Фата-моргана

Мафусаил* Ступени, ступени, ступени… Долго ли ему осталось по ним взбираться? Он уже немолод, а магия не всесильна. Но пока он еще может подняться по лестнице, свернуть в коридор... стук каблуков отражается от стен гулким эхом. Студенты отправились в Хогсмид, а младшекурсники разбрелись по окрестностям замка, приветствуя первую, робкую оттепель. И только чудаковатый старик слоняется по пустым коридорам; кому расскажи, каким мальчишкой чувствует себя столетний волшебник, касаясь каменной кладки… да кто ж поверит? Поверят, конечно, но их по пальцам перечесть… Непонятные, странные, юные, собранные с разных курсов и факультетов, объединенные неизвестно чем, какой-то метиной, зарубкой, поставленной при рождении. Чтобы заметить закономерность, ему потребовалось сделать шаг… как тогда выразился Северус? В кроличью нору?.. Альбус толкает дверь на площадку приснопамятной Астрономической башни. «Не открывай дверь, которую ты не в силах закрыть», — говорят арабы. Но если пришлось? Хогвартс дремлет под холодным весенним солнцем, древний и прекрасный. От этой красоты страшней намного… Оттого, что стены замка защищают учеников от внешнего врага, но не от опасностей, таящихся в их тенях. От того, что Хогвартс не может вернуть заблудившееся дитя свое, не может… или не желает. И Альбусу, светочу мудрости, ничегошеньки с этим не поделать. Ветер, шелестевший рябью по зеленым полям вокруг замка, захлестнул, будто кнутом, башню, закружил вокруг нее и взметнул седые волосы волшебника на вершине, тяжело опершегося о перила. Только и остается, что следить за детьми, играющими во ржи над пропастью. Одно неосторожное движение, и дитя летит вниз, а жалобный крик тает в бесконечности. Другие дети не слышат, не знают об опасности и продолжают играть, бегать… Альбус смотрит на это с высоты и холодеет от мысли, что не может ничего изменить. *** Араф** В комнате ничего не изменилось, даже увядший букет стоял на столе. Вода в вазе мутная и начинает дурно пахнуть, а некоторые лепестки уже осыпались. Ремус, помнится, почти улыбнулся, увидев в руках Лавгуд лютики***; неужели девочка читала Шекспира? Впрочем, от нее можно было ожидать чего угодно... Он сгреб лепестки рукой, на ощупь мягкие, как бархат, подержал минутку в сжатом кулаке, потом выпустил. Сириус вытеснял опустошение бесконечными бросками по континенту, и Ремус не взялся бы утверждать с уверенностью, надеется он на успех или отказывается признавать поражение. Гарри стал резче и словно бы утратил свою звонкость; друзья навещали его, разделяя печаль и подавленность, но только у Лавгуд получилось вытянуть его с Гриммо на неделю. Оно и к лучшему, нечего юноше проводить все лето в этом жутком подобии склепа пополам с больницей. Довольно в доме и старого Кричера, молчаливой тенью вырастающего за спиной в самый неожиданный момент. И Ремуса, конечно. Стала ли потеря Джеммы мучительнее от того, что за порогом не бушевала война? Или дело в неистребимой, безжалостной надежде на ее возвращение… Ремус подозревал, что никогда не узнает правды. Он распахнул шторы и открыл окно, впуская свет и воздух, сел в кресло, раскрыл на коленях книгу, которую принес специально для того, чтобы не глазеть на нее, но все равно зацепился взглядом и смотрел, смотрел… так долго, что черты поплыли, меняя выражение. Разгладилась хмурая складка на лбу, лицо из каменно-спокойного стало вначале напряженным, нетерпеливо-сосредоточенным, а потом преобразилось, словно озарившись изнутри тусклым светом. Вот чуть скривились в гримасе губы, задрожали ресницы… но марево уже ускользало. Так рыба в проточной воде щекочет холодком чешуи пальцы, а в последний момент высвобождается, оставляя ни с чем. Ремус отвернулся. Невозможно привыкнуть к тому, что теперь это Джемма. Хрупкое, исхудавшее тело на кровати с тяжелым темным пологом; заострившиеся скулы торчат, будто рыбьи кости, под глазами залегли глубокие фиолетовые тени, а под прозрачной кожей видны сосуды. Красавица Перро в жуткой карикатуре