Пером по сердцу

      Душа поэта хрупка, как дорогая фарфоровая ваза, и кристально чиста, как родниковая вода. Владимир отличался от стереотипных поэтов-романтиков вспыльчивостью, ярко проявляемой во время споров. Евгений это знает непонаслышке.       Слёзы на чистых глазах юноши появлялись либо как признак усталости, когда он уже вторую-третью ночь писал поэму, либо как признак непреодолимого гнева, когда голова кипит, тонкое, изящное тело пробивает невыносимая дрожь, а в пятой точке как будто шило: невозможно сидеть на месте. Ленским не раз овладевало это чувство, а у Онегина оно вызывало и улыбку, и азарт.       Тот вечер у Лариных Евгений вспоминал с такой злобой, что на лице появлялся оскал. В тот момент он впервые увидел слёзы своего драгоценного мальчика и ощутил на себе печальный взгляд. Дитя искусства легко было задеть лишь одним: резкой критикой и «субъективным» мнением о его творчестве. В тонких дрожащих руках слегка плясала тетрадь с сочинениями. Володя прерывисто дышал, пытаясь контролировать солёные ручьи. Тёмные волосы слегка растрепались и прикрывали лицо. У Онегина сжалось сердце, когда он увидел такую печальную картину. Его холодную душу было тяжело пробить на жалость, но, видимо, Ленский был тем самым музыкантом, который знал, на каких фибрах ему играть выгоднее.             — Володь, ты что? — тихо спросил мужчина, широкими, лёгкими шагами подходя к юноше. — Что случилось?       А Володя ничего не мог ответить, иначе платина терпения разрушится. Всё, что он мог сделать, это прильнуть к крепкой груди и зарыться в кружева белоснежного жабо, пачкая слезами сначала галстук-бабочку, а потом и саму ткань рубашки. На этом моменте Женя уже понял, что вина лежит не на чём-то, а на ком-то. Мужчина мягко взял острый подбородок в пальцы и поднял влажное лицо. Большие светло-карие глазки растерянно забегали, дабы не встречаться с пронзительным взглядом супруга.             — Кто? — эхом раздался холодный голос.             — Е. Евгений?.. — юноша хотел отстраниться, но талию держали крепко.             — Кто?..             — Ну… Тот дворянин из Москвы, который…       Мальчику даже договаривать было необязательно. Евгений моментально покинул его и стал разглядывать каждого гостя, ища этого негодника. Действительно, тот самый пузатый литературный критик из Москвы кружился с какой-то на вид непорочной мадмуазель. Внутри всё кипело: да как он вообще посмел сначала ободрать крылья ангелу, а потом пойти танцевать с другой демонессой? Дуэли тут недостаточно, на взгляд Онегина. Разговор тет-а-тет будет наилучшим решением.       Владимир слышал этот разговор. Его супруг шипел, рычал и, казалось, хотел кричать. Стоя где-то вдалеке, поэт чувствовал, как дрожат кулаки мужчины, как скрипят зубы и как на языке вертится и русский, и французский мат. Было даже стыдно: никто не просил Женю заступаться за внезапно расплакавшегося поэта.       Онегин ещё дома пытался поднять настроение мальчишке, предложив дорогого красного вина и даже позволив сесть к себе на колени. Нежное ухо ласкали горячие речи: хвалебные, любовные, некоторые пошлые. А Владимир мялся и пытался закрыться, как девственная дворянская дева. В конце концов, он убежал в другую комнату, чтобы, наконец, дать волю эмоциям и не позориться перед Евгением.       Сам Евгений по началу ничего не сообразил, но потом, когда услышал тихие всхлипы и приглушённые рукавом рубашки стоны, подошёл к двери и стал сторожить. Не стоило предлагать ему алкоголь и лезть со своими нежностями. Пусть поплачет.       Час, два, три. Опьянение уже давно улетучилось — что ещё будет от полтора бокала вина? — и заменилось лёгкой усталостью. Володи всё не было и не было. Мужчина уже ничего не слышал, хотелось только увидеть это нежное создание. Дверь была заперта изнутри, выбивать не вариант: вдруг напугает?       Вскоре послышался долгожданный щелчок. Онегин влетел в комнату тут же и увидел на ковре мокрые тёмные пятна, судя по красноватому отливу, пятна крови. Владимир в приличной манере сложил руки на груди и стыдливо смотрел в сторону. Евгений смотрит с ожиданием:             — Ну?       Еле разглядев красное пятно на левом рукаве, мужчина нервно сглотнул и подошёл ближе к Ленскому. Он начал сжиматься, как замёрзший котёнок, не желая что-то показывать. Любопытство выше всяких чувств, потому Онегин грубо взял худощавую ладонь и вытянул руку на себя. Ему открылась красиво вырезанное на руке слово «бездарность». Окровавленное перо лежало на столе, также слегка запачканным алой жидкостью. Женя с лёгкой жалостью взглянул на супруга и крепко обнял его.             — Не слушай того ублюдка из Москвы. Ты самый лучший. Это говорю тебе я.             — Ж-Женя, — Владимир снова плачет, с трепетом прижимаясь к широкой груди.             — Пойдём, свет мой… Пойдём…       Пока Евгений обрабатывал рану, так неумело, нелепо, иногда делая больно (ведь до этого это делал кто-то другой), Ленский всё ещё ненавидел себя и своё творчество. В этот же вечер он пытался сжечь все свои стихи в камине, но не удалось: помешал его главный поклонник. Такие безуспешные попытки стали наталкивать Онегина на то, что от того критика надо было избавиться путём дуэли. Ангел не заслуживает страданий из-за какого-то зажиточного беса. Пока Евгений убирал сочинения под замок и проклинал того человека, которого он обругал в доме Лариных, Владимир стоял и смотрел пустым взглядом куда-то в пустоту. Из раздумий его вытащил мягкий, полный редкой, чистой нежности баритон:             — Пиши для меня, юный поэт. Твои младые года должны пройти без слёз, — а затем осторожный поцелуй в висок.       Ленский больше не мог думать о плохом, когда его ладонь сжимали с отличительным собственничеством и своеобразной заботой.