Фата-моргана

Они прибыли на Гриммо прямиком из кабинета директора, уставшие и пыльные. За время, проведенное в разъездах по Египту, их не раз заставал в пустыне шара́в*, и Ремусу до сих пор чудился скрип песка на зубах. Джемма, открывшая им камин, поднялась навстречу. — С возвращением! Сириус с шумом выдохнул, в два шага преодолел разделявшее их расстояние и обнял ее. — Спасибо. Альбус рассказал, что произошло. Ты спасла Гарри. Он отстранился, и Джемма невесело усмехнулась. — Нам есть, что обсудить, но сначала отдохните. Кричер приготовит вам перекусить. — Все-таки нашла общий язык с этим занудой? — хохотнул Бродяга. — По правде, я мечтаю принять ванну. Пообещав позвать их к ужину, Джемма вышла из комнаты, а Сириус отправился в ванную. Иногда Ремус завидовал его способности не замечать очевидных вещей. Глухого отчаяния в глазах Джеммы. Он поднялся по лестнице и, не постучав, открыл дверь в чужую спальню. Джемма стояла посреди комнаты, будто силясь припомнить, что хотела сделать дальше, и молча вскинула брови, заметив вошедшего Ремуса. — Не уверен, что говорят вернувшиеся изгнанники… — он невесело хмыкнул. — Я не знаю, — сказала она без улыбки, внимательно следя за ним. — Я вернулся, — напомнил он, видя ее настороженность. — И останусь рядом. Я хочу, чтобы ты понимала это. — Конечно. Я понимаю. Он покачал головой, делая шаг вперед. — Не думаю. Но это моя ошибка. — В ее позе появилась обманчивая расслабленность, но Ремус чувствовал, что именно сейчас нужно было быть настороже. Впрочем, разве благоразумность когда-нибудь была сильной стороной Гриффиндора? Он сделал еще шаг. — Я благодарен тебе за Сириуса и Гарри. Но я твой друг и останусь им, даже если ты зла и не желаешь меня видеть. — Я не злюсь, — нахмурилась она. Ремус остановился в паре футов от нее. — Злишься. Я тоже злюсь на себя. Это нормально и правильно, я сделал ужасную глупость. Позволь мне ее исправить. Джемма смотрела на протянутую руку, и на лице ее, ярком и обнаженном сейчас, как открытый перелом, боролись эмоции. Ремус взял ее ладонь, она непроизвольным и оттого слишком резким движением выдернула ее, отшатнулась на шаг. Он на секунду прикрыл глаза, справляясь с острым чувством вины. Наверное, год назад он бы отступил, как она того желала, дал время разобраться в себе… — Джемма… — продолжать говорить было трудно, но если и был человек, который заслуживал любых усилий, он стоял перед ним. Принявшая его безоговорочно. Воплотившая в реальность то, что долгие годы оставалось жалкими бредовыми грёзами, похороненными под тоннами смирения и горя. — Я поступил по-свински, оставив тебя одну, когда ты нуждалась в помощи. Я жалею об этом. Как и о многом в своей жизни. Но это он еще мог исправить. — Дай мне шанс. *** Скитание по пескам изменило Сириуса. Наверное, он тоже изменился и даже знал, когда это произошло. След, по которому они шли, остыл десятилетие назад, и после Албании настала полоса неудач. В надежде найти зацепку Джемма направила их к бедуинам-погонщикам, которых встречала во время прежних путешествий. Они отыскали их ночью только благодаря магии. В свете растущей луны темные лица бедуинов казались отлитыми из бронзы, а белки глаз сверкали зеленоватым блеском из-под тюрбанов. Они были магглами, исповедовавшими Ифа-Ориша — одну из западно-африканских религий, давшую начало афро-карибским традициям, вроде вуду и лукуми**, — что в мусульманском Египте было редкостью. Ремус желал бы знать, что свело с ними Джемму. Выслушав их, один из троицы ответил на ломаном английском: — Госпожа ошиблась. Ни один из нас не нарушит законы Создателя. — Представившийся Камо мужчина пожевал тонким, почти безгубым ртом, глядя на них изучающе. — Но я слышал о таком. Мы проводим вас в Абидос, расспро́сите жрецов Осириона. Из сердца Южной пустыни***, в которой находился караван, до Абидоса было немногим больше трех дней пути, и, по правде говоря, опытные проводники были надежнее магии в этих кажущихся бесконечными песках. Но недоверие к четырем