"Межрасовая Академия" нечисти

      Куними вывалился из круга, жадно хватая ртом воздух. Его тело мерцало от полупрозрачного, до полностью видимого. Он кашлял, задыхаясь, не в силах насытиться кислородом, и даже не заметил, кто именно подхватил его под мышки, вздернул на ноги и тряхнул, рявкнув с тревогой в голосе:       — Дыши! Дыши, дьявол тебя задери!       — Я… пытаюсь, — сквозь судорожный кашель хрипло каркнул он, утыкаясь лбом в твердое плечо. — Пытаюсь.       Воздуха вокруг было в избытке, но Куними продолжало ломать до головокружения.       — Макото! — Мизогучи прижимал к себе трясущееся тело и дико оглядывался по сторонам, пытаясь найти в плотной, обступившей круг толпе лекаря.       — Я здесь, здесь. Расступитесь! Вам тут не представление, дайте воздуха беднягам!       Мизогучи баюкал в руках дрожащего, мало что соображающего сильфа и готов был оторвать ему его безрассудную голову за подобные выходки.       — Положи его, Садаюки. Опусти на землю. Живо! — прикрикнул Шимада, когда первые две просьбы Мизогучи проигнорировал, озабоченный хриплым дыханием Куними. — Садаюки!       — Да-да, сейчас.       Он аккуратно положил на траву полубесчувственного сильфа. Шимада уверенным движением отстранил Мизогучи и захлопотал, прикладывая подсвеченные зеленой лекарской магией ладони то ко лбу, то к горлу, то к груди элементаля.       Куроо казалось, что он видит наяву свой самый страшный сон. Савамура сидел в выжженном кругу, подслеповато щурясь от дневного света. Руки и половину лица покрывала плотная обожженная корочка, на лбу — запекшаяся ссадина, одно плечо неестественно выгнуто, одежда — где-то подранная, где-то прогоревшая — висела лохмотьями, открывая все новые ожоги. Только в кошмарах именно Куроо был тем, кто оставлял на нем все эти страшные отметины. Но сейчас от своей непричастности легче не становилось.       Мимо метнулся белый вихрь. Сугавара рухнул на колени перед всеми пострадавшими, развел руки в стороны, свел перед собой и направил на них легкий влажный ветерок с ледяными каплями мороси. Одновременно с этим еле удерживаемый дождь усилился. От полигона с шипением повалил гутой белый дым.       — Иди к ним. — Кенма тронул Куроо за локоть и кивнул на странно улыбающегося Дайчи и кривящего губы от еле сдерживаемых слез Сугавару.       — Я не…       — Ты — да, Куро. Иди.       — Что ты за невыносимый джинн, — против воли улыбнулся Куроо и сделал первый робкий шаг к кругу.       Толпа вокруг тоже оживилась. Где-то слышались озабоченные шепотки, где-то — облегченный смех. Кто-то громко спрашивал, что с Тендо. К Футакучи прорвались те из воинов, кому Шимада разрешил короткие перебежки до туалета и обратно. К Ямагучи, который сидел, обхватив голову, и раскачивался словно маятник, подошел Тсукишима. Помялся с секунду, а после, приняв не самое легкое из решений, опустился рядом на колени и сгреб лекаря в объятия. Ямагучи дернулся, осознал, кто его обнимает, и разрыдался в голос, уткнувшись вампиру в шею.       Яку и Нишиноя тоже обнимались, не обращая ни на кого внимания. А то, что руки их были переплетены, так это, в сущности, никого не касалось.       Энношита с болезненной улыбкой оглядывал ребят. Живы, все живы. Боги, какое же это было облегчение. Раненых еще можно будет поставить на ноги, а вот если бы кто-то погиб, он бы себе этого не простил. Ни за что. Взгляд скользил по собравшимся, бесцельно, Энношите нужно было убедиться, что это реальность, что они вернулись. Порезанная рука ныла. Он, не глядя, замотал ее в подол туники и прижал к животу.       И студенты, и преподаватели улыбались с явным облегчением, и даже то, что архив и лаборатории потеряны, никого пока не заботило. Энношита оглядел в последний раз всех присутствующих и уже хотел было направиться в лекарскую, когда заметил того, с кем уже и не надеялся помириться.       Улыбка стекла с губ. Энношиту прошил озноб. Пронзительный взгляд Курокавы пригвоздил его к месту. Энношита не мог элементарно поднять ногу и перешагнуть через выжженный круг, оробев перед бывшим преподавателем, как в самое первое занятие.       