— Raimu — Samurai's Dream
В Чуе было два часа сна, три чашки кофе, вечерняя порция таблеток, ужин, застрявший где-то в животе россыпью не камней, а настоящих булыжников, и гулкая, бухающая в голове вместе с пульсом мысль: ему признались в любви. Клоунски, уродливо, хер поймешь, в шутку или нет, но — признались. Чуя ненавидел эту херню. Он душил подушку, кусал ее, а хотелось — вцепиться зубами в собственные руки, до крови, и скрюченными пальцами после — вцепиться в шею Дазаю, спрашивая: какого хера он делает? Зачем играет, зачем шутит, зачем приводит в смятение, раскачивая шаткий плот здравомыслия Накахары? Чуя не понимал намеков и таких вот шутливых признаний. Признаваясь сам, он ощущал некую торжественность, даже если вышло спонтанно, скомкано и несвоевременно. И кончилось по-шекспировски трагично, чуть ли не смертью. Но ведь трактовать можно было только однозначно, а не вот это вот. И у Мори сомнений не было, что он всерьез, сказал правду и ничего кроме нее, никакой двоякости и неочевидности. Все прямо, тошнотворно в лоб, топорно даже — но в такой ситуации Чуе и не хотелось недопониманий между ними. Дазай же был из другого теста, это точно. Был ли у него опыт? Наверное, не лучший, раз из всех способов сказать о чувстве, (на зарождение которого не должно было хватить такого крохотного промежутка времени!), он использовал тот, который подразумевал право свести все к шутке. Прекрасной и даже смешной шутке. Как если не хочешь, чтобы все горячее и такое серьезное внутри, претендующее на несение ответственности за себя, прямолинейно задушили на стадии проявления. Чуя не знал, что с этим признанием делать, а ответственность за саму вероятность привязанности к себе уже ощущал, как камень на плечах. Не потому ли Мори предпочел так вскоре уйти туда, где было взаимно и легко, где чувства не были камнем, кандалами, приговором всему? Остался бы он, если бы Чуе ничего кроме денег, секса и разнузданного флирта, было не нужно? Тошнило. От самого себя тошнило, и от мыслей о Мори и самом себе тошнило тоже. От недосыпа и усталости тошнило, от смущения, беспокойства и дискомфорта тошнило сразу в степени. Чуя ворочался, как червяк, всю ночь, и думал, думал, думал, пока не заболела голова, а на улице ночь не сменилась предрассветной серостью и непонятно чем еще. Дазай ушел из своей комнаты еще до полуночи, и Чуя встал к окну, зная, что ничего не увидит, и просто наблюдал за небом на горизонте, не находя себе места. Нервная система натянулась — так знакомо, будто струны на гитаре, и оставалось только гадать: их нежно коснутся или ударят боем в следующий миг? Чуя постоял еще немного, подергал ногой, ощущающейся неправильно поставленной, и пошел умываться, а потом — пытаться лечь спать. По опыту получалось, что без минимальных ритуалов не получится ничего. Но стоило почистить зубы — усталость навалилась вдвое тяжелее прежней, и упав в кровать — Чую будто ладонью сверху прихлопнуло, чтобы не возился под одеялом до бесконечности. Сон был дурной, тошнило даже там, пока он не накрылся с головой, и тогда раздражающее цвирканье намекомых и птиц притихло, и он, наконец-то, провалился вглубь сна, и суета мыслей в голове заткнулась, будто сжатая безжалостно в кулаке. И было ему вроде бы плохо, но при этом — до странности, до душевного подъема — хорошо.***
— Dimension Feat. Amy Pearson — Love To Me