на сказку, где тринадцатой феей оказался слепой юноша, а принца нет вовсе — не считать же за него полукровку, погруженного в такой же заколдованный сон в древнем замке. Всего лишь марионетка с оборванными нитями — и в то же время эти отросшие и будто выцветшие пряди, узкие ладони поверх одеяла, пепельно-серое лицо — все это настолько Джемма, что больно смотреть. Ему часто кажется, что вот-вот раздастся вздох, стон, насмешливое ворчание, что угодно, и она займет свое место в пустом теле. Но Ремус — специалист по потерям. Он знает, что это лишь пустые игры разума. Он перестал приглушать голос и беспокоиться о громких звуках в комнате еще весной. И продолжал ждать. *** Алконост**** Девочка без мантии, в одной тонкой рубашке, словно попала в буран. Только засыпало ее не снегом, а лепестками яблочных цветов, сдуваемых сильным теплым ветром. Лепестки цеплялись за длинные светлые волосы, а Гарри лениво размышлял, как же они ей идут. Луна, даже не поднимая взгляда, слегка улыбнулась. — Ты отвлекся. Он вздохнул и вновь вызвал в уме язычок пламени, который должен был сжечь все эмоции и вспышки чувств, прогнать всякие мысли. Продвинутый уровень окклюменции давался тяжело, может, оттого, что расставаться с эмоциями было жаль. Впервые за долгие месяцы умиротворение находило его само, текло через сознание — не прохладное спокойствие пустоты, а теплая безмятежность. Яблоневых лепестков в волосах Луны все прибавлялось. Один залетел во впадинку между ключицами, задержался там на несколько секунд, чтобы потом унестись прочь и упасть на землю среди сотен и тысяч ему подобных. Луна отложила книгу и теперь просто смотрела на облака, тихонечко напевая незамысловатую мелодию; Гарри казалось, что перед ним иллюстрация из волшебной книги. К средневековой сказке, пахнущей войной, где крысы разносят чуму, а он заперт в листе бумаги. Можно сказать, часть его до сих пор находилась на зыбкой границе, отделяющей привычный мир. Собственные ощущения сбивали с толку… Слишком много преломлений. Слишком много противоречащих друг другу стремлений раздирали разум на части… слишком много вины. Он справлялся. В основном. На Гриммо или вот здесь, рядом с Луной. Если бы ее не существовало, то следовало бы выдумать. На небе вызревали тяжелые гроздья черных облаков, от духоты и влаги одежда стала липнуть к телу. Надвигалась гроза. *** Перекати-поле Городишко этот был не лучше и не хуже других, встречавшихся на пути. За годы бродяжничества Стиг привык к однообразным ночлежкам, старухам, торгующим с лотков, и приблудным котам. Он подрабатывал в разных местах, перебиваясь случайными заработками, убирал пляжи, мыл машины или помогал ставить заборы, но больше всего ему нравился покер. Игорные дома были редкостью, но вот уже второй раз подряд ему везло. Жаль, что он не останется здесь надолго. Человек в зеркале нахмурился, потом улыбнулся. Повернулся, чтобы увидеть себя в профиль. Провел рукой по влажным волосам. Чёрный, чуть засаленный короткий волос с пробивающейся сединой лишь слегка касался уха. Подбородок и сама челюсть покрылись редкой щетиной и рубцами, подло оставленными затупившейся и поганой бритвой. Тонкие черты придавали лицу эффект вытянутости. Губы от холода становились ещё тоньше. Стиг принял душ, стараясь не потревожить паутину в углу — он давно заметил, что она была добрым знаком, — побрился, надел все чистое. Долго смотрел на себя в треснувшее зеркало, словно увидел впервые и пытался узнать — кто это? Чужой незнакомый человек презрительно щурился в ответ, будто сдерживая рвущуюся с языка гневную отповедь. Это лишь игра света, верно?.. Сомнения охватывали каждый раз, когда он чувствовал, что вспоминает; после особенно ярких снов он просыпался с мыслью, что понял что-то важное, но неведомая сила вновь и вновь швыряла назад, в вечную ночь, оставляя в памяти только бессмысленные образы. Тьма была привычной, она умела создать иллюзию комфорта и покоя, но высасывала из него силы. Стиг всё чаще чувствовал такое