Курокава подошел сам. Взгляд обычно безразличных глаз потемнел от тревоги. Непривычно было видеть его таким эмоциональным. Последним, что Энношита запомнил, было выражение полнейшего разочарования в его, Энношиты, действиях. А после этого следующие полтора года Курокава не демонстрировал ничего, кроме холодного отчуждения в те редкие моменты, когда они все же пересекались на собраниях или на лестнице между лабораториями.       — Я смотрю, не все мои уроки пошли тебе во вред, — тихо произнес Курокава.       Голос его был таким же, каким запомнил Энношита во время маленькой прощальной церемонии, которую устроили преподаватели для единственного студента, окончившего обучение экстерном.       — Курокава-сан… — Энношита покаянно опустил голову, натыкаясь взглядом на чужое замотанное платком предплечье. Значит, вот кто стоял на другом конце прохода, вытягивая их из подземелья. Был ориентиром, маяком, рукой, протянутой кровью через пространство.       — Иди. — Голос Курокавы дрогнул. Он прочистил горло, пытаясь вернуть себе самообладание. — Тебе нужно показаться Макото.       — Я цел. Курокава-сан, позвольте мне…       — Иди. Мы поговорим позже.       Энношита вскинул голову, с надеждой глядя на своего бывшего преподавателя:       — Вы обещаете?       Курокава отвел взгляд, неловко переступил с ноги на ногу и преувеличенно строго произнес, напоминая Энношите о временах учебы:       — Иди в лекарскую, ты едва держишься на ногах.       Энношита вздрогнул так явно, что в глаза Курокавы вернулась тревога. От привычных строгих ноток в его голосе сердце тоскливо сжалось.       — Вы не могли бы… — Энношита снова уткнулся взглядом в траву, только сейчас замечая, какая она мокрая. А ведь и сам он успел вымокнуть до нитки, но переживания не давали сосредоточиться на внешних раздражителях. — Вы не могли бы помочь? — Он кивнул на окровавленную тунику, ткань порозовела, пятна размылись дождем, но кровь все текла и текла, не останавливаясь. — У Шимады-сана и без меня есть чем заняться.       Курокава бросил взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что в его услугах больше никто не нуждается, и приобнял Энношиту за спину, мягко направляя в сторону учебного корпуса.       Как только выяснилось, что жизни выуженных из-под завала студентов вне опасности, народ начал потихоньку расходиться. Возле разрушенного полигона остались только преподаватели, которым декан Укай поручил по возможности ликвидировать пожар. О полном восстановлении речи не шло. Этим можно будет заняться на каникулах, иначе без полигона и лабораторий некромантов учебный план будет безнадежно сорван.       Самих пострадавших, кого на руках, кого на плечах, уволокли в сторону лекарской. Один Дайчи шел своим ходом, обезболенный почти до онемения. Его с обеих сторон страховали элементали, опасаясь прикасаться к обожженным участкам тела. Дайчи улыбался им, не совсем понимая себя в пространстве. Просто шел, куда его вели, и пытался хоть так, хотя бы улыбкой стереть с лиц друзей отпечатавшийся страх. Говорить он уже не мог. И надеялся только, что это временно.       В лекарской царила непривычная суета. Шимада носился между палатами, чуть не налетая на топчущихся в проходе сочувствующих. Наконец, его нервы не выдержали и он, распахнув дверь, непреклонным тоном заявил:       — Все посторонние — вон отсюда! Нечего тут топтаться, только от лечения отвлекаете. А пострадавшим нужен покой и здоровый сон. Так что — все на выход!       Голос, когда Шимада злился, звенел металлом, так что все малозаинтересованные, боясь попасть под горячую руку раздраженного дальше некуда лекаря, гуськом потопали на выход.       — Садаюки, — строго сказал Шимада, заглянув в одну из занятых палат.       — Я не уйду.       — С Куними все будет в порядке.       — Я все равно не уйду.       — Куроо, Сугавара, — сунулся Шимада за другую занавеску, где делили койки Савамура и Ямагучи, — к вам это тоже относится. А ты, Тсукишима? Все на выход, что непонятного?       — Мы не уйдем! — непреклонно заявил Куроо.       Глаза и руки Шимады зажглись угрожающим зеленым светом.       — Это была не просьба. В лекарской остаются только пострадавшие. Ты уверен, что хочешь проблем?       — Куроо, пошли. — Голос Сугавары все еще дрожал, и рука, которой он вцепился в подол Куроо, дрожала тоже.       Куроо нехотя поднялся, бросил многообещающий взгляд на лекаря, наткнулся на откровенно насмешливый и, зло сцепив зубы, позволил мариду себя увести.       — Тсукишима, — проводив элементалей взглядом, обратился к вампиру Шимада. — Ты и сам знаешь, какой вред можешь нанести Ямагучи. Пожалуйста, уходи.       Тсукишима на секунду зажмурился, сжал в последний раз ладонь спящего Ямагучи и вышел вон, не глядя на Шимаду.       — Ну что с вами будешь делать, — покачал головой Шимада и подступился к Савамуре, начиная лечение с самого сложного.       Какими бы выдающимися ни были их способности — они далеко не боги. И вернуть к жизни того, кого прибрала к рукам смерть, им не под силу. Неудивительно, что Сугавара испугался. Куроо и самого била дрожь с того момента, как над полигоном ураганом взметнулся песок, а пол и колонны крытого бассейна заходили ходуном. И била до сих пор.       Сугавара несся по забитым взбудораженными студентами коридорам, хлопая дверью за дверью, в поисках незанятого помещения. Куроо видел, как вилась-клокотала вокруг марида сила, и молился только о том, чтобы никто другой, кроме него, не попал под шквальную ярость доведенного Сугавары. Трупов им в Академии не нужно.       Куроо успел проскользнуть в аудиторию за секунду до того, как дверь захлопнулась порывом ветра. Сугавара стоял, упираясь руками о столешницу первой парты, и тяжело дышал, не поднимая головы. Но и без этого Куроо вполне мог себе представить, как побелела радужка его глаз. А силу, которая клубилась внутри, мог почувствовать и напрочь лишенный чувствительности человек.       — Из-за тебя, — хрипло произнес Сугавара. Влажность в воздухе возрастала с каждым произнесенным словом. За окном отчетливо громыхнуло. — Это все из-за тебя, Куроо!       Последнее Сугавара прокричал, вскидывая голову и глядя на ифрита абсолютно белыми глазами. Ни радужки, ни зрачка, только молочная белизна, и сшибающие с ног порывы влажного ветра, расходящиеся от фигуры в белых одеждах замысловатой спиралью. Парты, кроме той, в которую упирался Сугавара, расшвыряло по аудитории, преподавательская трибуна расколола стеклянную доску для рисования рун. Одни боги знают, чего ему стоило сдерживаться, пока они маялись неизвестностью у разрушенного полигона, а после — и возле палаты, пока их не выдворил Шимада. И теперь Сугавара давал волю бушующим в груди чувствам, выплескивая их потоками природной магии маридов. Стекла в окнах аудитории зазвенели от посыпавшихся с неба крупных градин, дождь хлынул таким плотным потоком, что в помещении стало темно.       Куроо свою ифритскую сущность держал при себе, свежи еще были воспоминания о розовом ожоге на ладони Савамуры, и почему-то причинять вред Сугаваре совсем не хотелось. Хотя такому — поди причини. Но все же. Куроо настороженно следил за покачивающейся фигурой. Белые одежды отсырели и спеленали Сугавару не хуже простынь после пробуждения от кошмара. Многочисленные цепочки, браслеты, драгоценные камни потемнели, утратили блеск, сапфировые серьги покрылись еле заметной сеткой трещин и только чудом держались в ушах.       Сугавара выпрямился, покачнулся, теряя опору парты и сделал неуверенный, но вполне угрожающий шаг по направлению к Куроо. Тот против воли ощутил, как пламя пробегает по телу в ответ на чужую агрессию. Защитный рефлекс, который обоим может выйти боком. Сырой воздух схлестнулся с жаром, породив клубы удушливого пара, словно они не в одной из аудиторий изученной вдоль и поперек Академии, а посреди бушующей стихии, где-то в жерле вулкана на дне океана.       Влага оседала на руки Куроо, тут же испаряясь, а следом от Сугавары шли новые и новые потоки мельчайшей ледяной мороси, едва не закипающей при приближении к ифриту.       — Если бы не ты… мы могли хотя бы объясниться. Мы чуть его не потеряли. Я, Куроо. Я чуть его не потерял.       