— М.Пурыжинский, И.Силиванова — Вальс цветов из балета «Щелкунчик»
Звонок будильника в выходной — это к хлопотам, сказал бы Чуя пару лет назад. И хлопнул бы по агрегату рукой со всем имеющимся в нем раздражением. Год назад он бы сказал, что это — к попытке успеть встретить любимого мужчину с работы горячим завтраком и кофе. И ухитрился бы проснуться за секунду до того, как заиграет нежная мелодия «Вальса цветов». Сегодня Чуя ничего не сказал. Он просто пошарил рукой по кровати, предсказуемо никого не нашел, выключил чертов будильник, вялыми пальцами потер заспанные, слипающиеся глаза и накрыл одеялом закоченевшее плечо. В открытое окно маленькой квартиры на предпоследнем этаже большого дома с сотнями таких же маленьких квартир внутри, как эта, врывался прохладный ветер. На улице гудели моторами машины, звенели звонки велосипедов, слышались голоса, но громче и монотоннее всего шумел дождь. Пахло чем-то вкусным из только начавшей работать раменной на первом этаже, озоном, мокрой землей и помидорами. Последние стояли на балконе здесь же, и их требовалось срочно подвязать. Чуя даже обещал бы себе сделать это прямо сегодня, если бы нашел в себе силы встать, умыться, позавтракать и вообще начать день. Но из-за дождя и общей сонливости, лень было даже ногу из-под одеяла высунуть. И как он умудрялся раньше вскакивать ни свет ни заря?.. Уже давно не школьник, и одной ногой — уже больше не студент, Чуя был настолько издерган своим безобразным рабочим графиком, что сам иногда изумлялся, как ухитряется быть живым. Сегодня, вчера. Всегда. Мысль, что пора увольняться к чертовой матери и искать местечко получше, шевельнулась в голове — и умерла без следа. Как и всегда, как и каждый раз, когда она появлялась в его голове прежде. Дождь продолжал идти, помидоры продолжали требовать его внимания, бардак на полу, от которого в голове вспыхивали смущающие воспоминания об ушедшем дне, продолжал оставаться на своем месте. Цыкнув, молодой мужчина опустил ладонь, которой тер глаза, на вспыхнувшее лицо и мгновенно смутился еще больше: запах чужого одеколона прилип к ней намертво, неотделимым элементом, и как и всегда обоняние сыграло с ним злую шутку. Под кожей разлилось тепло, покрутилось, словно кот, устраивающийся на выбранном месте, да и схлынуло в пах, заставляя Накахару зашипеть едва слышно сквозь зубы и делая его горячим, податливым и возбужденным, заставляя машинально стиснуть руку в кулак. — Проклятье… Невыносимое утро стало чуточку менее невыносимым и одновременно — чуточку более. Чуе требовалось в душ и убраться, и теперь у него уж точно были на это силы и должная мотивация. Новый день не требовал кофе — он просто начался.Сделай утро добрее ко мне
— Vangelis — Ask the Mountains
В зеркале отражался молодой рыжий парень со следами недосыпа под глазами и бурной ночи — по всей шее, плечам и спине. Зад, когда он тронул его пальцами, капризно заныл, и Чуя упал бы на колени, если бы не понимание, что спина не скажет ему спасибо. Вечер накануне был весьма энергичным, в нем было немного вина и море секса — добровольного, впечатляющего секса, но, как иногда бывало — наутро он оказался в совершенно неприличном состоянии. Неприлично хорошо оттраханный и неприлично сильно желающий повторения. Выругавшись, смутившийся Чуя включил теплую воду и влез под струи душа. В носу засел запах чужого лосьона, с зеркала на него смотрели чужая пена для бритья и станок, который он тут не оставлял. И смазка. Большая бутыль смазки, напоминающая, что ее хозяин, как и сам Чуя, любит трахаться до потери разума. В чем-то они идеально подходили друг другу. Чуя отказывался думать о том, что при этом ни один, ни второй не являлись соулмейтами. И что у его любовника вообще не было ни одной связи с кем-либо. Даже с самим любовником. Как и у самого Чуи. Иногда от того, насколько они подходят друг другу, становилось неимоверно тошно. Замок в ванную щелкнул, когда Накахара стоял с зубной щеткой во