Фата-моргана

Она рушится на четвереньки на серый дощатый пол веранды и бессильно врезает по нему кулаками, потом еще раз, не спеша подниматься на ноги. Разбитые колени саднят, а в пальцы впиваются крупные занозы. Словно ей снова одиннадцать. Джемма встаёт, цепляясь за деревянные перила; размеренно дышит, оглядывая мир вокруг. Ни одной машины на дороге, голой серой лентой пересекающей окружающие дом поля, никакого признака жизни. Ветер, разглаживавший траву, касается лица, раскачивает лампу на потолке веранды, отчего та скрипит… Я иду по ковру, я иду, пока вру… Пока в иллюзии есть смысл, мозг продолжает ее развивать; если лишить ее смысла, она утратит власть. Старый урок, крепко усвоенный, но бесполезно — и опасно — тягаться с преподавшим его учителем. Невозможно бороться за лидерство на каком-то уровне с тем, кто находится в другой системе координат. — В одежде цвета горечи и яда рассудок мой холодным мертвецом плывет по Темзе вверх лицом…* — бормочет она полушепотом, жалея, что не может закурить, пусть и чувствует, что сигареты тут будут бессильны. Слепому не требуется много времени, чтобы последовать за ней, но он отчего-то медлит. Когда раздается скрип ступеней, Джемма уже успевает продрогнуть. Слепой возится со связкой ключей, отпирая стоящий в углу веранды сейф. Чувствует ее злость, не может не чувствовать, но молчит. Ждет, что она бросится в драку? Борьба со страхом всегда давалась сложно, но, видят боги, преодолевать его приходилось слишком часто. Вместо ответа он сует ей в руки чашки и лезет обратно в сейф. Выуживает из недр сокровищницы банку кофе и кофеварку и уходит внутрь дома. Вопросы о Темном лорде и Гарри Джемме с трудом, но удаётся проглотить — она почти уверена, что смогла вытолкнуть Гарри, пусть и увязнув сама; что до Темного лорда и его осколка… чары волшебных холмов непредсказуемы, но, что бы ни случилось ­— состарился он или обратился в прах, обернулся сморщенным младенцем или вовсе животным или растением, — процесс необратим. Сейчас ее интересует другое, то, чего следовало ожидать с самого прихода Слепого. Не что-то конкретное, но что ей озвучат цену. Сможет ли она заплатить? Есть только один способ узнать. Джемма входит в дом. Внутри все осталось прежним: полутёмный коридор и крохотная кухонька, чуть дальше две двери, одна напротив другой. Слепой подключил древнюю плиту к розетке и уже пристраивал на ней кофеварку. Она ставит на застеленный выцветшей клеенкой стол чашки и садится. Шипит сквозь зубы, вытаскивая из пальца крупную занозу, и тут же сует его в рот, высасывая кровь из ранки. Оглядывается внимательней. Все кажется меньше, чем в воспоминаниях. Подоконник рассохся, ершится хлопьями краски, а из щелей окна заметно тянет холодом. — В спальне есть одеяло, — Слепой не отрывает взгляда от кофеварки, нетерпеливо постукивая ложечкой по крышке в ожидании кипения. — Нормально, — отмахивается Джемма, стараясь не вспоминать. Лес навсегда остался местом ее агонии; именно там семейное проклятье взяло верх. Она бродила в застенках собственного разума так долго, что потеряла счет времени. Изнанка же, этот дом, где то и дело прорывались наружу ее кошмары, на долгие годы стали узилищем, тюрьмой. Слепой приходил часто, наверное, каждую ночь, но время здесь текло иначе, будто закольцованное. И все же Джемма ненавидела не этот дом, а другой. Тот, что крал у нее Слепого — учителя, тюремщика, слепого поводыря, единственного, кто мог с ней справиться. Эту подспудную злость не удалось погасить, даже пробравшись вслед за ним. Дом оказался полон детей, для которых Та Сторона была страшной сказкой или, того хуже, сказкой желанной, связанных тайной, которую Джемма хотела забыть... неудивительно, что в первый же месяц она подралась с Рыжей. Это немного помогло. Слепой промолчал, как всегда. Он говорил с ней только на Изнанке — тупой Старый Закон — но и не мешал нарываться на драки, бежать от боли и одиночества в гнев и жестокость. Слепой дал ей вторую жизнь, но прошли годы, прежде чем Джемма смогла ее принять. Стало немного легче, когда она сошлась со Стервятником, той же мертвой хваткой, не замечая боли в побелевших пальцах, вцепившимся в прошлое... Это и развело их в итоге по разным дорогам. Разным кругам.