наяву, будто поневоле выныривал из блаженного забытья — на зов, который был как рука, крепко тряхнувшая плечо, как гулкий удар по каменному столбу, как пушечный выстрел. Всё чаще в его полупрозрачное невесомое существование вторгалась чья-то упрямая воля. И на мгновение становились отчётливее контуры, прояснялись краски, но воспоминания тут же засасывало в бесконечную, словно гудящую шмелями зыбь. Беспамятность была здесь обычным делом, особенно для бродяг; таких, как он, скитающихся от одного города к другому, звали перекати-поле. Стиг не знал, почему уходили другие, — сам он шел по звездам, пусть и не знал куда… По дороге в игорный дом он зашел в харчевню, взял тарелку со скудным ужином и белую кружку, из которой широким потоком клубился горячий пар. Сел за пустой стол, посильнее завернувшись в дублёную кожаную куртку в отчаянной попытке согреться. Стиг купил ее с первого крупного выигрыша; та хламина, в которой он очнулся, совсем не спасала от обычных здесь ветров. С тех пор она основательно истерлась и обзавелась множеством заплат. В чашке плавало несколько убогих чаинок, что лишь слегка раскрашивали воду и придавали ей далёкий, словно горное эхо, и практически неотличимый от воды вкус чая. Он сделал пару прерывистых всхлипов горячей жидкости и отставил кружку, наполненную непонятным раствором. Стиг редко заводил приятелей, быстро прослывая нелюдимым малым. Гораздо больше его волновала воображаемая погоня за чем-то ускользающим. Сколько себя помнил, он блуждал от города к городу, без цели и направления, лишь избегая лесов — отчего-то они вызывали у него тревогу. Пока однажды не увидел ее, самую яркую звезду среди собравшихся в хороводе между Геркулесом и Волопасом... Почему именно эта, а не Полярная или Южный крест? Стиг не знал, но с тех пор она указывала ему путь. Выйдя из харчевни, он машинально бросил взгляд на небо; она уже сияла, окруженная другими, точно жемчужина в раковине. Стиг забыл ее название, как забыл многое другое, но это печалило сильнее прочего. Словно было подсказкой, которую он не смог разгадать. Вздрогнув от холодной ласки ветра, он запахнулся поплотнее и побрел дальше. В этом месте он играл второй раз, и ему снова везло. Пожалуй, он сможет прийти еще дважды, прежде чем покинуть город. Рано или поздно Стига начинали подозревать в мошенничестве; он привык к этому и теперь уходил раньше, чем его успевали избить или ограбить. Секрет его побед был прост и сложен одновременно. Игроки попадались разные, опытные и не очень, но даже самый последний новичок пытался скрывать эмоции под маской невозмутимости. Но именно потому, что они изо всех сил старались управлять своим лицом, которое прежде всего бросается в глаза, они забывали о руках, забывали о том, что есть люди, которые, наблюдая за их руками, угадывают по ним все то, что хотят скрыть наигранная улыбка и напускное спокойствие. По рукам можно узнать самое сокровенное, по тому, как они ждут, как они хватают, медлят: скрягу — по скрюченным пальцам, транжиру — по небрежному жесту, расчетливого — по спокойным движениям кисти, отчаявшегося — по дрожащим пальцам; сотни характеров молниеносно выдают себя манерой, с которой берут в руки деньги: комкают их, нервно теребят или в изнеможении, устало разжав пальцы, оставляют на столе, пропуская игру. Стигу иногда казалось, что, задайся он такой целью, мог бы читать мысли по ладоням, точно закутанная в дырявую шаль нищая цыганка. После третьей партии он сделал перерыв, а когда вернулся, партнеры сменились. Стиг прищурился, заметив женщину, закутанную с головы до пят в черное, с узкой прорезью для глаз; на оставшейся незакрытой тканью руке блеснуло массивное кольцо. Чужеземка — это было ясно и по неприкрыто таращившимся посетителям — сосредоточенно глядела на тасующуюся колоду. «Аферистка», — насмешливо подумал он. Женщина обернулась, будто услышала, и Стиг отвел взгляд, не желая вступать в разговоры. Может, для кого-то скрытое лицо и станет помехой, но обнаженные ладони