незнакомцам, отделившимся от каравана, чтобы доставить их в Абидос, отравляло первые дни пути. Ровно до того, как они попали в страшную бурю. Время хамсинов, самых опасных ветров в пустыне, еще не подошло, но на третий день жара несмотря на зиму стала невыносимой. Совершенно чистое небо начало темнеть по краям горизонта, а в раскаленном воздухе чувствовался угар. Верблюды, не переставая мчаться, начали как-то странно всхрапывать. Погонщики взволнованно перекрикивались на своем языке, и, когда Сириус уже хотел потребовать объяснений, с ними поравнялся Камо. — Злые духи разбудили ветер, что спит на западном конце пустыни; он встал из-за песков и несется к нам. Нужно мчаться изо всех сил, чтобы он задел нас только одним крылом. Сказав это, он ударил верблюда корбачом. Ремус и Сириус, вслед за остальными, последовали его примеру. Некоторое время слышались лишь тупые удары толстых бичей, похожие на хлопанье в ладоши, и окрики «Ялла!». Стало душно. Раскаленный воздух дрожал, и всадникам казалось, что дрожат и пески… что само сердце пустыни трепещет в страхе. Появившаяся вдали темная туча становилась все больше, приближаясь к каравану. То тут, то там образовывались воронки, словно кто-то крутил палкой и вздымал поверхность пустыни. Местами подымались кружащиеся столбы, тонкие снизу и развевавшиеся султаном вверху. Но все это длилось несколько мгновений. Туча налетела с невообразимой быстротой, по людям и животным словно ударило крыло исполинской птицы. В одно мгновенье глаза и рты всадников наполнились пылью. Клубы ее покрыли небо, заслонили солнце, и кругом стало темно, как ночью. Люди стали терять друг друга из виду, и даже самые близкие верблюды маячили как в тумане. Гул ветра заглушал окрики проводника и рев животных. Верблюды норовили остановиться и, отвернувшись от ветра, тянули вниз длинные шеи, почти касаясь песков ноздрями. Но погонщики хорошо знали, что если один из огромных смерчей, которые все время образовывались вокруг, схватит их в свой круговорот, то собьет всадников и рассеет верблюдов. А если разорвется и обрушится на них, то в одно мгновение засыплет их огромным песчаным курганом, под которым они будут лежать, пока следующий ураган не обнажит их побелевших скелетов. Они мчались и мчались вместе с ураганом, пока наконец не настала короткая тишина… Ржаво-багровый сумрак рассеивался очень медленно. Когда крупные песчинки понемногу начали оседать, они остановили верблюдов. В воздухе висела тонкая красноватая пыль, через которую солнце просвечивало точно через медную жесть, но видно уже было дальше, чем прежде, и Ремус чувствовал, как волосы на руках, несмотря на жару, встают дыбом. Позади каравана тянулась плоская равнина, на краю которой виднелась новая туча. Она была выше прежней, а кроме того от нее отходили столбы — огромные, расширенные кверху воронки. Ремус и без подсказок Камо узнал песчаный смерч и переглянулся с встревоженным Сириусом. Один из погонщиков поднял руки кверху и, касаясь ладонями ушей, стал бить поклоны несущемуся вихрю. Ремус расслышал слова, походившие на молитву: — Рабби! Нахн ауладик валан тулатахимна!... Налетевший смерч метнул верблюдов с такой страшной силой, что они чуть не попадали на землю. Животные сбились в тесную кучу, повернув головы в середину, друг к дружке. Целые массы песка зашевелились. Весь караван окутал мрак, еще более густой, чем прежде, и в этом мраке проносились мимо всадников еще более темные, неясные предметы, точно огромные птицы или мчащиеся вместе с вихрем верблюды. Страх охватил бедуинов, считавших, что это несутся духи погибших под песком людей и животных. Среди шума и завывания урагана слышались страшные голоса, напоминавшие не то рыдание, не то смех, не то крики о помощи, и Ремусу стало казаться, что он узнает голоса… Позже, когда они укрылись на ночь в одном из пересохших кхоров*, а их проводники накормили верблюдов и, утомленные борьбой с ураганом, заснули крепким сном, Ремус еще долго лежал, глядя в потолок