** Когда-то давно, уже в Сером доме***, она сидела, свесив ноги с дерева, и наблюдала, как по стволу течёт чёрная струйка муравьёв. Джемма то и дело преграждала им путь ребром ладони, каждый раз удивляясь, с какой равнодушной смелостью они принимают удары судьбы и меняют направление движения. Ей бы так, но разве дети бывают так бесстрашны, как муравьи? Из зависти она тогда раздавила нескольких пальцем. Как жаль, что с тех пор ничего не изменилось. Она будто заперта в самой себе, а мыслям нужно больше места, и они бьются о череп изнутри. Чашка кофе, поставленная перед ней, возвращает ее из задумчивости; Слепой забирается на стул напротив, отхлебывает глоток обжигающего напитка. Глупо, но от его вида легче выносить этот обветшалый дом, привычный к телу, словно старая, истертая годами футболка, ставшая второй кожей. Он — тощий, с бесцветными глазами, безликий и безвозрастный, как бродяга, не помнящий дату своего рождения — хребет мира, позвоночный столб вселенной, в которой она выросла. Почти великий кормчий. — Для сбежавшей с ковчега ты слишком сентиментальна. Джемма ухмыляется против воли, хотя вообще-то нечему: слух Слепого — страшная штука. Его почти невозможно обмануть. Одновременно внутри рождается отчаяние — чувство огромное, как накатывающая волна цунами, как страх после боя, как боль, которую не замечаешь в разгар драки. Она не стала распечатывать письмо от отца, жестокой насмешкой пришедшее накануне. Оставила его в столе, чтобы вернуться. Дешевые приметы, которые никогда не срабатывают... Почему она думает об этом сейчас? — Закон беспощаден, да? — шепчет она. Тетива этой потусторонней реальности натягивается нестерпимо, до едва слышного звона, пока Слепой достает из кармана сигареты и прикуривает, подтягивает поближе пепельницу. — Зачем, по-твоему, ты здесь? Джемма передергивает плечами, обхватывая чашку, просто чтобы было за что держаться. Гладкое стекло жжет пальцы. — Платить по счетам. Слепой склоняет голову набок, вслушиваясь в молчание, как будто это слова. На Изнанке он видит, но привычки незрячего никуда не делись. — Оглянись, — предлагает он. Джемма знает, о чем он. — Это не мой дом, — слова, которые она повторяла так часто, что они потеряли свой вес. Джемма пробует снова: — Мой дом снаружи. Я должна в него вернуться. Он аккуратно тушит сигарету в пепельнице; лицо его неподвижно, как у всех слепцов. Невпопад вспоминается, как пугал когда-то этот острый, как гвозди, взгляд. — Должна, — повторяет Слепой слишком бесстрастно, и Джемма вдруг понимает, что он зол по-настоящему. — Вернуться, чтобы дрожать от страха перед безумием? Ждать, когда вспыхнешь, оставив от мира вокруг обугленные головешки? — Она молчит. На ее глазах распрямляется пружина, о которой догадывался каждый, кто встречал Слепого. Стоило бы разозлиться, что Слепой смотрел ее сны, но вместо этого по коже пробегает холодок страха. — Так закончи это, позволь безумию пожрать тебя, потому что некому потушить твой огонь. Потому что это бесконечное бегство должно окончиться! У тебя нет ничего, кроме праха, крошащегося в руках! Ты ввязываешься в чужие войны, убиваешь и проливаешь свою кровь, не зная за что! Оплачиваешь воображаемые счета! Которых! Никогда! Не существовало! Джемма вскакивает, опрокинув стул. Слепой никогда так не кричал. Вернее, она вообще не помнит, чтобы он кричал. Он тоже вскакивает; прозрачные глаза сверкают зелеными искрами, слишком пронзительные, слишком зрячие. Секунду она уверена, что Слепой бросится на нее, но вместо этого он врезает кулаком по столу с такой силой, что переворачивает чашки. Они оба тяжело дышат, и Джемма не уверена, кого трясет сильнее. Нет, она не будет думать о его словах… Но это же Слепой, Вожак — выше него только крыша и ласточки, неважно, в Доме они или нет. Хитрый, изворотливый, как все Ходоки. И не найти дурака, что откажет ему дважды… — Заткнись! — кричит он так, что она вздрагивает. — Идиотка! Потом рушится обратно, закрывает глаза и замирает. Сидит неподвижно... медленно, виток за витком, точно змея свои кольца, скручивает обратно соскочившую пружину... Джемма подбирает стул и опускается на него, чувствуя, как дрожат ноги. Мысли роятся, хаотично мечутся в голове, наползая друг на друга и болезненно жаля. Она заглушает их как может, но паника все растет. — Ты давно мне ничего не должна, — он не открывает глаз. — Слепой, — шепчет она. Сердце сжимает нечто сродни иррациональному ужасу, когда шагаешь на глубину и понимаешь, что ноги не находят дна, а вода смыкается над лицом… Она наконец видит его усталость, почти измученность, и кусочки мозаики складываются воедино... Слепой смотрит на нее долго, так, словно подбирает слова, выражающие сочувствие, и не находит. — Каждый делает этот выбор сам. Сколько у него в запасе жизней, чтобы отыскивать заплутавших Ходоков и показывать им, кто они на самом деле? Под ребрами свивается в кольцо прозрачная боль. Как она могла не видеть этого раньше? Слепой пришел не из-за нее. Он согласился на просьбу Снейпа. Слепой не медлил — он был занят другим. Боги… — Тебе предстоит сделать свой. ***