У Куроо было достаточно доводов в свою защиту, но вряд ли помешавшийся от страха Сугавара услышит хоть один из них. Поэтому Куроо сделал единственное, что пришло ему в голову. Раскаленным ножом он врезался в окружающий Сугавару плотный сырой туман, схватил за плечи и прижал к себе. Дьявол, как будто он не испугался!       Сугавара задушено всхлипнул, сжал тунику на его груди, и ткань намокла не только от пересыщенного влагой воздуха. Вокруг них бушевала стихия, в пугающей первозданной красоте. Огонь, живой, подвижный, причудливо сплетался с потоками ледяной воды, рождая вокруг них плотный, душный туман, словно одно из проливающих дождь за окном облаков неведомым способом заключили в простой рунной аудитории, явно не предназначенной для таких испытаний.       Пожар, клокотавший в груди Куроо с момента взрыва, постепенно затухал. Как и затихали порывы ледяного ветра и дождь за окном. Тучи еще громоздились на небе, не пропуская на землю ни единого луча солнца, но свежий, прополосканный дождем воздух уже нетерпеливо звенел в ожидании прояснения.       Прополосканным себя чувствовал и Куроо. С обновленными, омытыми чужим отчаянным дождем чувствами и прояснившимся взглядом. Совместные переживания иной раз сближают куда вернее любых самых изощренных продуктов приворотной магии. Куроо не был уверен в том, что хотел бы провести с Сугаварой вечность, но последние события зародили в груди нечто сродни нежности в придачу к уважению к чужой силе, что гнездилось там с первого боя, задолго до того, как Куроо узнал марида поближе. Не в последнюю очередь благодаря Савамуре.       — Прости, — тихо, на грани слышимости произнес Сугавара. И последний порыв ветра стих, оставив их в холодной спокойной тишине промокшей насквозь аудитории.       — Ничего, иногда полезно выпустить пар.       Сугавара вскинул на него глаза. Бледный, с мокрыми дорожками на щеках. Волосы распушились от влажности, на ресницах слезы вперемешку с моросью. Куроо коснулся холодной щеки ладонью, провел, стирая слезы, в груди туго заворочался узел, стягивая чувства в неопознанный ком из переживаний, страха, облегчения и робкой пока еще привязанности. Сугавара притерся щекой к горячей сухой ладони, прикрыл дрожащие ресницы, вздохнул глубоко, полной грудью, постепенно успокаиваясь.       И Куроо решился. Склонился ниже, ловя размеренное дыхание, закрыл глаза и коснулся холодных влажных губ.       Воздух вокруг потяжелел и засырел сильнее, хотя, казалось бы, куда больше. Дыхание Сугавары замерло на мгновение, которое понадобилось ему для осознания того, кто, а главное, что с ним делает. Мгновение прошло, как пришло понимание. Сугавара положил ладонь на руку Куроо, прижал сильнее и ответил на поцелуй, порывисто и смело, вразрез оробевшему вдруг ифриту.       Они целовались по щиколотку в воде, посреди разрушенной аудитории, с трудом удерживая в узде собственную природу. Куроо скользил языком по губам, согревая сорванным дыханием, пил чужое волнение, слышал заполошный стук сердца, то ли свой, то ли чужой, и не мог оторваться.       Сугавара же, казалось, потерялся и во времени, и в пространстве. Мокрая одежда липла к коже, пеленала не только его, но и Куроо, связывая их вместе прочнее любых уз. И уже стали неважными прошлые споры, придирки, разногласия. Было только здесь и сейчас, восхитительно мокрое, соленое и горячее от еле сдерживающегося ифрита.       Единственная уцелевшая парта скрипнула под весом Сугавары — Куроо, не церемонясь, приподнял его, дошел в два шага и посадил на столешницу. Не разрывая объятий, не прерывая поцелуя. Руки зашарили по мокрой одежде, нервно, дергано, выдавая пережитое напряжение. Сугавара цеплялся за его плечи и отвечал на поцелуи с головокружительным самозабвением, найдя способ переключиться, отвлечься от перенесенного кошмара. Забыться на несколько минут, сосредоточившись только на губах и пламенно-горячих руках, легчайшими прикосновениями высушивающих сырую ткань одежды.       — Куроо, — задыхаясь простонал Сугавара, когда ифрит отстранился от губ, прикусил нежную холодную кожу шеи и втянул ее в рот, сладко посасывая. Жар пробежался от места укуса по шее вверх, заполз на скулы, расцветая ярким, несвойственным холодной коже маридов румянцем. Дыхание перехватило. — Куроо, — хрипло повторил Сугавара и запутался пальцами в сухих горячих волосах, не обжигаясь, но в полной мере ощущая рвущуюся наружу ифритскую сущность, пытаясь отнять от себя чужую голову.       — Что? — глухо рыкнул ему в шею Куроо и, поборов себя, отстранился.       Сугавара смотрел на него пьяно, но в глаза постепенно возвращалось сознание. Куроо облизнул губы, на которых все еще прохладой отдавался сорванный поцелуй, и окинул горящим взглядом расхристанного марида.       — Куроо, мы должны завтра все рассказать Дайчи, — огорошил его Сугавара и под смущающим взглядом принялся дрожащими руками приводить одежду в порядок.       — А если он воспримет это от нас как… как от людей?       — Он не воспримет. И это хорошо, потому что он всегда знал, с кем имеет дело на протяжении почти восьми лет, и ни разу от нас не отвернулся, разве нет?       Куроо раздосадовано фыркнул и отступил от марида, давая большую свободу.       — Так-то оно так, — задумчиво проговорил он, оглядывая погром. — Но не значит ли это, что Савамура — просто хороший парень?       — Вот мы и выясним это наверняка, — заключил Сугавара и спрыгнул с парты, обрызгав водой подсохшие штаны Куроо. — Мне надоело мучаться неизвестностью, и я хочу в следующий раз иметь полное право оставаться с ним рядом и держать его за руку, как Футакучи своего воина. А ты?       — Ну вот, так намного лучше, — произнес Курокава, завязывая последний узелок на бинтах. Его руку десятью минутами раньше между делом забинтовал Шимада.       Энношита осторожно повел кистью, прислушиваясь к тупой боли, вечной спутнице некромантских ритуалов, и робко улыбнулся:       — Спасибо, Курокава-сан.       Курокава только головой повел, отсекая все благодарности. Это было так в его стиле, что Энношита вновь почувствовал себя пятнадцатилетним подростком, переусердствовавшим с жертвой.       — Как в старые добрые времена, — сказал он и осекся, заметив, как помрачнел преподаватель. — Простите.       Как вести себя с таким Курокавой, который вроде как пошел на контакт, но кажется до сих пор не простил ему ошибки, Энношита не знал. С самого возвращения он раз за разом прокручивал в голове разговор и теперь понятия не имел, с чего начать, что сказать, как объясниться в конце концов? Курокава же тоже некромант и должен понимать, что двигало Энношитой, когда он пытался вернуть с того света своих друзей. Но нет, слова не находились.       — Ты меня прости, — огорошил его Курокава, забираясь рядом на кушетку и глядя в сторону. — Я надеялся, что ты избежишь моих ошибок, выпустившись в большой мир. Надо было еще во время обучения тебе все рассказать, но я не хотел. Боялся… не важно, чего я боялся. Я все это время злился не на тебя, а на себя — болвана, что не предостерег вовремя.       — Вы не виноваты, Курокава-сан! — Энношита вскинулся, едва не слетев с кушетки. — Я ведь сам… сам сознательно пошел на это.       — Ты руководствовался чем угодно, но не рассудком, — строго возразил Курокава, посмотрев наконец в глаза. В его взгляде было столько вины и сожаления, что у Энношиты дыхание перехватило. — На такое можно решиться только в порыве беспросветного отчаяния. Я знаю, о чем говорю. Моя попытка не увенчалась успехом, твоя же…       Энношита вздрогнул, против воли вспоминая то, что восстало из трупов его друзей. То, что ему потом пришлось собственноручно упокоевать. Восставшие из мертвых не были его друзьями — адские твари, прорвавшиеся с того света, ради которых Энношите пришлось заглянуть за грань. И увидеть то, от чего и по сей день его пугала даже обычная темнота.       — Ты хорошо справился с возвращением их за грань.       — Недостаточно хорошо. Я больше не могу заниматься некромантией.       — Такие испытания не проходят бесследно. — Курокава осторожно сжал подрагивающие пальцы Энношиты. — Тем более, насколько я могу судить, последний ритуал дался тебе не в пример легче того же возвращения к жизни воина?       — Некогда было пугаться, — Энношита горько усмехнулся, но тут же вскинулся: — Постойте! Так значит вы…       — Я никогда не выпускал тебя из поля зрения. Просто не афишировал.       — Боялись повторения?       