Прошло почти полторы недели, прежде чем Чуя перестал умирать от стыда, неловкости и внутренней безграничной пустоты, и начал выбираться из своей раковины. Поддерживать видимость нормальных отношений у них мастерски получалось и до этого, но Чуя чувствовал незримую преграду, и совершенно не спешил рушить ее со своей стороны. Его поедом ела усталость, усталость, и ничего, кроме усталости. В его глазах, как бы поэтически это ни звучало, реально погас свет жизни, и иногда, осознавая себя сидящим на стуле уже почти час без единого движения, Чуя только вел плечом, острым от идущей не впрок еды, царапал тощий локоть, зудящий от худобы, и снова замирал, глядя в пустоту. От потери массы было больно сидеть на заднице, лежать на боках, да и вообще лежать. То, что он ел, сгорало во внутреннем пламени переживаний, не принося пользы. Дазай, хмурясь, заставлял его выходить на улицу, но в основном, униженный, уничтоженный и разбитый, Чуя ничуть не менялся от перемены установившегося режима. Ему хотелось сбежать куда-нибудь в прошлое, окуклиться в ощущении, что все хорошо, и цепляться за него двумя руками, не отпуская. Хотелось, чтобы Мори не встретил ту самую, предназначенную, хотелось остаться лучшим, кого он встретил — и последним. Не было его вины, что все сложилось так. Не было вины Мори, что он влюбился. Была вина Мори в том, что он скрывал это, лгал, и они продолжали отношения, которые были обречены на смерть в тот самый миг, когда в его голове пронеслась мысль «хочу поцеловать ее», так и не остановленная следующей: «но не буду, потому что у меня уже есть тот, кого я хочу целовать не меньше». Предназначенность не отшибала мозги, иначе бы отец вышел за хлебом и просто не пришел домой. Не стирала она и память, и если в случае с кем-то другим, вроде отца и его семьи, Чуя мог еще поверить, что становится неважным, едва пропадет с глаз, то в то, что Мори, как-то преодолевший проклятье ранее, начисто забыл о нем как-то вдруг — не получалось. В чем бы ни был секрет, а именно этот человек держал его в голове крепко, именно его трудами за образ Чуи худо-бедно цеплялись одногруппники, и даже если друзей у него так и не появилось — на перекличках они точно помнили, что такой человек в их группе есть, что он существует, что здоровался с ними сегодня. Просто никому он не был интересен. Его не обсуждали после пар, его не звали погулять в выходные. Он был похож на персонажа второго плана, ведущего свою тихую, размеренную жизнь. В любое другое время его это полностью устраивало. Теперь, когда от этого то ли переломились, то ли сошли на нет единственные в его жизни отношения — он хотел, чтобы этого не было, и дар, который сопровождало такое проклятье, катился как можно дальше и как можно скорее. Дар никуда не делся. Вместо этого он подкинул новый двуногий феномен взамен самоустранившемуся Мори, и теперь тот навязчиво преследовал Чую. — Доктор просил нас подойти на плановый осмотр, — одетый в домашнее, Дазай заканчивал прибираться в домике им принадлежащем, когда телефон в его кармане издал едва-едва слышный звук. Чуя, механически протирающий влажную посуду, сидя за кухонным столом, посмотрел на мужчину со сложно характеризуемой гаммой эмоций на лице, и снова занялся делом. Всякая бытовая деятельность немного утихомиривала меланхоличные мысли, подталкивала их в конструктивное русло. Осмотры ему не нравились. Его коленку щупали, мазали, отправляли на массаж и физиотерапию, чтобы сгладить выразительный рубец по максимуму. Накахара не понимал, зачем это нужно — коленка не беспокоила, но такое чувство, словно если он не выпишется в таком виде, словно никаких аварий с ним не происходило, то доктора подстерегут темной ночью на дежурстве и страшно отомстят. Бредовая идея, конечно — персонал в больнице был не из категории тех, которые механически работают и за маской профессионалов губят в себе реально существующих людей. Врачи улыбались, смеялись, хмурились, ругались, но говорили по делу. Не лебезили, словно за дверью их ждет сопровождающий на казнь, и не грубили на ровном месте. Чуя был самокритичен — пары резких безличных замечаний он заслуживал