рту, одновременно с этим намыливая волосы. Холодный воздух заставил поежиться, кожа покрылась мурашками, а Чуя стоял, смывая шампунь, чистил зубы и слушал, как на пол падает снимаемая одежда. Когда штора зашуршала, а со спины прижалось гораздо более высокое мужское тело, он уже разрывался между желанием ворчать и желанием завести руку за спину, задавая партнеру настроение: утро требовалось сделать добрым. Таким же добрым, каким был вечер. Судя по тому, как провокационно о его зад притерлись пахом, в добром утре нуждался не он один. Чуя все-таки завел руку за спину, мыльной рукой обхватывая чужой член и доводя его до готовности. Кромку уха сжали зубы, горячее дыхание обожгло щеку, а зад любовно огладили большие ладони, после чего ладные упругие ягодицы развели в стороны. Чуя никогда не признается, но у него от этого жеста все внутри переворачивалось — Осаму чувствовал, знал его лучше, чем кто-либо другой в его жизни, и Накахара не хотел думать, что хотя бы один засос на тощей шее и плечах, хотя бы один укус на груди — может принадлежать не ему. И все равно ревниво высматривал появление ленты-связи с кем-нибудь. С кем угодно. Чтобы разорвать. Изничтожить. Даже единый шанс на возможного соперника смять и своими руками… Крупная головка, скользкая от незаметно нанесенной смазки, толкнулась в сжатое кольцо мышц. Последний секс был у них каких-то шесть часов назад, но чувствительное до сих пор тело отозвалось на все двести процентов. Чуя застонал сквозь зубы, прогибаясь, и был прижат к стене, впечатан в нее грудью, животом, всем телом, удобно встал коленками на широкий бортик ванны и моментально проехался по плитке на стене вставшим членом — почти больно, гладко, и по коже от этого побежали золотые искры острого чувства неопределенного спектра: от удовольствия и до ощущения раздражения, которое сидело в Чуе всегда, готовое вскипеть и вылиться. Но удовольствия было больше. Размашистые толчки, приятная тяжесть растущего оргазма, острые вспышки спазмов мышц, горячее дыхание, поцелуи, под которые он подставлял щеку и губы, и руки, лоб… Хорошие, широкие руки — Чуя обожал все это, открещиваясь от реального мира, жадно дыша чужим лосьоном, который опять остался пахучей меткой у него на коже, запахом мускуса, секса, наслаждался жаром чужого тела, прижатого к его. Рука на члене стала подарком небес — Чуя, уже некоторое время протяжно нывший на одной ноте, почти взвыл, толкаясь в чужой кулак, и вскрикнул, словно раненый, кончая на стену и чувствуя, как через пару толчков в него толкнулись запредельно глубоко, распирая, растягивая сладко и почти больно, кончая внутри. Почти захотелось надавить себе на живот, проверяя, так ли глубоко внутри него чужой член и может ли он заставить партнера изумленно выдохнуть, лаская сквозь собственную кожу и мышцы. Но Чуя не стал — не был уверен, что получится. Сперма уродливо стекала по стене, вода текла по чужому телу, спускалась по животу, по члену, так и оставшемуся внутри него, и щекотно стекала по промежности, заставляя вздрагивать и дополнительно сжиматься, удерживая в тисках тела. — Обожаю тебя, особенно в душе, особенно с утра, — сыто выдохнул мужской голос, и Чуя шумно вдохнул носом, пока из него выходили и помогали встать на разъезжающиеся ноги. В ванне все пахло Дазаем: воздух, стены, сам Чуя. — Ты похож на ангела, которого я украл с полотна картины, — вздохнули и поцеловали его в плечо. С учетом того, что ангелы на картинах были то пухлощекими карапузами, то просто страшненькими круглолицыми мужчинами, лишенными на вкус Чуи эстетической привлекательности, комплимент получался сомнительным. Но поскольку главное в нем было не про ангелов, а про «украл с гребаного произведения искусства» — Чуя решил зачесть этот подхалимаж положительно для своей самооценки. Накахара подумал: стоит ли бороться с тем, что он — чей-то? После чего развернулся, привставая на мысочки, забрасывая руки на широкие плечи, и его с готовностью поцеловали. Вспомнился