Смотря в окно, я пропускаю жизнь сквозь пальцы, Живя мечтой о счастье завтрашнего дня. Сиянье прошлого во мне растит страдальца — Слепит, парализуя и пленя. Брожу, потерян во «вчера», Прочь улететь желая, При этом опасаясь — Убьет меня моя искра.
(«Someone like you» — Jekyll and Hyde. Перевод вольный и намеренно склоняется к контексту произведения.)***
Прошедшие годы были благосклонны к Кайлу лишь в исключительных случаях и образ его это подтверждал. Он рассматривал себя в въедливом свете утренней зари, набирающей свою силу; свет ее был непростительно строг с теми, кто был в него облачен, выявляя каждый изъян и несовершенство. Несмотря на то, что этим утром Кайл встретил на себе изрядную долю следов вчерашнего дня, про себя он отметил, что это — меньшее из зол. Его муки и страхи еще не вытравили свое присутствие на плоти, но, казалось, что и они найдут в себе мощь проявиться, если он оставит все как есть и решит вынести еще что-то хоть на толику большее. С каждым днем этот исход казался для него все менее приемлемым. Кайлу снова пришлось отпроситься с работы — это было не в его репертуаре, но у него не было выбора. Синяки, оставшиеся от «лечения» хорошим доктором, кричали о себе, и никакой слой тонального крема не смог бы перекрыть их, а надеть солнечные очки он не мог. Не в маленькую галерею, в которой он работал. Кайл верил в избирательность его мужа касательно того, где он оставлял улики, и у него были на то причины: чем заметнее синяки, тем больше нежелание покидать богато обставленную клетку, в которой Кайл был заперт. Клетка становилась теснее и душнее с каждым часом — порой он чувствовал не что иное как удушье. Стены съедали собой весь солнечный свет. Он видел в своем отражении животное в зоопарке, ощущая себя неким дорогим экспонатом: всегда будто на раскрытой ладони, под постоянным наблюдением и непрерывной оценкой. Кайл изнуренно расчесывал волосы, пытаясь привести их в порядок и прекрасно понимая, что за любое отклонение от абсолютного идеала он будет одарен недобрым прищуром; оттого он лихорадочно пытался уложить рыжие кудри так, чтобы лишить их спеси. Чтобы они вели себя как подобает. Но почему они должны? Он, казалось, тоже не был примером, ведь почему иначе он постоянно был за что-то наказан? Почему должен был быть исправлен? Он смотрел в собственные зеленые глаза так, будто в них плескался океан, но найти дно за неизмеримыми глубинами ему не представлялось возможным. В этой зелени кипели ужас и страдание, слишком бурные, чтобы вполне их осознать. Вздохнув, он плеснул в лицо ледяной водой и попытался примерить улыбку — муж не одобрил бы хмурость его настоящего лица. Очевидно супруг был осведомлен о несчастье любимого, но, тем не менее, не хотел бы видеть его воочию. Пока правду благополучно сметали под ковер, в их доме мог поддерживаться святой порядок. Или некое его подобие. И так должно быть день ото дня. От Кайла требовалось просыпаться, ни раньше ни позже, в семь утра (в независимости от того, нужно было ему ехать на работу или нет), натянуть на себя свое домашнее одеяние, заботясь о том, чтобы не разбудить доктора, если он был дома, конечно. (Были случаи, когда его экстренно вызывали в Адский перевал, и среди этих случаев довольно часто — беспардонно, посреди ночи, пока Кайл мирно спал). Вот он скользит на кухню и варит утренний кофе: пыль молотого фундука — бескомпромиссные 4,5 ложки; готовит кружку под искушенные требования мужа: 2 чайные ложки сахара-сырца и немного сливок. Точное их количество он никогда не измерял, но знал эту меру наизусть: умеренно поджаристый коричневый — цвет, который быстро запал ему в память. Бросает пару ломтей индейки на шипящую сковороду и разбивает туда пару-тройку яиц. Накрывает на стол, увенчав натюрморт одинокой красной розой — прямо из сада, в звонком хрустале вазы. Он