совершенно искренне. И все-таки таскаться на осмотры ему не нравилось. Без них он мог бы вообразить себя скорее отдыхающим, с ними — возникал эффект санатория, но без ощущения той же пользы. Чуе нравилось оставаться в домике и иногда прогуливаться, ни о чем не думая, никуда не спеша, и иногда казалось, что все случившееся — просто просмотренный фильм и по его мотивам увиденный ночью сон, невообразимо яркий, реалистичный, но происходящий в другой реальности, с кем-то, кто не он. А иногда его ничто не могло вытащить из болезненной подвешенности, и анестезия чувств разливалась по венам, как впервые, и он превращался в куклу, изредка моргающую, поедающую, что дают, но совершенно точно — не живую. Марионетку из дерева и глины, которую можно одевать, усаживать красиво на место, а в остальном — даже внимания не обращать, пока не соберется пыль. Но Дазай, конечно, все равно обращал внимание на такие моменты, и сдергивал с места, и Чуя внутри вообще не понимал его мотивов, этой заботы, этого внимания, редкой отстраненности, возникающей тогда, когда мужчину словно что-то задевало в Чуе. Но потом она пропадала снова, и этот мальчишка под тридцать дергал Чую, раздражал, пытался выведать правду, иногда получал крики, и тогда Накахара хотел то ли сбежать от него подальше, то ли бить по голове чем-нибудь тяжелым, пока гребаный феномен не отвалит от него навечно. И вечно Чуя останавливался. Запястья Дазая были пустыми. Такими же, блядь, пустыми, как у самого Чуи. В целом, Накахару устраивало объяснение, что именно это является причиной «видимости» для мужчины. Только это становилось успокоением. Только это заставляло останавливаться и сдерживаться. Ощущение, что он в своем «судьбоносном» уродстве не один. Может, у Дазая тоже имеется какое-нибудь проклятье, из-за которого он так липнет к Чуе. Накахара не желал обманываться, что «особенность» Мори не помогла на нем зациклиться сверх того, что уже обещалось романтическим интересом. — Тарелки не убегут, Чуя-кун, — уже переодетый, Дазай забрал у него из рук мокрое почти полностью полотенце, небрежно перекинул через спинку стоящего тут же стула, и взял за руки, приподнятые от легкого ошеломления. — Движение — это жизнь, в твоем случае — еще и шанс подрасти немножко. Давай, накинь что-нибудь — после осмотра прогуляемся по территории, я нашел, где тут продается всякая-всячина прямо в корпусе. По виду, очень прилично готовят… — Надеюсь, ты отравишься этим «очень приличным», и хотя бы пару дней не будешь мне докучать, — совершенно искренне и от всей души пожелал Чуя, но ничего, кроме заливистого смеха, так и не добился. Дазай был просто ненормально толстокожим — и ужасающе бесстыдным в своей повернутости на заботе. Чуя не понимал, почему все еще не сбежал отсюда в принципе, и позволяет этому цирку продолжаться, и продолжаться, и продолжаться. Через полторы недели стало чуточку лучше — во всяком случае, он уже не зависал на ровном месте, и не начинал чуть что думать, а что было бы, если бы. Пришла рефлексия совсем другого типа — к этому моменту Чуя успел оплакать потерянные на больничной койке недели и созвонился с деканом и куратором, умирая от стыда и вины за свое нездоровье, переживая обо всем пропущенном, и никакой риск умереть в прошлом уже не казался ему оправданием. Все-таки последнюю неделю он прожил уже более—менее обыденно, ни на секунду не задумываясь о том, чтобы нагнать пропущенное. — Накахара-кун, — мягким голосом с бархатными перекатами обертонов успокоила его декан. Чуя как наяву увидел ее, властно сидящую за столом, с этими ее уложенными в строгую прическу темно-рыжими, красноватого оттенка волосами. — Никто и не думал обвинять тебя в чем-то. Трудные времена случаются у всех. Тебе все еще нужно