***
После душа стало гораздо легче, хотя бы смыла всю эту липкую мерзость с себя и переоделась в свежую пижаму, но слабость и все прочие прелести застигшей врасплох простуды никуда не делись. Впрочем, с ними Алина еще как-то свыклась, а куда больше ее сейчас взволновало явление отца, как будто из воздуха. Ну, конечно, не из воздуха, но ощущения были именно такими, словно он вдруг взял и через окно залетел в квартиру, как Карлсон. Вот значит откуда было это все — вода с медом, «тих-тихо» — это все не приснилось. И не могла она это воспринимать совершенно спокойно! Он только услышал, что она заболела, и примчался, как будто она была маленькой и не могла о себе позаботиться сама, а без него бы тут пропала. Это учитывая, что она в последний раз его сильно обидела. А он как ни в чем ни бывало сидит с ней рядом и дает то градусник, то таблетки. Хотя тоже ее обидел. Вот что это? Пытается упущенное так наверстать, то время, когда она росла без него? Вину загладить? Совесть успокоить? Отец экстерном? Или он это просто потому, что почувствовал свою нужность ей? Без каких-то там целей? По правде говоря, ей действительно было очень плохо вчера и сегодня, и то что он появился, бросил все и принялся выхаживать, нет-нет, но тронуло ее, настолько, что все те чувства, которые были естественны для как ни крути покинутого когда-то ребенка (пусть и по незнанию, пусть и без него имеющего кого назвать отцом, пусть и вполне легко наладившего контакт с настоящим родителем), а к тому же для такой строгой и придирчивой особы как Алина, еще и недавно совсем обиженной, уходили далеко-далеко. Да и вообще ей все меньше и меньше с момента знакомства хотелось считать биологического отца таким, каким его ей спешно и как будто с перепугу нарисовали тогда бабушка и мама. А с сегодняшнего дня… А ведь у нее в этом городе никого, кроме Наташки и него, нету… А это так… приятно, когда хоть кто-то о тебе заботится, неважно, шесть тебе лет или восемнадцать…***
— Ты извини, я тут похозяйничал у тебя немного, — застенчиво взъерошивший волосы на затылке Волков все никак не мог прекратить извиняться, ведь знал уже, что дочка нравом не проста, в смысле, что не любит вмешательств в ее выбор, в ее жизнь и в ее дом. Впрочем, как и он сам. Но Алина была совершенно спокойна и никак не возражала. Когда она вернулась из ванной, в проветренной за это время комнате стало чуть больше порядка, диван был застелен свежим постельным бельем, а рядом на жестяном чайном столике, который Слава, видимо, взял с балкона (там много чего валялось у хозяйки, а она этим особо не интересовалась), уже стояла тарелка с макаронами по-флотски и кружка с горячим чаем. — Профессиональный навык? В чужой квартире сам все нашел? — слабо усмехнувшись, попыталась она пошутить и поняла тут же, что шутка так себе. — Ну, извини, за ордером было долго ехать, — развел он руками, поняв, впрочем, дочкин юмор и, кажется, даже не обиделся. — Давай, налетай, — он усадил ее на диван и придвинул столик поближе. — А ты? — Да я уже поел, — отмахнулся Слава, присаживаясь рядом на все ту же табуретку. — Ты ешь-ешь. Не ахти, конечно… но вроде съедобно получилось. Что тут было говорить, по готовке он был совсем не мастер, да и нахрена уметь какие-то изыски холостяку, еще и оперу — сожрал что-нибудь по-быстрому самое простое и побежал, благо язвой пока не страдает, а когда дома, так ему тоже многого не надо, да и Кузьмичу тоже. Картошечки сварили, селедочки из магазина принесли… Ну иногда каких нехитрых котлет налепили и макарошек к ним сварили… Когда совсем уж праздник, то и пельмешек можно сварганить, это он умел, еще Дукалис в свое время научил. А вообще куда чаще магазинные сварил полпачки — вот и ужин. А тут-то вот, домашний ребенок, еще и девочка. Нинка-то ее вряд ли на магазинных пельменях растила… — Мм, очень вкусно! — всю его неожиданно