открывает жалюзи, впуская в кухню немного света, и идет поднимать доктора, но ни в коем случае он не смеет делать этого раньше половины восьмого. Пренебрежение этой точностью повело бы за собой катастрофу и наказание, и он никогда не знал, будет это затяжная, мучающая ожиданием пытка или немедленный удар. Но, вместе с тем, и раскрытия этой дилеммы не хотел. В темной опочивальне, в кровати королевского размера, растянувшись, спал доктор: его тяжелая грудь плавно вздымалась и опускалась, и Кайлу из раза в раз приходилось поглубже вздохнуть вместе с ним, перед тем как разбудить поцелуем. Последнее было обязательным условием, так ему можно было угодить — это говорило о близости и трепете, след которых давно простыл в истинном и чистом их понимании. У доктора не было проблем с тем, чтобы веровать в ложь до тех пор, пока она дарила ему упоение и покой. Иногда он был не прочь близости, и Кайл позволял ему бросить себя на кровать и отдавался, но, как правило, его супруг просто покидал ложе и потягивался, готовый к новому дню, обеспечивая над своими владениями полный контроль. Они всегда завтракали вместе: доктор читал газету с кружкой идеально приготовленного кофе, покоящегося в его руке, и сокрушался об экономике и о том, как плохо ведут сезон Бронкос. Летом — бейсбол, а теперь Роккиз — предмет его скрупулезного внимания. Кайл бесстрастно ковырял еду и в тревоге ждал, пока муж закончит, сидя на краю стула всю трапезу будто на иголках. Он предполагал, что именно это и было одним из нюансов, из-за которого вся эта сцена казалась невыносимой: не в физической составляющей насилия была соль. Тяжесть непредсказуемости делала из обычного завтрака поле эмоционального боя, и никто не мог сказать — что еще может случиться. Закончив с едой, его супруг принимает душ и идет одеваться, освобождая ванную и пар в ней, пахнущий сосной и еще чем-то диким: земля, мускус и океан — все разом, и к Кайлу возвращались воспоминания о человеке, которым был его муж раньше. Он смотрит большими, выжидающими глазами, пока муж не оставит его, заведя свой автомобиль, чтобы он смог с облегчением выдохнуть и просто думать. Этот момент был еще одной сложной частью ситуации, потому что он никогда не чувствовал себя достаточно свободным чтобы даже думать при нем: слишком глубокая вдумчивость в обстоятельства его жизни была путевкой в безумие, абсолютное сумасшествие. Утро после наказания, в которое мужа не было дома, было временем, когда Кайл мог внимательно рассмотреть себя в зеркале. Доктор мог вернуться домой в любую секунду, и он ждал: ждал, болезненно вздыхая, не гадая, что произойдет, а когда это случится. Повторение тех пыток было неизбежно, он пришел к этому прочному выводу и принял его, однако он не мог понять, когда этот вывод убил его. Подняв взгляд, Кайл осознал, что его уединение в ванной нарушено: супруг стоял за его спиной, смотря на него через отражение в зеркале. Холодные, серые глаза, задержанные на нем неудобно долго и выносящие вердикт. Внутри него что-то вздрогнуло, но он приложил усилие, чтобы улыбнуться, несмотря на ее натянутость. — «Сидишь как принцесса на своем электрическом стуле»*, — улыбнулся доктор, приближаясь и отягощая плечи супруга своими большими руками. — Как сегодня себя чувствуешь? Больно? Кайл кивнул, глаза его скользнули вниз, блуждая по своим беспокойным рукам. — Немного. — Бедный малыш. Я об этом позабочусь, как только отойду от рабочей суеты, — пробормотал он мягко. На секунду он замер: — И не спросишь, как прошел мой рабочий день? Собирая по кусочкам всю свою смелость и намерение выжить, Кайл повернулся к своему мужу и поднес его руку к губам, оставляя на костяшках легких поцелуй. — Конечно, — ответил он, все удерживая ту неестественную статичную улыбку, — как прошел твой день, Крэйг? *Someone Saved My Life Tonight — Elton John