Курокава покачал головой.       — Нет. Наблюдал. Хотел знать, как ты справляешься после истории с друзьями.       — Паршиво. Учить теории после того, как одним ритуалом мог поднять средних размеров погост, приятного мало. Другое дело, что ничему, кроме теории, я теперь научить не могу.       — Можешь, — твердо возразил Курокава, и на недоуменный взгляд пояснил: — Опыт, который ты получил благодаря инциденту, возможно драгоценнее всего, что тебе довелось изучать. И ты можешь этим поделиться с юными некромантами. Чтобы впредь было как можно меньше желающих вернуть к жизни умерших.       — Но ведь вы не рассказали.       — Тогда не рассказывал. Потому что было стыдно и потому, что боялся того, что твоя одаренность рано или поздно вскружит тебе голову и ты попытаешься доказать, что тебе ничего не стоит воскресить кого бы то ни было.       Энношита смотрел на преподавателя во все глаза.       — Так вот какого вы обо мне мнения?       — Я и не говорю, что был прав. — В голосе Курокавы послышалась тень вины. — Ты и попытался, да, но не доказать кому-то, а действительно вернуть к жизни дорогих тебе людей. Не ради гордыни, а из отчаяния. Тогда я и понял, что не научил тебя самым важным вещам в ремесле некромантов — отпускать умерших, смиряться с потерей, жить дальше без предательских мыслей «а что, если». Если бы я рассказал тебе во времена твоего ученичества о своем опыте, возможно, ты бы не сидел сейчас здесь, а продолжал практиковать.       — Сейчас трудно что-то говорить наверняка, — Энношита легонько толкнул плечом Курокаву. — Пожалуйста, не вините себя. У меня ведь своя голова на плечах, и это я в ответе за то, что произошло с… — он запнулся. — С тем, что осталось от моих друзей.       Курокава с сомнением покачал головой и махнул рукой, закрывая тяжелую тему.       — В любом случае я рад, что ты постепенно приходишь в себя. Из тебя вышел прекрасный некромант. Я говорил это на выпуске и говорю это сейчас.       Энношита не назвал бы себя прекрасным некромантом, но похвала от по жизни сдержанного и скупого на одобрение любимого преподавателя согрела изнутри. Кровь бросилась в лицо.       — Спасибо, — сипло произнес он.       — Возвращайся к себе, — Курокава слез с кушетки и помог Энношите слезть следом. — Тебе нужно отдохнуть.       — Я хотел бы поговорить с председателем Укаем. Его наверняка интересуют подробности произошедшего. А после нужно будет проведать Тендо.       Но к Тендо Энношите пришлось заглянуть до беседы со старшим Укаем. Его прямо на выходе из смотровой перехватил Шимада и чуть ли не на буксире поволок к одной из ширм.       — Я не знаю, что делать с Тендо, — на ходу бросил лекарь.       — Как он? — тут же подобрался Энношита, выбрасывая из головы до поры до времени разговор с Курокавой.       — Физически он здоров, не считая незначительных ожогов на голове, — ответил ему Шимада, тормозя у слабо колыхающейся занавески, — но…       — Но?       — В общем, посмотри сам. Он все же дух, из нежити, может, у тебя получится то, что не удалось мне.       Энношита кивнул, совсем не уверенный в собственных способностях, на которые так уповал Шимада, и вошел в огороженную палату на одного. Тендо полулежал на двух подушках, голова замотана бинтами, на лице уже подзажившие царапины.       — Физически он придет в порядок уже через пару дней, — негромко добавил Шимада.       Кивнув ему, Энношита присел на край постели и всмотрелся в бледное лицо. Замерший взгляд Тендо был направлен в пустоту, на посетителей он не обратил никакого внимания, только по дрогнувшим ресницам и чуть поджатым губам можно было понять, что он заметил вторжение.       — Тендо? — позвал Энношита, осторожно касаясь кончиков его пальцев, обломанные в истерике ногти Шимада успел восстановить. — Как ты?       Тендо перевел на него бессмысленный взгляд и вновь уставился в пространство. Отвечать, как понял Энношита, ему никто не собирался. Энношита перебирал в голове и отметал одну за другой способы воздействия на сатори, чтобы расшевелить. Тендо ни в коем случае нельзя было замыкаться в себе. Это и обычным-то людям, пережившим такое потрясение, противопоказано. А сатори, духа, жизнь которого по большей части состоит из ментальной магии, такая зацикленность на горе может легко свести с ума.       