пещеры. Их жизни могли оборваться сегодня. Это мысль напоминала о давно забытой лихорадке боя, но все же была иной. Они столкнулись с тем, что намного превосходило их жалкие силы. Словно Ремус был пешкой на шахматном поле, готовящейся сделать ход, когда чья-то равнодушная рука перевернула доску, решая, что игра ей наскучила. Он попытался представить Джемму, узнавшую об их гибели, и обжегся об эту мысль, отбрасывая ее подальше. Нет. Они живы. Они вернутся. И Ремус никогда больше не оставит по своей воле людей, которые его любят. Костры погасли, воцарился мрак. Снаружи доносился плеск ливня и шум воды, разбивавшейся о камни на дне кхора, вокруг храпели спящие. Со стороны Бродяги, лежавшего неподалеку, не раздавалось ни звука… Ремус не спрашивал, о чем в ту ночь думал Блэк, но с тех пор что-то в нем неуловимо изменилось. Это было одной из причин, почему Ремус сейчас нервничал, наблюдая, как Сириус сжимает челюсти, не спеша разражаться гневной тирадой. Когда Блэк поднялся и, обойдя диван, оперся на спинку, Ремусу показалось, что он сделал это специально — чтобы между ним и Джеммой было физическое препятствие. На лице Блэка, несмотря на загар и ясный взгляд, словно невидимые чернила или рябь на воде, проступили проведённые в тюрьме годы. — Какого сраного драккла ты полезла туда одна? — очень тихо спросил он. Джемма смотрела на свои руки. Так и не дождавшись ответа, Сириус достал сигареты из нагрудного кармана и закурил; его пальцы едва заметно подрагивали. — Я, блядь, хочу знать, Джемма, — ровно повторил он. — Какого черта ты пошла одна? Если бы он вспылил, это было бы привычнее… и безопаснее. — Бродяга, — подал голос Ремус. — Все нормально. Джемма не пострадала. Сириус медленно кивнул, не посмотрев на друга. — Да, — сказал он. И затем: — Выйди, пожалуйста. Ремус нахмурился. Сириус поймал его взгляд. — Пожалуйста, Лунатик. Джемма все так же не поднимала глаз и не шевелилась. Пару секунд Ремус взвешивал ситуацию в уме, затем мягко оттолкнулся от стены, у которой стоял. — Я буду внизу. — Он предупреждал. Бродяга кивнул в ответ, правильно поняв его тон. Дверь за ним закрылась, но Сириус не спешил прерывать молчание, вообще не шевелился, прикрыв глаза. Дым прозрачными спиралями кружился над впившимися в обивку пальцами. Наконец он глубоко затянулся, прошел к журнальному столику в углу комнаты и затушил сигарету в пепельнице. Подошел к сидящей в кресле Джемме, присел на корточки и обхватил ее ладони своими, сложив их вместе. Помолчал еще немного. — Сегодня мы будем вспоминать Регулуса. Каким он был и что сделал. Будем прощаться, пить огневиски и петь пьяные песни в память о нем. — Сириус сжал руки, вынуждая смотреть ему в глаза. — А с завтрашнего дня ты не сделаешь ничего, что касается семьи, не поставив нас в известность. Семья — это Гарри и Ремус, ты и я. Ты поняла, Джемма? Она молча смотрела на него. — Ты поняла меня, Джемма? Неизвестно, что Джемма пыталась разглядеть в его глазах, точном отражении собственных, но через несколько долгих мгновений она разлепила губы: — Мне придется многое тебе рассказать. — Да. — Он кивнул в ответ ей — или своим мыслям. — Завтра. *** Ремус не знал, что связывало Джемму с Регулусом — до сегодняшнего дня. При мысли о том, что ей пришлось пережить за эти месяцы, тоскливо сжималось сердце. Судьба была жестока к последним Блэкам, словно предъявляла счет за поколения предков, гордых и безжалостных. Сидя в гостиной, он слушал рассказы Сириуса об их детстве и молча опустошал очередной бокал, стараясь смыть горечь во рту. Бродяга же один пил за троих — как бы ни храбрился, открывшаяся правда об участи брата ударила по нему сильнее, чем он готов был признать, — но казался трезвым. Впрочем, по нему всегда было сложно определить, насколько он пьян. Сам Ремус плохо помнил младшего Блэка. Смутный образ заносчивого слизеринца, льющееся из серых глаз презрение при встрече с братом, на последних курсах и вовсе полное игнорирование. Словно он вычеркнул Сириуса из жизни. Хотя, возможно, был