В моментах. Слеш-сборник

***

— Днями-ночами, днями-ночами… — он бормочет, раскачиваясь из стороны в сторону, цепко обняв себя руками-плетями. Взъерошенный, по лицу гуляют блики пламени, и волосы будто тенью отражают костёр. Рыжий ощущается диким. Подкидываю сухих поленьев и зябко кутаюсь в плед. Ночи уже прохладны. Лес шелестит жизнью на верхушках, и кажется, что мы отрезаны чёрными провалами стволов, даже если спереди по ним пляшут тёплые неровные отсветы. — Днями-ночами у неба нет края, не смотри, что люди исчертили в нём линии для созвездий, которые открыли сами, это иллюзия, оно продолжается. — Его взгляд вдруг приобретает осмысленность, резко вскинувшись, а меня пробирает дрожь. Невольно вспоминаю весь чокнутый год, растянувшийся безобразно и несоразмерно календарям. Чтобы сбросить пакостное оцепенение, трясу головой и тянусь к стакану с кофе. Можно было бы вскипятить воду на костре, но для этого пришлось бы сделать слишком много телодвижений, плюс нужно допить то, что в термосе. Почему-то здесь даже эта растворимая бурда приобретает странно-целебный привкус, немного отдающий хвоей. Походная эклектика, мать её. — Что, настолько мерзотно? — он смотрит на меня глазами мальчишки, ясными и зелёными, выпадает из занудного образа вещего старца, вмиг обретая твёрдость земли, и желание приложить затылком о что-нибудь испаряется окончательно. Хотя первый аргумент — если прибью, кто греть будет? — всё же пока железно сильнее. Запоздало думаю о том, что он может спрашивать о кофе и моём выражении лица. И вообще мы так-то ровесники. — Немного, — отвечаю честно. Он фыркает. С глаз окончательно пропадает стеклянный блеск. Это у нас называется «вернуться в нормальность». — Просто всякая история, рассказанная ночью у костра, — добавляю неожиданно для себя самого, — обрастает ненужными подробностями в голове. Перекидывается и становится чем-то слишком реальным. Даже для полной чуши. — А реального сейчас совсем не хочется? — понимающая усмешка. Тёплая такая и немного печальная. Остаётся только кивнуть. Вслух о таком признаваться мне катастрофически тяжело. Я слишком другой, непохожий на него. Он ерошит длинной веткой пламя и угольки, и на секунду вверх поднимается туча блестящих искр. Ослепленные малость глаза отчаянно слипаются. Когда слишком привыкаешь к темноте, даже всполох спички кажется оглушительным. Похоже, я всё-таки умудряюсь провалиться в дрёму — как всегда, слишком стремительно, чтобы побыть вежливым и предупредить, чёрт бы побрал этот взбунтовавшийся организм — ибо, когда поднимаю взгляд вновь, он уже сидит рядом, задумчиво смотря на огонь, чуткие пальцы гуляют меж прядей волос, а моя голова уютно пристроилась на его бедре. Как и когда — неведомо. Пахнет сырой землёй, углями и поджаренным хлебом, но я словно настолько устал, навалилось вдруг, что не способен даже голод ощутить. — Поспи ещё, — слышу негромкое над собой и послушно опускаю веки. С облегчением. Немного жутко от этой понятливости, но мне сложно сейчас думать и говорить о серьёзном. Один бок подогревает костёр, под другой подложена свёрнутая куртка. Голова вновь медленно пустеет, и сквозь сетку сонливости слышу его размеренный, чуть сбивчивый, убаюкивающий шёпот: — Днями-ночами, днями-ночами не бойся, пока горит пламя, горит внутри, нам всё по плечу, время начнёт отсчёт заново… Раз, два… Три…