Может, стоит спросить о големе? Вызвать хоть какую-то реакцию у отгородившегося от всего Тендо. Энношита представлял, сколько боли это может принести, но пережить ее нужно, как нужно вскрыть нарыв, чтобы начала заживать рана. Сказать «ведь я же предупреждал!» ему даже в голову не пришло, это было бы слишком жестоко. Хотя и могло бы сработать. Вместо этого Энношита махнул рукой на выход топтавшемуся позади Шимаде и уперся рукой о край кровати, нависая над сатори:       — Тендо, что произошло с Ушиджимой?       Взгляд Тендо ненадолго приобрел осмысленность, он взглянул на Энношиту, но как на чужого, незнакомого человека. Приоткрыл рот, нахмурился, протянул руку, касаясь лба Энношиты пальцем, а потом заговорил, тихо, жутко, надтреснутым сорванным голосом:       — Не лезь ко мне в душу ты, тот, кто родился мертвым, тот, кто никогда не жил своей жизнью, кому не оставили выбора, кем быть — хотя выбор был.       Энношита отшатнулся, прерывая контакт с сатори, но Тендо продолжал:       — Я могу влезть к тебе в память так глубоко, что легко воспроизведу разговор твоей матери с повитухой. И я знаю о тебе такое, чего тебе самому лучше бы не знать. Так что не лезь ко мне со своей жалостью и состраданием, найди им лучшее применение — пожалей самого себя, а я плевать на все это хотел.       Тендо отвернулся к стене, натянул легкую простыню и обнял себя за дрожащие плечи. Энношита хватал ртом воздух, пораженный лавиной неразборчивых воспоминаний. То, что выудил из его памяти Тендо, он помнить не должен, просто потому, что еще не родился, но в ушах звучал неразборчивый голос матери, далекий, как эхо, а в глазах стояла сумрачная краснота.       Подняться Энношита смог, только когда сумрак перед глазами рассеялся, а сам он перестал напряженно вслушиваться в голоса, которым не было места в тесноте лекарской палаты.       — Ну как? — встревоженно спросил Шимада, поджидавший его на выходе.       — Я бы не сказал, что совсем безрезультатно. — Энношите все еще было жутковато и неуютно. Он зябко повел плечами и встряхнулся. — Тендо в себе, соображает, просто не хочет, чтобы кто-либо лез к нему в душу. Так что, как заживут раны на голове, его можно будет отпустить в свою комнату, я думаю.       — Ладно, — вздохнул Шимада, — как скажешь.       — Как остальные? — спросил Энношита, заталкивая подальше разбуженные сатори смутные воспоминания.       — Савамуре досталось сильнее всех, но в основном обычные ожоги, через неделю встанет на ноги, плечо я ему уже вправил. Ноге Футакучи срастаться дня четыре, Ямагучи хорошо над ней поработал. Сам Футакучи, кажется, даже доволен травмой: потребовал, чтобы его положили в одной палате с Аоне. Сомневаюсь, что и через неделю удастся выставить его вон.       — Яку и Нишиноя?       — Отделались парой царапин и легким испугом, ну и дыма надышались порядочно, но это дело плевое, к тому же их собственная кровь фейри помогла, я уже спровадил их в общежитие. С Куними дела обстоят хуже, для него дым все равно что яд, так что понадобится время, чтобы вывести эту дрянь из организма. Как минимум четверо пропустят экзаменационную неделю.       — Четверо? — Энношита нахмурился, считая в уме обитателей лекарской. — А.       — Да, Ямагучи. — Голос Шимады стал суше.       — Снова израсходовался?       — На этот раз не так сильно, но я подержу его здесь для профилактики. И заставлю самого заняться собственными ребрами — пора бы ему понять, что мертвый лекарь никому пользы не принесет.       — Он же упрям, как горгулья, — покачал головой Энношита. — Хотя Савамура, кажется, сумел до него достучаться.       — Будем надеяться. Ты к себе?       — Да.       — Там в коридоре тебя ждет председатель Укай, так что будь готов к допросу с пристрастием. Нишиною и Яку он уже расспросил.       — Да мне и добавить-то нечего.       