В моментах. Слеш-сборник

***

Бежать уже не получается. Не выйдет — с самого начала об этом знал. Некуда. Ни к чему. Можно трепыхаться сколько угодно, дергаться, даже кричать, да только голос пропадет в одночасье, как любая попытка выбраться хоть куда-нибудь, подальше от всего этого. Но тщетно все. Растворятся усилия, точно политые кислотой; шипением плавящихся костей будет сдавливать разум. Бейся, не бейся — один итог: проиграешь. Бессилие душит горло, тысячи едко ухмыляющихся призраков тянут уродливые кисти, когти, готовые утащить в бездну, из которой возврата нет. Готовые под утробное рычание разорвать грудную клетку, выпотрошить диким зверем и бросить умирать — готовые, но не приближаются, лишь обещают мучения, вынуждая и без того натянутые нервы держать накал ожиданием. Сейчас убьют или позже? Когда же накроет, когда... Скалятся, напоминая режущим фальцетом о самом больном, что прятал от себя самого даже: «Не уберег, упустил свое, мог бы поступить лучше, сделать больше, заткнуться вовремя, гордость унять, не унижаться так — не оставили бы, не бросили, сам виноват, сломал, нет прощения...» Крики сливаются в один монотонный гул, пресекая любые попытки думать. Перед глазами попеременно начинают выплясывать расплывчатые силуэты: белые и черные. Ослепляют на миг огненными всполохами, чтобы после забрать последние кусочки иллюзорной видимости. Тело, и без того ослабевшее, медленно опускается на колени, ладони касаются чего-то вязкого, склизкого, что затягивало в себя, словно трясина. Дернуться снова в панике, но лишь глубже провалиться в чернильную рябь, на дне которой — отчего-то точно знал — личная бездна, персональный ад, и все Всадники разом к его лишь услугам... — Проснись. Чей-то вкрадчивый шепот — луч ироничной надежды, в которую не верил никогда, брошенный в лицо, словно издевкой. Тени задергались, понукая быстрее сжать обнаженную шею, собственноручно прекратить мучение, скатиться вниз по наклонной, накатанной. Уже руки поднял невольно... — ...сон. Можешь им управлять. Не плыви. Голос становится тяжелее, обретая уверенность. Голову поднять через силу, шипя от боли, ломающей изнутри, искать глазами судорожно мягкий, контрастно ласковый свет — почему-то цветной. Красный, зеленый, фиолетовый, оранжевый, желтый, синий... Вместо шеи потянуться к нему. На выдохе резком, будто спущена пружина, податься вперед, фиксируя периферией сознания в последний раз звериные крики. Отринуть их, оттолкнуть от себя. Наткнуться внезапно не на холодный камень, не на пустоту, даже не на Геенну огненную. На что-то теплое. Дышащее. Кого-то. Кого-то, кто секундой спустя обнимает ладонями плечи, осторожно прижимая к себе. — Проснись. — Закрываю глаза, на автомате пальцами зарываясь в спутанные прядки, чувствуя, как остервенело вжимается в меня вспотевшее тело. Кажется, еще минута — и ребра начнут трещать. Его кошмары часто начинались с одного и того же — с темноты. Концентрированной, словно живой, в которой изначально нет ни пространства, ни времени, и его самого тоже почти что нет. Пустота. Он чувствовал ее, был с ней единым целым — и только после этого первичного Ужаса Небытия медленно отделялся. Отрывал себя, выкарабкивался. В еще больший ужас. Иногда он был пропитан удушающим бытовым одиночеством, иногда — поглощающим страхом. Пустые квартиры, балконы и города, погони и всевозможные чудовища, абсолютная тишина — все то, что способна породить эта тьма под закрытыми веками, которую не сдержать и тоннами скуренных сигарет. У меня аллергия на эти кошмары. Просыпаюсь не от звука даже, от шороха. В убаюкивающем полумраке комнаты, рассеченном несколькими пятнами гирлянд, не сразу понимаю, что не так, почему поднялся. Ладно, мало ли шуток у мозга... Привычно поворачиваюсь, чтобы умиротворенно уткнуться в родную спину, оставив скользящий поцелуй под лопаткой, и очень остро вдруг осознаю, что мышцы напряжены так, словно прямо сейчас человек по меньшей мере тягает штангу, а не спит в своей собственной квартире. Сонливость снимает с полпинка. Первый порыв — растолкать, разбудить, суетливостью отогнать всех скалящихся тварей разом — тухнет за пару секунд, стоит только голову немного включить. Выдернуть из сна просто так — слишком легко. От этого кошмар забывается, забивается вглубь подсознания и кровоточит уже там. Кусаю губы, наклоняясь к уху медленно, моля всех известных богов, чтобы кровать не разоралась мерзкими скрипами. Дальнейшее тонет немного в тумане. Я успеваю сотню раз умереть и родиться от кажущегося бесконечным ожидания хоть какой-нибудь мало-мальски осознанной реакции, пока... — Не отпускай, — его севший голос сжимает легкие, и все мысли отходят на второй план. — Это всего лишь сон, — повторяю упрямо, уткнувшись губами в мокрый висок, словно бы это нехитрое действие способно на корню нейтрализовать всякий кошмар. Впрочем, так оно в каком-то смысле и было. Я точно знаю. Дрожь постепенно стихает, уходит напряжение. Он, сильный и стойкий, каменная стена днем для всех, постепенно расслабляется в объятиях, и сердце перестает бешено биться где-то под ребрами. Уродливые тени прошлого отступают, сдаваясь и на этот раз. Сквозняк наконец пробирается сквозь барьер накалившегося волнения и остается на коже мелкими мурашками. Слова станут лишними. Чуткие руки громче заговорят: плавными касаниями утянут снова в лежачее, мимолетными росчерками по коже огладят шею, плечи. Успокоят на своем языке. Он улыбнется устало и сонно, притянет к себе и замрет, вновь погружаясь в дрему. В эту ночь больше страшно не будет. До следующего «Проснись». Если понадобится.