проснувшуюся рефлексию и будто стыд за свой примитивный быт разбил возглас Алинки. — Да ладно, — он не поверил, — серьезно что ли? — Ага! У меня так не получается. — А я думал ты, это… — Ой, перештань, — воспитанная культурная девочка Алина Рощина уплетала макароны по-флотски за обе щеки и болтала с набитым ртом, — я дома тоже не фуагрой питалась. А тут вообще дважды картошку спалила и бутербродами ужинала. Аж отлегло! Вообще Волкова, не привыкшего стыдиться за себя, никак не оставляло чувство, во-первых, своей какой-то ущербности и несоответствия рядом с Алиной. Не мог он не думать о том, что по крови она его дочь, а по факту она вообще из совсем другого мира, и привыкла к более благополучной жизни, в которую он не мог никак вписаться, вот такой какой он есть. А во-вторых, его мучило еще кое-что, еще одна недосказанность и самый верхний камень из тех, что висели на душе. — Ты, это, Алин… — наконец решился он заговорить, — извини меня за то, ну, после театра, — Волков то и дело переводил взгляд с жующей дочки на пол и обратно. — Не должен я был… так с тобой. Понимаешь, просто… нет, послушай пожалуйста, — едва девочка хотела что-то сказать, даже не прожевав, он тут же попросил дать ему закончить. — Просто я знаю, что это такое, эта работа, — в голосе его начала слышаться твердость. — Ты не думай, что опера отдельно, а криминалисты отдельно — они вместе всегда. Это выезды на трупы в любое время и погоду, это не то, что в кино показывают, Холмс бы на нашей работе со скуки застрелился, — уже стал смотреть на дочь, не отводя глаза от какого-то дурацкого смущения. — Это рутина в основном, причем очень грязная и мерзкая. И не для девочки. А еще и опасная — да, эксперты тоже могут под ударом быть, я серьезно. Когда от их экспертизы зависит все дело, а за делом стоят те, кому ничего не стоит запугать, подкараулить, шантажировать чем-то или кем-то… Да, так тоже бывает. Но хуже всего, что эта работа еще и не благодарная. Платят копейки, а за то, что рисковал собой и сделал как надо, еще и по шее получить можно. Вот. Волков выдохнул. Худо-бедно, но все ж смог найти слова и объяснить свою точку. По правде говоря, он все это обдумывал то и дело все это время, после ссоры с дочкой, будто самому себе растолковывал с аргументами, почему новость о том, что Алина на криминалиста учится, вызвала у него настолько бурную реакцию, злость напополам со страхом. Нет, обоснование у всего этого было, оставалось только спокойно это изложить. Вот и изложил. — Ты не думай, я не запугать тебя хочу, — спешно прервал он повисшее молчание, на самом деле еще не сказав всего, что собирался. — Просто чтоб ты это знала и поняла меня. Я ж тебя не так давно знаю, но… — тут он опять смутился, но и опять все же нашел силы сказать честно и твердо, — но хочу для тебя только лучшего. — Я понимаю, — наконец, дослушав его, высказалась и Рощина, так и сидя с тарелкой флотских макарон в руках. — Правда, понимаю, Слав. Мне про это же в универе рассказывают. И раньше тоже говорили. Мама с бабушкой все пытались запугать, что закончу как дедушка, — то, что Нинкин отец был опером и погиб от бандитской заточки на очередном дежурстве, Волков хорошо помнил. — И в театре уже насмотрелась. Но… но ты же как-то эту профессию выбрал и работаешь… до сих пор? Если капитан думал, что поставил таким образом точку в непростом разговоре, то он ошибся. Ответ девочки его не то чтоб поразил, но заставил прочувствовать что-то еще более сильное, чем неловкость и чувство вины за устроенную на нервах сцену, более глубинное и необъяснимо сильно колеблющее душу. Ты же как-то выбрал… — Ну а что я, — вздохнул он, справившись с незнакомыми доселе эмоциями, — время тогда другое было, — он пожал плечами, — люди тоже… ну, так казалось. И я, дурак наивный, помогать этим людям хотел, насмотрелся Знатоков в детстве… А жизнь другой оказалась, да