набирать учебные часы, как и всегда, но достаточно будет присутствовать в качестве слушателя через звонок. Твой заместитель согласился позаботиться о том, чтобы ты мог слушать лекции, а практический материал тебе будут сбрасывать на почту. Тесты и контрольные будешь писать так же, тот молодой человек, который сообщил о случившемся и договорился об дистанционном обучении для тебя, показался мне достаточно надежным, чтобы проконтролировать твои успехи, да и ты известен своим ответственным отношением, а не учебой ради закрытия галочек. Мори-сан очень хвалил тебя в минувшем году. Даже жаль, что теперь он был вынужден отказаться вести курс… Да, это было действительно неожиданно, но Мори отписался о своем уходе практически день в день с аварией, в которую угодил Чуя — в другой ситуации, можно было бы думать, что все подстроено, но так вляпаться и выжить не случайно было просто невозможно, они же не в фильме про супергероев. Объяснением ухода послужило то, что Мори-сан желал сосредоточиться на обучении молодого поколения медиков, и совмещать это дело с ведением просто латыни, идущей практически факультативом, было достаточно тяжело. Чуя, оттарабанивший свой обязательный курс основ латинского, слабо трясся, слушая об этом, и стискивал зубы. Для него языки были всем; странно, что буквами, устойчивыми оборотами и фразами его не тошнило после аварии — иногда он даже ждал чего-то такого, переучившись дома. Словом, Мори надежно оградился от возможной встречи и неловкости общения. Оставался еще его мобильный телефон, но Чуя не сумел бы поручиться, что не болтается в черном списке, и не торопился проверять, оставляя себе место для заблуждений и потенциально необходимых маневров. В одном Дазай был прав — сердце Чуи все еще было занято, и никакая боль не могла заставить его так просто отказать от образа идеального мужчины. Теперь идеальная картина тлела у краев, лицо немножечко изгладилось из памяти, образ святости растрескался, но пока еще не осыпался осколками. Чуя просыпался утром, смотрел в потолок, и заставлял себя подниматься, умываться, расхаживаться, разрабатывать зажившую практически полностью ногу, изуродованную широким розовым рубцом, вопреки всем усилиям жестким до поры. Дазай ни разу не поднял больше свой ввергающий в неловкость вопрос; не намекнул даже, как всегда молчаливо вставая к плите утром, и вообще было не ясно, сколько и когда он спит. После полуночи Чуя мог слышать его негромкие передвижения, а иногда он и вовсе уходил, но обычно возвращался еще до пробуждения Чуи, пока того не стала мучить бессонница от безделья. Однако чужие похождения не прояснились и тогда тоже, иногда это был час, иногда два, а иногда шесть часов отсутствия. Накахара вставал ждать к окну, ложился в постель, не в силах заснуть, и от усталости болела голова, напоминая те проклятые в сердцах два дня после аварии. Дазай, в первый раз наткнувшись на него, сидящего на кухне без толики сна в глазах, ничего не сказал, даже на пороге не замер — скинул с плеча сумку на стул, размял ладонью шею, сунул в руку детский молочный батончик — Чуя едва сдержал дернувшиеся в улыбке губы — и поставил чайник греться. Уставший, но скрывающий это так хорошо. Только Чуя уже все равно видел — крохотное напряжение между лопаток, твердые плечи, чуточку иная походка. В тот раз они молча ели детские сладости, за окном неизбежно серело перед рассветом, но они разошлись после перекуса, и бергамотовый запах чая преследовал Накахару сквозь сон. Во второй раз мужчина заглянул на свет включенной лампы. Чуя, скукожившийся, как привык дома, вздрогнул, когда ему подсунули таблетку от головы, но благодарно опустил веки, и сел, выудив пристроенную в щель между матрасом и изголовьем бутылку с