Неотправленные письма

Получилось до чертовой матери длинно, а еще я в депрессии, потому что опять не получилось написать про Китай. И я тут подумала: если у кого-то завалялся интересный эпиграф, возможно уже связанный с определенным персонажем, то подарите его мне, пожалуйста. Даже если я уже и писала про него. Может быть у меня что-то получится с ним сделать. «Голова моя – темный фонарь с перебитыми стеклами, С четырех сторон открытый враждебным ветрам. По ночам я шатаюсь с распутными пьяными Феклами, По утрам я хожу к докторам. Тарарам» (с) Старый рыбацкий свитер сдавливает горло, и я в очередной раз пытаюсь оттянуть руками его воротник. Ты лежишь рядом, на ковре, завернувшись в синий плед. Спишь, выпростав из его шерстяных недр руки. И кажется, что вены под твоей кожей только бахрома/узор/зыбкое продолжение пледа. Сопишь, и это как-то неожиданно смешно и больно. Я отворачиваюсь, усилием воли удерживая взгляд на тихом огне камина. Отмечаю, что неплохо бы подбросить пару поленьев. Но вместо этого только потягиваюсь, снимаю свитер и заворачиваю в него свои босые стопы. Снова перевожу взгляд на тебя. Точнее, на твои руки. Аккуратные тонкие запястья... тонкие, да. Настолько, что удержать их становится практически невозможно, когда ты в очередной раз пытаешься уйти от меня. Наверное, я бы сказал тебе, что устал от этого. Точнее, и от этого тоже. Вечный баланс между аморфным чувством к тебе и совершенно определенной ненавистью к тишине пустого дома. Что, впрочем, не мешает мне проводить ночи вне его стен. Хотя я и стараюсь приходить домой раньше, чем ты проснешься. Знаешь, я очень боюсь возвращаться раньше, пока ты еще не спишь. Тогда язык мой неизменно развязывается, и я говорю что-то безобразно лишнее, вроде того, что рассказал тебе пару дней назад. Когда я пришел, ты еще сидел на кухне, за столом, наблюдая за медленным вращением чайных листочков в чашке. Я сел на кухонную тумбу напротив, стараясь ничего не задеть. Мне показалось, что из чашки ты так и не отпил. Почему-то сделалось жутко смешно от этой мысли. Да. А потом я рассказал тебе об одном воспоминании детства. – Летом бывают бабочки.. ну ты, конечно, знаешь, да. А я вот в них совсем не разбираюсь, хотя мне и кажется, что они очень красивые. А-а-а.. и вот, иногда они умирают. Ну, ты и это тоже знаешь, хотя и не так уж часто они попадаются нам мертвыми, правда? Хотя, может быть, я их просто не замечаю: ты же всегда говорил, что я невнимательный. А вот тогда я увидел, да. Мертвую бабочку. Таскал ее в ладони долго-долго, сам толком не понимая, что хочу с ней сделать. И потом... Мне было странно как-то оставить ее где-то, она же такая.. легкая и хрупкая, и... вот на тебя иногда садились бабочки, а на меня никогда. И мне всегда было как-то по-странному грустно. Это, наверное, потому, что она красивая... Знаешь, ты ведь тоже мертвая бабочка. С того дня ничего не изменилось, в общем-то. Ну, так мне показалось. Перед тем как уйти сегодня, я решил заглянуть к тебе. Кажется, ты как раз собирался выйти из комнаты. Посмотрев на меня чуть внимательнее, чем обычно, ты обронил: – Тебе письмо пришло. Оно на кухонном столе. Я решил не читать его до возвращения, в тайне надеясь, что оно успеет куда-нибудь испариться раньше, чем это сделает мое алкогольное веселье. А сейчас я сижу здесь, завернув стопы в свитер. Рядом лежит конверт, на дне которого застыло мое детское воспоминание, похожее на развод сажи – бабочка.