и люди, — он посмотрел куда-то в окно. — Хотя знаешь, — вдруг признался он, чуть улыбнувшись, — иногда пытаюсь себе представить, кем бы я стал, если б в ментуру не пошел, а не получается. Как прирос я что ли к этой работе. Может привык просто, на самом деле… Но я это я. Ты на меня не равняйся, да и на кого-то другого тоже, — он вновь посерьезнел, обратившись к дочери, но в голосе его больше не было ни горечи, ни жесткости. — Выбирай то, что самой по душе, а не что говорят. Это не просто, сам знаю. Но зато честно. Я вообще тебе правда все это сказал не чтоб отговорить, а чтоб ты знала, во-первых, что я все это не из вредности, и во-вторых что не все будет таким, как ты себе представляла. А если реально криминалистом хочешь быть, уверена, что это твое, так флаг в руки. Толковые люди везде нужны, а там особенно, — он словно Порохню повторял. — Раз выбрала, то иди и не бойся, но просто… просто будь готова ко всему. Одному богу было известно, какое вдохновение снизошло в этот момент на не отличающегося по жизни красноречием матерого опера Вячеслава Юрьевича Волкова, но слова его подействовали и на его слушателя, и на самого оратора. Алина во все глаза смотрела на отца, который словно на несколько мгновений, пока говорил, просветлел лицом, и не то пыталась рассмотреть лучше, не то любовалась, а Слава переводил дух после слов, о которых он точно знал только одно — что говорил, не кривя душой. — Хорошо, я поняла, — кивнула она. — Я постараюсь, ну, быть готовой, — тут она закашлялась, и это разрядило какую-то звенящую особыми чувствами атмосферу, а заодно избавила Волкова от еще каких-то реплик вроде тех, что он тут выдавал, хотя бы на время. — На-на, запей, — он подвинул ей кружку с чаем. Слова дались ему очень нелегко, но теперь вроде как и полегчало — наверное, так и должно быть, когда тебя внимательно выслушивают и принимают то, что ты хотел сказать. Он вообще не планировал с Алиной поднимать эту тему, но как было не поднять, когда совесть грызла, да и понимал, что разговор этот надо до конца довести, больно он важный и для дочки, и для него самого. И к счастью, кажется, ребенок его понял вполне. — О, я ж забыл совсем, — таким образом, тема была успешно закрыта, и оба, на самом деле, были этому рады, ибо не привыкли ни к такой откровенности друг с другом, ни к испытываемым при этом чувствам, хотя, казалось бы, что может быть естественнее, чем такие беседы отца со взрослой дочерью — Чего забыл, кхе-кхе? — Да вот, смотри, — он с улыбкой вытащил откуда-то из-под столика друг за другом две граненые банки, такие красивые в своей наполненности густым вареньем, абрикосовым и кажется малиновым, прям как на картинке, — во, Кузьмич тебе передал. — Ого, — девочка была приятно, но удивлена. — Подожди, а он что, знает? Ну… — Что ты моя дочь? Знает, — подтвердил Волков. — Надо ж было объяснить, куда это я собрался, в выходной. В труп не поверил почему-то. Ну я и рассказал… На самом деле, не столько сам Кузьмич требовал от него откровенности, увидав в коридоре спешно одевающимся, сколько сам Славка, удивляясь себе, вдруг захотел с ним поделиться, куда и зачем он летит как на пожар, еще и с котомкой. Странно, но вместе с немалой тревогой за дочку у него в душе в ту минуту прям взыграла какая-то непонятная радость что ли — как будто он счастлив был, услышав новость. Конечно, не Алинкина болезнь его так обрадовала, нет, и даже не то, что он ей, возможно, сейчас там нужен, а вновь явственно напомнивший о себе факт, к которому он вроде бы и попривык уже, но еще не до конца — что у него есть дочь. Вспышка радости была краткой, но ощущения от нее несентиментальный мент запомнил отчетливо. И конечно же он об этом умолчал. Как и о том, что Кузьмич, чуть оправившись от немалого удивления, тут же едва не заставил его немедленно хлопнуть по пятьдесят, за то, что он теперь отец. Да