поглощен свалившейся на него племянницей или пытался уберечь Сириуса, не привлекать к нему лишнего, опасного внимания, пусть это и было несколько утопичной задачей… Теперь уже никто не сможет сказать наверняка. После выпуска Люпин его больше не встречал, да и не вспоминал, захваченный круговертью разгоревшейся в полную силу войны. Когда они еще студентами мечтали вступить в Орден, сражаться с Пожирателями, ему казалось, что война состоит из доблести и чести. Но война — это постоянный страх, который душишь в бою и который непременно возвращается по ночам… Когда вдруг видишь во сне, как тебя настигает проклятье в переулке… Как подойдя к тебе, раненому и беспомощному, медленно вспарывают живот, взрезая его снизу вверх, или убивают друзей на твоих глазах, а ты лишь бессильно рвешься в пустоту — и подскакиваешь на кровати с заполошно колотящимся сердцем. Но это он понял позже… Первое же сражение запомнилось лишь мешаниной ярких пятен, разноголосыми заклятьями и странным чувством, будто его высоко-высоко подняли на качелях и отпустили. Сейчас, вот сейчас движущая сила качелей достигнет своей высоты, и его кто-то схватит за шею и неудержимо потянет назад. Потом, правда, оказалось, что он летел вниз, а осознание произошедшего встретило его с беспощадностью несущегося навстречу асфальта. Тогда он впервые напился, да так, что не помнил, где его нашел Джеймс. Но навсегда запомнил выражение лица мужчины, которого он убил. Он застыл, не донеся бокал с огневиски до рта, чувствуя себя глупцом. Нет, нет, нет. Как он мог забыть, что Джемма не сражалась в первой войне? К смерти Крауча-младшего он отнесся с философским спокойствием. Видят боги, мерзавец заслуживал ее. Крауч — да, но не Джемма. Ремус посмотрел на нее, стараясь скрыть ужас от собственной слепоты. И он еще упрекал Бродягу в отсутствии чуткости? Идиот. Джемма слушала Сириуса жадно, иногда на лице появлялась болезненная полуулыбка. Ремус, не в силах отвести от нее взгляда, судорожно размышлял, как лучше действовать… Пока Джемма вновь подпустит его ближе, пройдет уйма времени. Люпин мог только гадать, как сильно пострадало ее доверие. Но поддержка была нужна ей сейчас. Совершенно необходимо поговорить с Бродягой и как можно скорее. К его досаде, Сириус уснул первым, прямо в гостиной. Ремус решил подождать здесь, когда Джемма отправится к себе, и растолкать великовозрастного оболтуса. Они оба были хороши. Но Джемма продолжала сидеть на ковре, прислонившись спиной к дивану, и катать в руке почти полный бокал вина. За целый вечер она не сделала и пары глотков. Оранжевые блики пламени ложились на ее лицо, делая похожей на ожившую статую. Взгляд, до того рассеянно разглядывавший спящего Блэка, вдруг уперся в Ремуса, и он пожалел, что выпил больше, чем нужно, чтобы сохранять абсолютно ясный ум. Он должен быть очень осторожным сейчас, чтобы попытаться помочь и не оттолкнуть еще больше. — Я злюсь на тебя, — хрипло проговорила Джемма, и Ремус попытался не выдать изумления. — Я в ярости от того, что ты ушел. — Хорошо, — ответил он, стараясь звучать ровно. — Это хорошо. Сердце колотилось. Он получил прощение, не успев заслужить. Джемма неловко улыбнулась и потянулась к столу, чтобы поставить на него бокал. Вино в нем на миг вспыхнуло кроваво-красным, отражая пламя. Она с самого начала вела себя совершенно расточительно по отношению к Ремусу. Сможет ли он когда-нибудь отплатить сполна? — Джемма. — Ремус наклонился в кресле ближе к ней, уперевшись локтями в колени. — Ты ведь… ты ведь знаешь, что все сделала правильно? — Знаю, — она не спросила, о чем он говорит. Дьявол. — Ты все сделала правильно, слышишь? Джемма кивнула. Закрыла лицо руками. Худая, нервная, напряжённая, как струна, тронешь и завибрирует. Мерлин… Ремус опустился рядом, мягко обхватывая ее плечи, притягивая к себе, чувствуя, как тонкие пальцы судорожно впиваются в его ребра. — Мне жаль, мне так жаль, что тебе пришлось с этим столкнуться, — пробормотал он в макушку девушки. ***