первый раз здесь: ванна, Дазай, который не помещался в ней лежа, и Чуя, сжавшийся на дне, с ногами на чужих плечах, бившийся и извивавшийся в нескольких оргазмах подряд. Тогда они тоже много целовались, и Накахара потемневшими глазами смотрел, как большой для него, хороший, длинный член входит в его тело, заставляя извиваться от восторга и удовольствия, позволяя плакать и кричать, выпуская недолюбленность и отчаяние. Дазай заставлял его забыть об одиночестве. Заставлял верить, что он любим и тоже может быть чьим-то. — Завтракать будешь? — Чуя шептал, смаргивая с длинных ресниц капли воды, глядя в темные глаза и чувствуя, как сердце бьется в горле. Дазай странно на него действовал — хотелось пальцами провести по темным волосам, липнущим к лицу. Хотелось поцеловать его в мерзкие красивые губы, припухшие от поцелуев. Хотелось вцепиться зубами в крепкое плечо, оставляя тысячное, наверное, объявление всему миру: это его, только его, Накахары Чуи, ничье больше, его… Осаму моргнул, слегка улыбнулся и наклонился к нему, снова целуя напряженно поджавшиеся незаметно для их хозяина губы. — Конечно. Кофе, две ложки сахара, сливки, пара тостов — и тебя. Я купил пирожные, в сумке. Достанешь? Чуя не знал, насколько отчетливо было видно его напряжение, насколько очевидно присутствие его вечных врагов — его личных страхов, но сам почувствовал, как расслабился. — Хорошо. Мойся пока, — Осаму помог ему выбраться, проследил за тем, как рыжий вытирается, и только после того, как за Чуей закрылась дверь — задернул шторку. Чуя прижался к закрытой двери, не в силах унять бешеное сердцебиение, закрывая лицо ладонями. Ощущение счастья застревало в горле, словно пробка, перекрывающая выход воздуха. Каждый день, когда Чуя чувствовал, что он не один, обещал быть хорошим днем. Не без нюансов — но хорошим. Дазай был его. Даже если опустить тот факт, что у Чуи быть не могло никакого соулмейта.Твоя любовь заставляет гореть звезды в моих небесах
— Carla Morrison — Disfruto (Audioiko Remix)
Странные цветные нити и ленты, соединяющие людей друг с другом, Чуя видел столько, сколько себя помнил. Возможно, этот дар был у него с рождения. Было трудно сказать, с чего все началось, но об одном, Чуя мог говорить с уверенностью: «предначертанность», о которой мечтают романтические натуры, существовала в самом деле, как существовали и другие виды связи. Он десятки раз видел, как белая лента с алой полосой по центру вспыхивает алым, словно кто-то заставил кровоточить красную строчку, пропитывая материю. Иногда лента была вовсе не лента, а так, огрызок, или и вовсе без него, и Чуя откуда-то знал: ничего уже не будет. Не будет встречи, от которой застучит сердце, не будет долго и счастливо. Или будет, но не так. Знание, что истинные люди, предназначенные тебе, самые подходящие, самые-самые, существуют, делало жизнь Накахары лучше и одновременно — невыносимее. Ведь единственным, у кого он не видел никаких лент вообще, был он сам. Откуда-то приходило убеждение: и не будет. Никаких лент, никогда. Это не для него, не ему, не… Ленты не всегда были только бело-алыми или алыми. Были и другие виды связи, другие цвета лент. Они были менее заметными, чаще — гораздо тоньше. Ленты-шнуры взаимного доверия между родителями и детьми, бордовые ленты между любовниками, целые витые канаты из лент между счастливыми супругами, невыразительные, но едких бледных оттенков, ленты между жертвами и обидчиками; ленты дружбы, страха, насилия, нежности — ленты обвивали пальцы, руки, чаще всего накрывали запястья — у всех свои пальцы, всегда по-своему, всегда по-разному, не было ни одной абсолютно идентичной, лишь похожие. Ленты переплетались, ширились и сужались, и Чуя тратил неимоверное количество сил, чтобы игнорировать беспорядочность сплетений. К пятнадцати он научился видеть самое основное, и радовался, что ленты не протягиваются от человека к человеку неразрывной полосой — иначе бы мир уже давно был оплетен. А