водой. — Кровать неудобная? — понимающе глянул Дазай, но Чуя покачал головой. — Не дома, — объяснил он так, как мог, потому что другого ответа у него не было. Осаму чуточку нахмурился, потом потер эту внушительно выделяющуюся морщинку между бровей, и приоткрыл окно, проверив стоящую сетку. Сетка была выдающаяся, металлической нити натяжение, и прикручена была надежно, будто рассчитана на крупную кошку, надеющуюся сбежать. Чуя, весящий на пять килограммов меньше, чем было удобно, на кошку никак не тянул, даже самой крупной породы, и думать, сколькие принудительно лечащиеся мечтали среди ночи убежать, не хотел. Заманчивый обрыв, обозначенный границей территории низеньким заборчиком до колена, он уже успел присмотреть и много разного о нем подумать. От «какой отсюда вид захватывающий» до «упадешь — шея сломается с гарантией». В третий раз Чуя сидя на кухне успел заварить чай два раза и уже нацелиться на третий, когда Дазай вернулся из неизвестности, в которую упорхнул сразу после ужина, и красноречиво затряс пакетом из магазина. Перебивая все зрелище, вперед него вырвался запах картошки фри, и Чуя вдруг понял, как соскучился по всей омерзительной еде из закусочных и ресторанов быстрого питания. Сейчас он бы и на курочку в кисло-сладком остром соусе налетел с радостью, и тот мерзкий карри, который Дазай ему в первый раз приготовил, стрескал с радостью. Мужчина, однако, прежде чем выставить бумажный пакет с картошкой и бургерами, вывалил перед ним очередной набор молочных ломтиков, фигурных шоколадок, маленьких соков, придирчиво сверился с надписями на всех сторонах упаковок, пробормотав себе под нос: — Так, детям с трех лет — можно. Ты, вроде бы, тоже уже дорос… В обычное время, Чуя с радостью подрался бы с ним хотя бы подушками за такое, но моральных сил не было и на меньшее. Подумав секунду, он растянул губы в деревянной улыбке, и тут же перестал, увидев, как Дазай вздрогнул. Еле заметно, но вздрогнул. Что, настолько страшен он, когда изнутри словно огнем выжгло все, не оставив ничего, кроме пепла? Господин Дазай Осаму, впрочем, быстро взял себя в руки, разложил перед Чуей сладости, как кот раскладывает перед хозяином пойманных мышей, и отстранился с гордым видом. Рефлекторно подумалось — как там один пушистый Бандит? Не случилось ли чего без присмотра, наливают ли соседи воду, выпускают ли на лестницу, подкармливают ли лучшего кота сердобольные старушки и ходит ли тот к ним вообще, или ждет, пока появится Чуя, и, как всегда, отсыплет корм щедрой рукой? — Спасибо, — вот и все, что он сказал в итоге, не испытывая на самом деле и десятой доли той радости, которую хотел бы продемонстрировать. Лицо отвыкло улыбаться — это он понял как-то вдруг, но совершенно отчетливо. И растерялся. — Подожди благодарить, — отмахнулся Дазай, не подозревая даже, какие мысли бродят в рыжей голове, и принялся выуживать прочую «добычу» своего выезда. Чуя глянул на белые круглые часы над дверью — однообразный кошмар из всех аниме, фильмов и сериалов про любое более-менее посещаемое массами место, будь то школа, больница или даже капитанская рубка на государственном корабле — и поежился. Половина второго ночи, а они оба делают вид, будто бы времени не существует, и утро не разобьет их нынешнюю бодрость спустя всего несколько часов. Но Дазаю, кажется, правда было плевать. Он сунул Чуе в руки большую порцию картошки, поставил пластиковые стаканы с разливной газировкой, покрытые крохотными капельками конденсата, вывалил на тарелку бургеры, чтобы подогреть, а потом пошел переодеваться и мыть руки, и под запах плавящегося сыра и картошки, что-то внутри Чуи сломалось. Он заплакал. Почти беззвучно, заплакал своими воспаленными бессонницей глазами, и не задумываясь, засунул в рот