по щелчку: моргнул — и перед глазами розовая пелена. «Я никого, кроме тебя, не вижу, » — ошарашенно понимает Цзян Чэн. Что-то крайне сентиментальное нараспев смакует в голове слово «возлюбленный», и как же оно подходит Сичэню. Возвышенное, мягкое, певучее — как он сам. Последний раз Сичэнь играл для Ваньиня один из этюдов Шопена, и Цзян Чэн глаз не мог от него оторвать. В определенный момент он думает, что, возможно, влюбился, уже едва переступив порог дома Лань Сичэня, услышав тягучий волнующий вальс. — Вы спрашивали про мое личное имя, а как звучит ваше, я до сих пор не знаю, — говорит Сичэнь, понизив голос. — Чэн, — просто отвечает он и зачем-то уточняет. — Цзян Чэн. — Оно вам подходит. Очень красивое и ёмкое. Вэй Ин вас им называет? — Не только. Много кто. Сестра, почти все друзья. Лань Сичэнь пододвигается ближе, почти вплотную. Ваньиня по-настоящему ведет от запаха его волос и ощущения дыхания на своей коже. — Могу я тоже его использовать? Цзян Чэн нервно сглатывает и глубоко вдыхает, пытаясь успокоить зашедшееся сердце. — Я буду польщен, если вы назовете меня им. Сичэнь улыбается и протягивает руку, чтобы невесомо провести по затылку и задней стороне шеи Цзян Чэна. По спине бегут мурашки, не то от щекотки, не то от того, что кто-то другой, настолько красивый, касается его. — Я в вас влюблен, — повторяет Сичэнь, и неизвестно, кто потянулся за поцелуем первым. Цзян Чэн позволяет себе крепко обхватить его за пояс, чтобы чувствовать полностью. Он в жизни столько не целовался, и ладно бы дело было только в количестве. Это заводит, как полный пиздец. Цзян Чэн отрывается от Сичэня, чтобы глотнуть воздуха, тот переходит на шею, скользит губами по кадыку, кладет руку на грудь и сжимает ткань свободной футболки в кулак, отчего Ваньиню, в прямом смысле, хочется задохнуться. И именно в этот момент Сичэнь не придумывает ничего лучше, как оседлать его сверху, зажав бедра коленями, взяв лицо в свои ладони и замерев в миллиметре от губ. — Что вы делаете, — вопрос звучит как утверждение и остается без ответа. Цзян Чэн, словно в дурмане, ведет ладонями по спине и ниже, забираясь под одежду, по ягодицам, отвечает на жаркие поцелуи. Однако теряет голову окончательно, когда касается губами ямочки под подбородком, и Сичэнь низко гортанно стонет, перечеркивая мироздание жирным крестом. Взгляд шальной и не такой, как был тогда, в бассейне, здесь всё гораздо глубже, на уровне чистого первобытного, как tabula rasa, и, пожалуй, смерть приходит к людям, глядя на них именно так. И Цзян Чэн плавится, лаская податливое тело, и тает, сам подставляясь под поцелуи, и позволяет стянуть с себя футболку, тянется вперед, прижимая Сичэня к себе еще теснее, еще ближе. Его кожа в свете экрана телевизора отливает голубым, как у какого-то волшебного существа. Цзян Чэн дрожащими пальцами расстегивает на нем рубашку и с наслаждением проводит по груди. Неожиданно он чувствует неровность под пальцами вместо гладкой кожи, опускает глаза и видит длинные белые полосы. — Откуда это? — произносит Ваньинь одними губами, абсолютно шокированный. Сичэнь качает головой и целует его в лоб: — Сейчас всё нормально. Нет. Нет, не нормально! Цзян Чэн нежно ощупывает каждый шрам пальцами и понимает, что эти огромные увечья нельзя было получить, просто упав с велосипеда. — Кто это сделал с тобой? — шепчет он, спуская рубашку с плеч Лань Сичэня, в ужасе думая, как он раньше мог их не заметить. Тот обвивает его ногами и кладет голову на плечо, обнимая, как коала. — Я в порядке. Это очень старые шрамы. — Я спросил кто, — «и, если ты не скажешь, я вытрясу душу из всех, кого ты знаешь, чтобы найти того, кто обидел тебя». — Просто дядя был очень строгий, — отзывается Сичэнь. — Да разве можно так наказывать, что бы вы ни натворили? — голос Цзян Чэна дрожит, он прячет руки на спине Сичэня, сцепив в замок, чтобы скрыть нервный тремор. — Я же не дурак, это не просто розга, это даже не ремень! И почему именно грудь, она же больнее, чем спина! Какого хрена?! Какого, мать твою… Голос трескается, Ваньинь больно закусывает губу и запускает пятерню в волосы Лань Сичэня, чуть массируя. — Нас с Ванцзи воспитывали не совсем так, как других детей, — медленно начинает Сичэнь. — Родители умерли друг за другом, в один год мама тяжело заболела, а отец не смог вынести ее смерти. В итоге, дядя, настоятель монастыря в Гусу, взял нас с братом к себе. Жить пришлось по правилам, которые там приняты, а их около трех тысяч. За нарушение полагались наказания, в том числе, удары дисциплинарным кнутом. Рука на затылке Сичэня замирает. — Правила, которые я нарушил, звучат как «запрещено действовать импульсивно», «запрещено отказываться от обучения», «не спорь со своей семьей» и «не кричи». Их все я нарушил одновременно и получил двадцать четыре удара. В тот день я подписал бумаги на усыновление Цзинъи. Капля падает на плечо Лань Сичэня. Затем еще одна. Очень поздно Цзян Чэн понимает, что у него ручьем текут слёзы. В груди болит, будто сердце сдавливают в ржавых железных тисках. Впервые со дня похорон родителей он плачет перед кем-то так открыто, без стыда, не в силах сдержать себя. На лице Сичэня — отчетливый испуг, он бережно вытирает влажные дорожки со щек Цзян Чэна: — Ну, тише, — говорит он тоном, каким обычно разговаривают с маленькими детьми. — Почему вы плачете? Мне ведь уже не больно. — Мне больно! — неожиданно громко отвечает Цзян Чэн. — Мне больно, потому что я ничего не могу с этим сделать. Потому что мне… мне, блин, жалко вас! Вы же не заслужили! Сичэнь облизывает губы и вздыхает, костяшками проводя ему по скуле. — Возможно. Вы первый человек, который столь трепетно отнесся ко мне. Пожалуйста, не плачьте, иначе я сам сейчас разрыдаюсь. Вы мне душу рвете, честное слово, физически тяжело вас видеть в слезах. — Можно подумать, я прям плакса, — ворчит Цзян Чэн. — Вовсе нет. Просто у вас есть чувства. — К вам. — Ко мне, — нежно улыбается Сичэнь. — Теперь вы знаете немного больше. Надеюсь, на наши отношения это никак не повлияет. Цзян Чэн ерзает, Лань Сичэнь слезает с коленей, но тот не дает ему переместиться далеко и подлезает под руку, укладываясь на грудь. — Повлияет. Вы ничего не сможете сделать с тем, что я теперь окончательно восхищен вами. Сичэнь тихо смеется и целует Ваньиня в макушку.