Чуя уже давно задыхался бы. Другие лент не видели, но подсознательных предчувствий это не отменяло. Он никогда не был связан с родителями хоть как-то. Может быть, из-за проклятья на том, кому достался сомнительный дар, Чую отвергала семья и плохо ладилось с друзьями. Он вечно был белой вороной в классе — тут свою лепту вносил цвет волос, нелюдимость и дурной характер. Драться Чуя начал раньше, чем научился завязывать шнурки на кроссовках, за что не единожды слышал упреки отца и видел недовольно поджатые губы матери. Чуя еще мальчиком знал: никакой любви между его родителями нет. Их связал нежеланный, нелюбимый ребенок, и Накахара-самый-младший всегда чувствовал на себе это отношение. Балласт. Разрушитель чаяний матери — молодой, красивой, не нагулявшейся, оказавшейся в браке не с тем. Отец, к которому рыжий никогда бы не посмел обратиться «папа», ушел к другой, к той, с которой их связывала одна на двоих алая лента, когда Чуе было восемь. Долгий срок жизни семьи, в которой никто никого не любит и никто ни к кому не привязан. После этого его мать обрела второе дыхание и поспешила жить, наплевав на то, что у нее на руках остался ребенок, еще не окончивший даже младшую школу. Началась череда бесконечных кавалеров в доме, дымка сигарет в квартире, пьяный смех, разговоры, близость — демонстративная, тошнотворная, морально отвратившая Чую от желания быть с кем-то на долгие годы. Запястья матери обвивали ленты ревности, обиды, злости, затесалась едко желтая лента измены. Лента судьбы, та самая, с алой строчкой, была словно опалена — Чуя так и не смог разобраться, кто оказался в огне: человек или отношения с человеком? Ленты любви не было, зато был ворох бордовых, винного оттенка лент страсти. В двенадцать он впервые сбегает из дома, когда очередной кавалер его матери обращает вдруг внимание, что его зазноба живет в квартире не в одиночестве. На его запястье — черная лента убийства, а рядом — лента цвета мясных помоев — Чуя не знает, о чем она, и только несколько лет позднее сопоставит: педофилия. Переступив порог двадцатилетия, Чуя продолжал удивляться лишь тому, что окончательно из дома ему пришлось сбежать уже почти совсем взрослым — привязанности между ним и госпожой Кимико не было. Они не были матерью и сыном. Жили, как соседи, каждый сам по себе, и когда это произошло — сказать было трудно. Чуе сейчас казалось, что в мелочах — всегда. Сейчас Чуе уже больше двадцати. У него есть маленькая, хронически заставленная предметами, которые некуда убрать, состоящая из двух комнаток, иногда тесных до клаустрофобии, кухни и санузла, квартира. У него есть работа — не всегда любимая, не всегда оправдывающая себя, но лучше так, чем никак. У него есть приходящий и уходящий бог знает куда кошак вызывающе рыжей масти и бандитской наружности, каждый вечер отирающийся возле двери, и Чуя, честно не потянувший бы разделение пространства со свободолюбивым зверем, кормит его тем, что остается со стола или пакетиками покупного кошечьего корма в особенно хорошие дни, когда у него есть свободные деньги. Кошак не против — ночами он хронически занимает его коврик, оставляя на ворсе слой своей шерсти и перекрывая проход к двери начисто. Чуя не возражает против такой компании, пусть она и спит по другую сторону от его входной двери. Дважды это уберегло Чую от ограбления, если не от чего-то похуже: один раз кот, на которого случайно наступили, заорал до того душераздирающе, что перебудил весь этаж, оказавшийся за ночь ограбленным, тем самым не дав ворам спрятать или вынести украденное. Во второй раз кот сам с дурным воем бросился на подобравшегося к дверям Чуи слишком близко. Накахара так и не понял, не понравился ли зверю чужой, или же от него пахло псиной, но учитывая, насколько редко кот на кого-то из людей бросался, Чуя решил, что не будет лишним вмешаться: открывшаяся дверь удачно ударила чужака по затылку, а рыжий добавил пинок под колени. За это время кот успел