картошку. Как сильно последние недели на том, что ему приготовит кто-то другой, отличались от всех тех недель, когда в доме готовил в основном он. Убирался в основном он, не желая нагружать своего мужчину. Таскал продукты, чтобы не просить купить и донести, даже если это значило придумать повод сходить в комбини в укромном уголке района за какой-нибудь мелочью, а вернуться обвешанным сумками, только что не в зубах держа ручки пакета, переполненного снедью. Сколько раз за все эти недели Чуя попросил Мори взять его с собой на машине, сколько раз ради него Мори куда-то заехал по пути? Вредная еда? Пренебрежение режимом? Право почти ничего не делать, если не хочется? С Огаем ничего этого не существовало. Он мог купить продукты, он любил предлагать денег, но Чуя вечно чувствовал, что берет в долг. Что не сможет отдать. Что где-то в глубине души, ему оказывают одолжение, и это одолжение придется отдавать с процентами. Не сейчас — так когда-нибудь потом, когда все хорошее и замечательное кончится, и за вроде бы адекватными отношениями выступил тень реальности, безжалостной и неумолимой. Он старался готовить здоровую пищу, он никогда не капризничал на ранние отходы ко сну и на ранние подъемы, отодвигаемые лишь жарким сексом, и было просто немыслимо просить съездить куда-то в законный выходной, будь то магазин или же любое другое место. У них были ленивые дни, но все кончалось тем, что Чуя оставался один, приходил пораньше и наводил порядок. Чтобы не ждать замечания или чуда — Огай, как, наверное, любой хирург, приходил, когда все готово к операции, и ассистент способен предугадать каждый чих, каждое пожелание, даже мимолетную мысль, а уходил он, оставляя после себя хаос и беспорядок, убирать который ему давно уже не грозит в силу лидирующего положения. Никто не мыл за Чуей посуду, не комментируя оставленную на столе тарелку, никто не делал чай, безразличный к его молчанию и отсутствию просьбы. Никто не покупал сладости на стол, чтобы они были, чтобы воровать все эти маленькие конфетки, перебивающие аппетит, и не приносил ему таблетки в комнату, обнаруживая, что он не спит от очередного шквала мигреней. Никто раньше не готовил на двоих с такой легкостью, будто всю жизнь готовил на двоих, не больше и не меньше, и не закатывал глаза на отделенную от овощного морковку, заботливо порезанную крупными кружками, смахивая ее в свою тарелку с края чужой. Мелочи выдавали в мужчине привычку не пренебрегать едой. Чуя, переставший прятать печенья, хлебные куски и чипсы в специально сделанные дыры матраса только после пары лет наблюдений за Котой и семьей отца, понимал эту неистребимую привычку есть все, что дают. Но годы чуточку разбаловали его. Совсем чуточку. Вспоминая детство, насмотревшись всякого, в том числе и сериального, теперь Чуя ощущал себя героем мелодрамы. От участи полноценной побирушки, которую убьет первый же наркоторговец, присмотревший диковинного мальчишку на улице, его спасло только чудо, способность выпадать из чужой памяти и приятели из школы. Последние иногда даже возникали в жизни Чуи — постами в социальных сетях, поздравлениями с днем рождения, но помнили ли они о Чуе в остальное время? Все это было так глупо. Глупо до тупости, как бы ужасно такое сочетание слов ни звучало. Чуе хотелось значить что-то, иметь хоть какой-то вес в реальности. Отображаться в ней, если не быть главным героем. Он не мог. Он не был этим ебаным главным героем, и когда вернувшийся переодетым Дазай садится перед ним на корточки, забрав из рук почти выпавшую картошку — Чуя в душе не ебет, какое знамение с небес заставляет его совершить самый идиотский поступок в мире, который можно было расценить нормальным действием только в сериале с элементами комедии. Чуя дергает