он бы и не прочь был, на самом деле, но время не терпело… — А он что? — Что-что, со мной намылился, лечить тебя своими методами! Понравилась ты ему, понимаешь ли! Распереживался! — чуть кряхтя, стал открывать банку с абрикосовым. — Но я говорю нет, товарищ Кузьмич, — со второго раза банка поддалась, и он выдохнул, — сторожи наши родные метры! — тон у Волкова был шутливым и даже ерническим, но Алину это только веселило. — А он вот, варенье вместо себя сунул, — а еще стребовал с соседа обещание по возвращении проставиться за такую радость и обмыть ножки, ну и пусть через восемнадцать лет, какая разница-то. Об этом «молодой папаша» тоже умолчал…***
Будни больного, как не окружай его заботой, все равно дело нудное и тоскливое. После завтрака макаронами и чая с вареньем дедушки Кузьмича Алина, будто за всеми позитивными эмоциями и позабыв о настигшей ее болезни, вспомнила сполна, когда Слава спустя время, возясь на кухне, притащил оттуда орудие пытки пострашнее яркой лампы на ментовском столе — кастрюльку, из которой валил валом белый пар и вкусно пахло картошкой — старая-добрая ингаляция… И этой пытки избежать Алине не удалось никак — сопротивление ее было полушутя — полувсерьез пресечено Волковым, и он же терпеливо засовывал ее голову обратно под одеяло к этому страшному котлу с жаром преисподней и держал за плечи. — Давай-давай, не мухлюй, до конца! — Ну не могу я больше, Слааав, — жалобно отвечал ему приглушенный кашляющий голос. — Терпи, говорю, зато потом ни соплей, ничего не будет — Ну блиин… — Блины будут, когда поправишься, — заявил с назидательным нажимом в голосе. — А пока дыши носом! — выдержав небольшую паузу, он вдруг признался. — Я часто в детстве простужался. Тоже и сопли, и горло… Меня мама только так и лечила. Это краткое упоминание ее, выходит, бабушки, как-то подействовало на Алину убедительнее всех прежних мер, и она, все-таки глотнув немного комнатного воздуха, покорно полезла обратно к картошке. — Вот и умница, — только и смог сказать со вздохом Волков, видимо тоже подумав о покойной матери и мыслями уйдя куда-то в себя. — А она врач была? — спросила девочка, когда пытка картошкой, наконец, закончилась. — Кто? — Ну, твоя мама? Бабушка, то есть… — Нет, — помотал головой мент, добродушно улыбнувшись, и вдруг протянул руку к ее лицу и аккуратно, почти нежно убрал за ухо налипшие на вспотевший лоб пряди волос, чем немало смутил ее, — инженером на заводе. Наклюнувшийся разговор о бабушке с дедушкой, о которых Рощина не знала ничего, впрочем, не состоялся, потому что, уставшая от процедуры и разомлевшая от коварного жара, она резко захотела спать, и отец ее тут же уложил, одобрив идею прикорнуть чуток. Правда, уснула она не сразу, резко что-то вспомнив и встрепенувшись. — Слав! — А? — он как раз выходил из комнаты, унося картошку обратно на кухню. — А ты вечером уйдешь, да? — С какого перепугу? — изогнул он бровь и усмехнулся. — Все, не прогнала меня сразу, теперь терпи! Не уйду, пока не выздоровеешь. — Так сегодня ж воскресенье, — недоумевала дочка. — Завтра ж на работу… — Ну кому-то на работу, а у меня больничный, — невозмутимо отозвался он. — Больничный? — как это, фальшивый что ли… — Чего? Обыкновенный больничный, по уходу за ребенком, мне по закону он положен. — Так мне же уже восемнадцать… — Рощина поняла, что совсем сбита с толку. — Я шучу, — незлобно рассмеялся Волков. — У меня отгулы там накопились, вот я их и взял, — тут голос его стал каким-то очень теплым, прям как картошка. — Не боись, не брошу тебя тут. Отдыхай. Отец скрылся где-то на кухне, а у Алины на душе стало прямо очень умиротворенно, несмотря на то, что Волков опять ее удивил, и она все же позволила себе лечь поудобнее и уснуть, решив, что обдумает все как следует, когда выспится. И на сей раз сон у девушки был куда спокойнее и приятнее того, что она пережила ночью.