располосовать незнакомцу лицо и чуть не выцарапал глаза. Прикинувшийся добропорядочным гражданином Чуя вызвал полицию и скорую, но вскоре оказалось, что вопрос с «джентельменом, поссорившимся с моим котом», лучше решать в полиции — не все люди с улицы могут похвастаться тем, что приходят в чужой дом с охотничьим ножом, бандитской рожей и несколькими парами золотых часов, неизвестно кому принадлежащих. После кот за труды получил от полиции миску рыбы и пожатие лапы за гражданскую сознательность: пальчики вора, пущенные через систему, заставили ту светиться рождественской елкой — провинностей у «джентельмена» оказалось выше крыши, просто поймать его никто не мог. Да, питомцем, пусть даже не вполне его, Чуя был доволен.***
А еще у Чуи был Дазай — возможно, следовало бы отнести и его тоже к категории питомцев, но питомцы не трахают тебя до искр из глаз, а еще они не приходят к тебе день за днем с девственно чистыми запястьями, без лент, и не остаются в твоей жизни, выбиваясь куда-то на центральную позицию. Накахара до сих пор не знает, где и кем работает Осаму, но тот стабильно оставляет свои ботинки, вещи, продукты, деньги и ценности на видном месте, целует до поволоки перед глазами, пахнет только пеной для бритья и одеколоном, собственным потом, иногда — пылью; Чуя не может сказать, что у них за отношения такие, если он даже чужую дату рождения узнавал полгода, но, странное дело — его это вполне устраивает. Иногда неведение — благо, а дорогущие рубашки Дазая, которые Чуя намучился стирать и которые время от времени Осаму просит сдать в химчистку, намекают чуть ли не на работу на правительство. Если так — то Чуя тем более не хочет знать больше. Не хочет знать, нет ли во второй половине жизни любовника развода с женой и неучтенных детей; не хочет знать, нет ли во второй половине жизни работы с полицией или якудза; не хочет знать, даже если Осаму бормочет в ухо, что он уедет на пару дней — пусть Чуя не скучает. Не хочет знать, потому что совесть рыжего — страшнее атомного оружия. Она уничтожает собственного хозяина изнутри, иногда — ноет неделями, даже если он на два дня просрочил оплату квартиры. Вторая половина жизни Дазая, та, где Чуи нет и быть не может — это половина жизни Дазая. Ему с ней и разбираться. Чуя не готов, не хочет знать большего, пока ему сами не расскажут.***
Чуя как раз заканчивает жарить омлет и переливает кофе из турки в чашку, когда его обнимают со спины и целуют в шею — Чуя пару раз видел, как мужчине для этого приходится согнуть спину — вызывая непроизвольно появляющуюся гусиную кожу на руках и приятные мурашки вдоль всей спины. — Садись за стол, — бормочет Чуя, а сам неуклюже пытается незаметно подставить шею под поцелуи, ежится от щекотки и пытается не сопеть от удовольствия, так сильно ему нравится происходящее — лучше только те моменты, когда Дазай подбирается к нему со спины, когда кладет ладони на шею, словно вот-вот придушит… Но вместо этого неизменно оглаживает тонкую кожу шеи, ласково и легко — возле и на кадыке, более решительно — на загривке, пересчитывая большими пальцами шейные позвонки, растирая более плотную кожу, опускаясь на плечи, длинными пальцами лаская ключицы, на которые натыкается, опуская ладони, большими пальцами разминая неподатливые мышцы плеч. Чуя, конечно, ходит заниматься, но каждый раз, когда Дазай находит плотные узлы под кожей, проминая их до боли — Чуе хочется растечься под ним, закатывая глаза, перед которыми пляшут звезды; прикосновения Осаму творят с ним невозможное. Дазай трется носом о его затылок, жадно вдыхая запах, идущий от волос — Чуя слегка краснеет от интимности этого жеста — и послушно занимает свое место. Накахара дает себе несколько секунд прийти в себя, собраться, придушить крамольное желание перенести завтрак еще на час, и берется за кромку тарелок, потом — за ручки чашек, переставляя все на столик и подавая палочки. — Приятного аппетита, — без улыбки, но благожелательно произносит Дазай, и Чуя эхом желает ему того же, мысленно продолжая смаковать нехитрую, но желанную ласку, перепавшую ему словно бы случайно.В душе распускаются лучшие из цветов; шипы их вонзаются в самое сердце