его на себя и влепляется в его губы поцелуем. Солоноватым от послевкусия картошки, мокрым от слез — но Дазай, мать его, Осаму, под неромантический звук чуиного сопения, кладет ладонь на лохматый рыжий затылок для опоры, облизывает Чуе нижнюю губу, перехватывая эту дурную инициативу, и управляет происходящим с такой готовностью, словно они действительно всего лишь герои многосерийной мелодрамы с элементами комедии, и могут позволить себе следуя сценарию творить хуйню, навроде вот таких поцелуев. — Блять, — скулит Чуя, рывком отстраняясь, и тут же с размахом прикладываясь лбом о чужое плечо, под легкую неустойчивость в голове пряча горящие щеки. — Забудь, ничего не было, не знаю, что на меня нашло. Какого хуя, мозг?! — Ему было надо, — важно обосновывает эту тупую ситуацию Дазай, и у него в голосе слышится слабая улыбка, которую Чуя видеть не хочет. И думать о лучиках-морщинках в уголках глаз он тоже не хочет, но все равно думает. — Теперь ты мне расскажешь, что случилось с тем парнем, с которым у тебя все явно было горячо, но кончилось попыткой суицида на дороге под моей машиной? Где он? — Я не знаю, и это не была попытка суицида, — огрызается Чуя, но тут же звучит несчастно. — Я ничего не знаю. Он работал в той ебаной больнице, куда ты меня таскал после аварии. И я знаю, что он уже некоторое время встречался с другим человеком, параллельно с тем, как встречался со мной. Я не знаю, что случилось. Он просто не пришел домой, хотя должен был. И я ждал его. Вместо него пришел ты, и потом я очнулся уже здесь. Я не знаю, где он, ясно тебе? Я не знаю, что с нами произошло, есть ли вообще это _мы, или я все просрал, и даже не узнал об этом. Я не знаю, я не знаю, я ничего не знаю! — Картошку свою ешь, — невозмутимо прерывает его разворачивающуюся истерику Дазай, и засовывает ему в рот сразу несколько долек не глядя, позволяя и дальше биться лбом о свое мосластое плечо. Чуя сдавленно рычит от злости и смаргивает слезы, и пережевывая безвкусную пищу, не может перестать думать о поцелуе. О самом факте поцелуя. И о том, что он даже на секунду не задумался о Мори в тот момент, когда это случилось, и ни разу не вспомнил — сразу после. Имел ли он право осуждать Огая, если и сам теперь едва ли лучше? Сегодня поцелуй, завтра они проснутся в одной постели, и что тогда? С точки зрения здравого смысла, конечно, он будет полным дебилом, даром, что без справки, если, зная о неверности, будет продолжать ждать человека, а дождавшись — еще и примет его с распростертыми объятиями. Он себя не на помойке нашел! Недаром какой-то хороший человек в сети советовал: если кто-то захочет к вам вернуться, то откройте пошире дверь, так будет легче размахнуться и дверью переломать ноги человеку, чтобы он больше не приходил. Вот только… В груди тоскливо ныло. Чуя выпрямился, выдохнул. Вытер рукавом мокрое лицо, потом нашел салфетки, вернул носу право на дыхание, смущаясь чужого присутствия и ковыряясь втрое дольше обычного, опасаясь показаться смешным или отвратительным, и глянул в окно кухни. До рассвета еще было время, ночь бы такой темной, будто кто-то снаружи вылил чернила. За деревьями даже засветки города на горизонте видно не было, хотя Чуя мог сказать наверняка, что город где-то там все-таки был. Дазай занял место за столом, и у него было такое лицо, будто ничего не случилось. Но, подлец, стоило Чуе отвести взгляд и уставиться на свою изрядно помятую пачку с картошкой, как он машинально потрогал собственные губы. Накахара почувствовал, как от стыда и гнева у него краснеет лицо, и поскорее уставился в картошку по-настоящему. «Ничего не было,» — сказал он, сам в это не веря ни секунды, и предстояло очень долго игнорировать слона в комнате, чтобы это «ничего» превратилось в правду.***