Энношита провел ладонью по забинтованному предплечью и поежился. В голове все еще не укладывалось, как они смогли живыми и относительно целыми выбраться из подобной передряги. А самое поразительное, с какой легкостью он смог задействовать круг перемещения, ни на секунду не задумавшись о прошлом. Вот уж действительно — клин клином вышибают. Страх некромантии — некромантией. Не самым кровавым, конечно, ритуалом, но будь обстоятельства хоть немного менее напряженными, рука с ножом обязательно бы дрогнула.       Ничего нового председателю Укаю Энношита так рассказать и не смог. Да, что-то взорвалось, да, их раскидало по всему архиву, да, как выбраться придумал он, и дело оставалось только за тем, чтобы кто-нибудь потянул с другого конца, за что огромное спасибо Курокаве-сану. Нет, в чем причина взрыва, он не видел, стоял с Яку и Нишиноей по другую сторону от груды ящиков и только поэтому меньше всех пострадал, ударился головой и отключился.       Укай хмуро его выслушал, бросил странный взгляд на декана Некомату, но уточняющих вопросов задавать не стал, только похвалил за находчивость и отправил в общежитие.       Мизогучи просидел возле койки Куними до самого вечера. Игнорируя не совсем вежливые посылы Шимады, приказы декана Ирихаты и даже председателя Укая. Ему было плевать на все, кроме бледной холодной ладони в руках, прерывистого — к счастью, уже без хрипов — дыхания, дрожащих ресниц и возвращающихся на лицо красок.       За окнами уже давно стемнело, и насыщенные темно-синие сумерки не мог разогнать крошечный лепесток свечи, который с укоризненным вздохом поставил возле кровати Куними Шимада. Мизогучи устало потер лицо, свет свечи бил по слезящимся глазам, отбрасывал густые мрачные тени на осунувшегося сильфа.       С наступлением вечера жизнь в лекарской затихла окончательно, слышно было только сонное сопение пострадавших и возня в смотровой так и не отправившегося спать Шимады. За спиной Мизогучи тихо зашелестела занавеска, послышались осторожные шаги, и на плечо опустилась тяжелая рука.       — Может, уже оставишь пацана в покое? — Укай-младший несильно сжал пальцы и встряхнул друга. — Он, чтобы что-то доказать — то ли себе, то ли тебе — сунулся в самое пекло.       Мизогучи упрямо поджал губы.       — Ты же знаешь, что я не могу…       — Да-да-да, твоя старая песня о долге перед сильфами, — тихо, но с насмешкой протянул Укай. — Они помогли пережить тебе горе, и теперь ты используешь это как предлог, чтобы попытаться исправить неправильного сильфа, я не ошибся?       — Кейшин.       — Почему нельзя просто принять человека таким, какой он есть?       — Он не человек.       — Не передергивай. Ты понял, о чем я.       — Я правда пытаюсь его исправить? — Мизогучи поднял на него усталый взгляд.       — Так по крайней мере это выглядит со стороны. — Укай сбавил резкость и миролюбиво продолжил: — Вам сосуществовать в одной Академии еще больше шести лет. Не гони драконов и не будешь покусан.       Мизогучи криво усмехнулся на старую присказку, еще со времен, когда драконы только начали пускать людей к себе на спину. Здравое зерно в простых рассуждениях Укая было. Действительно, куда он так торопится, до выпуска еще прорва времени, чтобы если не сблизиться с Куними, так хотя бы подружиться.       Другое дело, что Мизогучи казалось, будто время стремительно утекает сквозь пальцы, словно того, что есть, не хватит, чтобы завоевать доверие Куними. Резкость и предвзятость его суждений, в штыки воспринятые попытки разговорить, все это убеждало в том, что Мизогучи безнадежно проигрывает схватку. Схватку с вполне обоснованной ненавистью Куними к людям.       — Идем, — Укай легонько потянул его за плечо, прерывая размышления. — Дай парню прийти в себя без твоей сочувствующе-виноватой рожи в пределах видимости.       Мизогучи безропотно позволил себя увести, хотя вины за собой, вопреки словам Укая, он совсем не чувствовал. Да, ему было стыдно за вспышку у полигона, и следовало извиниться за это, но Мизогучи считал себя вправе быть недовольным самоубийственной выходкой Куними — он все еще его студент, и Мизогучи отвечает за него не только перед его родителями, но и перед своими принципами. Безропотно отпустить его на погибель, все равно что предать себя и свои убеждения. Кем-кем, а сволочью Мизогучи не был.