Дазай работает по ненормированному графику. Иногда он уходит в пятом часу утра и возвращается уже к девяти, иногда его дергают прибыть к полуночи, а иногда он работает, как обычный офисный сотрудник: с десяти до пяти с перерывом на обед, во время которого он звонит, если Чуя может взять трубку. Если не может, то Накахара обязательно перезванивает на выходе из института, и тогда Дазай забирает его у ворот, целует, игнорируя внимание студентов и преподавателей, и увозит домой, словно крюк по городу с риском собрать все пробки — это не лишние траты на бензин и не пустая трата драгоценного времени. Иногда Чуя благодарен ему за то, что он есть в его жизни, а в другие дни он на полном серьезе думает, что отдал бы всю эту налаженную жизнь ради другой, той, возврата к которой он не имеет. Дазай все понимает, и иногда его взгляды до ужаса проницательные. Он знает, что Чуя достался ему уже использованным и сломленным, знает, что не первый мужчина в его жизни, знает, что у Накахары до сих пор болит сердце и какая-то его частичка любит кого-то совсем другого. Кого-то, ради кого Чуя сломал себя, чтобы быть достойным. Осаму не нужно ничего такого, никаких жертв на алтарь их отношений; он не пытается подстроить Чую под себя. Он не требует посещать с ним партнерские встречи и оплачивает сделанные переводы. На слабые попытки Чуи сделать работу даром, он со смехом отвечает, что заказы оплачивает начальство, а не он, и что за всякое добро следует платить по прайсу без попыток выбить себе скидку. Вжимаясь губами в ухо, он тихонько мурлычет, что против потери дохода их семьей, и Чуя вздрагивает, ощущая ноющую рану на душе. Он разваливается на куски и не позволяет себе рассыпаться в чужих руках только чудовищным усилием воли. Он чувствует себя так, словно давится кусками разбитого стекла, бледнея смертельно, так, что веснушки на его лице превращаются в уродливые кляксы. Но потом Дазай целует его пальцы и ладони, и шепчет, заставляя сердце обливаться кровью: я бы уничтожил того, кто так глубоко ранил тебя, мое нечаянное счастье. Я бы принес тебе его сердце, разделал бы его на куски и сварил из него суп, словно охотник для своей злой королевы, но ведь это твое сердце было украдено, верно? Так и зачем нам сердце злой королевы-матери? — Не нужно никого уничтожать, — побелевшими губами просит Чуя, и тогда Дазай устало вздыхает, смиренно подмахивая головой. Он ревнует и переживает. Осознание этого вызывает в Накахаре самые разные чувства, от недоумения до какого-то извращенного удовольствия. Ему льстит, что кто-то может желать его столь эгоистично, и одновременно ему страшно, что однажды это чувство приобретет откровенно больной вид, как запущенная рана. Он ранен и отравлен сам, и миазмы этого яда отравляют Дазая, заставляя сомневаться в себе, как сомневается в себе Чуя, но в конце концов, Дазай всегда становится уверенным снова, раз за разом перебарывая отраву. Он уверен в Чуе так, как не уверен в себе сам рыжий, и всегда возвращается на свою позицию человека, имеющего право занимать место в жизни Накахары. Его уверенность в себе да вложить бы в голову Чуи… Но юноша довольствуется тем, что не удивляется ничему, и ведет себя так, словно Дазай в своем праве: у них обоих есть свои маленькие странности, и все их они прощают друг другу, допуская различных тараканов в головах править балом. Это выгодно и необременительно: Осаму всегда улавливает этот миг, когда его уверенность граничит с наглостью, и благодарит Чую как-нибудь по-своему — то поведет в кино, то побалует обновкой, и вся их жизнь походит на успешный брак давно и безнадежно верных друг другу супругов. Чуя не обманывается: они не прожили вместе и двух лет, сердце Чуи до сих пор похищено, их отношения — это шаткая