— Raimu — Morning's Chant
Рассветы были фантастическим зрелищем. Чуя не так уж и часто мог проснуться достаточно рано, чтобы встретить солнце, чаще все-таки встречал рассвет еще не ложась, и когда раннее пробуждение все-таки случилось, он, сонный и отрешенный, лишь порадовался успевшему завариться кофе, проигнорировал наброшенный на плечи плед и сел на расстоянии вытянутой руки от соседа, стирая из памяти сам факт существования окружающего мира, прихлебывая из термоса. Сосед не обиделся. Они сидели на лавочке у самого края холма, за границей которого не было ничего, кроме обрыва, и красный диск солнца тащился вверх, поднимаясь над пологой долиной, и вместе с ним все громче звучало пение птиц. Внизу раскинулись затянутые влажной дымкой поля, засаженные рисом и другими культурами, и картинка была идеальной для любого учебника или энциклопедии. Чуе казалось, что он мог бы сидеть так вечно, глядя то вдаль, то в чарующую пустоту за гранью острого обрыва, где клубился туман. Но солнце всегда брало свое, и туман оседал, долину заливало золотом, и с первыми солнечными лучами по ней проносился порыв, приводя мир в движение. Чуя, дернув губами, каждый раз думал о таком: солнечный ветер. Этот раз исключением не стал. После этого Дазай потянул его назад, контролируя неловкие спотыкающиеся шаги, и отслеживая, сколько пространства остается между Чуей и опасным провалом в бездну. На вкус Чуи, ему пришлось бы изрядно заморочиться, чтобы упасть. На вкус Осаму, Чуе не нужно было никаких усилий прикладывать, чтобы пораниться — чем не повод поберечься, Накахара-кун, эй? Смешно, но сейчас, с такой тонкой, похожей на рисовую бумагу кожей — даже стараться бы не пришлось. И Накахара, знающий за собой настоящий талант зарабатывать шишки и синяки, не смел отказывать ему в правоте. Дазай за руку вел его назад, а Чуя смотрел ему в спину, кутаясь в плед, загребал шлепанцами росу с травы, и думал, что весь вот этот жест, вся эта картина тянущего его куда-то мужчины — это, по сути, не только о возвращении домой. В этом было гораздо большее. Они молчали, Дазай тянул его за собой, словно держать за руку другого мужчину не было чем-то предосудительным в обществе, а Чуя молчал, и думал с дотошной привередливостью, что с такими повадками, Дазай не раз и не два должен был становиться центром неловких ситуаций. Вот только, видимо, жизнь ничему его не учила. Сам Накахара не замечал, как горячей, чуточку влажной ладонью цеплялся за чужую, и его тонкие холодные пальцы словно крючки впивались с тыльной стороны чужой кисти. Дазай, чувствующий чужое противоречие лучше самого источника противоречий, незаметно улыбался, и не без самодовольства контролировал собственную хватку. Чуя был смешон в своем желании держать барьеры и при этом искать близости, и мужчина с неожиданной теплотой думал, что просто подождет. Рано или поздно, но черт толкнет Накахару в спину. Рано или поздно, но этот маленький импульсивный гремлин вернется хотя бы к части своего настоящего огненного — в тон масти — характера, и тогда Дазаю останется самая малость: коварно поймать его со всем фонтаном вырвавшихся чувств, и предоставить им место в ответ. Кто знает, как это будет? Кто знает, когда? Дазай Осаму не врал: он умел ждать, и умел это делать очень хорошо. Это не было игрой, это было по-настоящему, но никто не отменял у Чуи задержку осознания из-за увлеченного вранья самому себе. Во вранье себе Дазай тоже разбирался лучше, чем ему хотелось бы, и потому продолжал осторожно направлять, терпеть все эти вспышки у маленького солнца, и ждать. Ждать, когда пойманное в ладони солнце разгорится по-настоящему, и сброшенный с небес на землю, раненный ангел раскроет бывшие сломанными крылья. И вновь взлетит.