конструкция, способная развалиться от первого порыва ветра, и Накахара знает, что рано или поздно этот порыв придет. Но пока что он отпускает Дазая работать в ночь и неизвестность, готовит ему завтраки и приносит рубашки из химчистки, покупает очки для работы дома и бросает к поджатым от холода ногам позабытые у входа домашние тапки, чей нелепый вид компенсируется повышенной комфортностью. Осаму в благодарность будит его запахом кофе и видом своей задницы, покачивающейся возле плиты в одних боксерах, возит в магазин и позволяет таскать свои слишком большие для Чуи кофты. Иногда он отвозит его на учебу и забирает с нее, в гостиной они вечно сидят друг напротив друга, уткнувшись в ноутбуки, и почти не обсуждают прошлое друг друга, довольствуясь выжимкой: да, не первые отношения, да, когда-то думали, что нашли свой смысл жить, причем и здесь Дазай только пожимает плечами — он никогда никого не искал, все связи — случайные и кратковременные, но Чуя — это другое дело. Чуя не верит во внезапную святость, но подозревать любовника ему не в чем: он не утаивает доход, тратится на квартиру, помогает мыть посуду после приемов пищи и в свой единственный выходной мужественно и без напоминаний начинает уборку. Он подкармливает кота, когда об этом забывает Чуя, терпит на себе хищный взгляд пушистой твари и вовремя отдергивает руки с длинными пальцами, даже в шутку не давая вцепиться в тонкую кожу белым зубам. Сегодня он моет тарелки, а после помогает Накахаре подвязывать его помидоры на балконе, кропотливо обламывая лишние листья и тягая ящики с грунтом, чтобы развернуть растения к солнцу, которое появится однажды-потом. Потом они раскатывают по холодной плитке скрученный до этого ковер и ставят стол, греют чайник и расставляют пиалы для чая. Накахара высыпает на блюдо припасенные сладости и притаскивает ноутбук, игнорируя врывающиеся в щель между раздвижных окон морось и холодный ветер. Дазай, подумав, уходит в комнату и возвращается с пледами и своей сумкой. Чуя может отмахиваться сколько угодно, но, когда ткань ложится ему на плечи, теплее ему становится вовсе не от ее согревающих свойств, а от ощущения заботы, о проявлении которой даже просить не надо. Пару часов они посвятят своим делам, а после их ждет уборка квартиры: в комнате по-прежнему очень много напоминаний о том, что они делали вчера, и часть этого бардака еще пригодится для сегодняшнего вечера: в то, что можно насытиться одним только утренним сексом в душе, Накахара уже давно не верил. Дазай занимает место рядом с ним, достает свою записную книжку и включает компьютер, не утруждаясь подключением к сети: на два часа зарядки ему хватит, они оба знают, что после полудня сидеть на месте и работать станет невыносимым. Мир погружается в запах помидоров и звуки пощелкивания клавиатуры, разбавляемые деловитым похрустыванием печеньем — Чуя трескает сладости, запуская руку в тарелку не глядя, и наблюдающий Дазай даже не планирует посягать на угощение — смотреть за его исчезновением гораздо интереснее. Ничего личного в таком досуге на двоих нет, но как же здорово понимать, что иногда овеществленное проявление их отношений не вызывает напряжения и неприятных воспоминаний. В глубине души, Осаму ненавидит бывшего своего парня самой черной, самой незамутненной ненавистью, на которую вообще может быть способен человек вроде него. Счастье, что Чуя не замечает темнеющего взгляда шатена, когда Осаму вновь случайно попадает пальцем в никак не заживающие раны разбитого сердца. В такие минуты Дазай мечтает убить того, кто оставил так много напоминаний о себе в реакциях самого светлого существа в его жизни, но до тех пор, пока судьбоносная встреча не произошла, он довольствуется тем, что строит планы казни, каждый беспощаднее, чем предыдущий. И очень, очень жаль, что Чуя не хочет говорить, кому следует пожать горло за то, что рыжий ночами мечется от кошмаров, плачет и шепчет, не пробуждаясь, ломкое и раздавленное «не бросай меня».