скажут все, что ему нужно знать. Он заглянул в свои карты после раздачи. Четверка и семерка — очень слабая рука, а блефовать раньше, чем приглядится к партнерам, Стиг не хотел. Скинув карты, он продолжил следить за ходом игры. Бритоголовый мужчина с изрытым преждевременными морщинами лицом и крупными руками явно надеялся собрать стрит. Четвертый игрок вышел из игры; незнакомка поддерживала ставки, хотя Стигу казалось, что она не надеется на выигрыш — только ждет конца игры. По-видимому, она думала уже о чём-то другом и проявляла лёгкие признаки нетерпения, постукивая пальцами правой руки по краю стола. Стиг засмотрелся на серебряное кольцо, которое казалось смутно знакомым: женское лицо; волосы в виде змей из черненого серебра оплетают палец, складываясь в замысловатый узор… Но раньше, чем он развил мысль, последний круг торгов закончился, и бритоголовый выложил на стол стрит со старшей дамой. Женщина перевернула карты и слегка пододвинула их к центру, словно приглашая посмотреть. Две пятерки, пики и треф. — Пара черных змей*****, — насмешливо протянул помощник бармена, выступающий дилером. — Вы проиграли, дамочка. Стиг замер, не в силах оторвать взгляда от карт, едва расслышав огорченное: — Полагаю, так и есть. Черные змеи. Жемчужина в раковине. Змеи, сплетающиеся в узор. Паутина в углу ванной разрастается, оплетая мир… Иллюзия. Звезда? Альфекка.****** Он подскочил, точно ужаленный током, и заозирался, но женщины уже нигде не было видно. Расталкивая немногочисленных завсегдатаев, он бросился к выходу. Гулкий стук сердца оглушал, отдаваясь в ушах. «Стой», — кричал он мысленно, боясь тратить дыхание на слова. Откуда-то Стиг знал, что если упустит ее сейчас, больше не найдет никогда. Он понесся вниз по улице, и на втором повороте ему повезло — фигура в черном балахоне почти скрылась за углом переулка. Оскальзываясь на мокрой дороге, он мчался следом, не в силах отделаться от чувства, что с каждым шагом вперед дорога за спиной тает. Стой! Переулок вывел на улицу покрупнее, где он наконец настиг незнакомку. Схватил ее за плечо, развернул, прижал к стене дома, а сам согнулся, уперевшись другой рукой в колено, хрипло и загнанно дыша. «Стой», — повторил он. — Эй ты! — раздался возмущенный голос где-то на краю сознания. Обернувшись через плечо, он увидел пару прохожих, двигавшихся к нему с весьма грозным видом. — А ну отпусти ее! Он попытался открыть рот, чтобы сказать что-то в свое оправдание. Что, кстати? «Я уверен, что знаю ее»? Его опередили. — Все в порядке, — голос женщины звучал взволнованно. — Это мой друг. — И, с бо́льшим нажимом, когда мужчины остановились в нерешительности: — Идите. Все еще тяжело дыша, он сжимал тонкое плечо, боясь, что иначе она растворится, вновь уступит место тьме. Женщина не сопротивлялась, хотя хватка его была далека от бережной. — Я боялась, что ты не узнал меня. Из прорези ткани блеснули ее глаза, истекающие серебром, страшно-близкие, страшно-далекие, как вещие звезды… Тяжесть бессмыслицы, в которой все весомо и значимо, грозила вот-вот раздавить его. Он застыл на границе несуществования и галлюцинации, — но и реальности, которая, если ее признать, уничтожит его. Страх — та опора, ограждение, что удерживало на краю; защищало сознание, как тошнота защищает тело от отравления... Он судорожно и бессмысленно дернулся в попытке прорваться сквозь преграду и тут же согнулся от удара, выбившего дыхание из груди, — во всяком случае, так ему показалось. Одно за другим на него обрушились воспоминания. Переплетаясь с давно потерянными в забытьи снами, они хлынули в опустошенные каналы его памяти — так морская вода заполняет скальные гроты во время прилива. …Позвоночник индевеет, становится хрупким, стеклянным и рассыпается в мелкое крошево. Ценой чудовищного усилия, едва не выбивающего искры из глаз, он переворачивается — черное небо, и звезды, подрагивающие, будто в холодной воде, опрокидываются на него — и тут же понимает, что больше не сможет сдвинуться ни на дюйм. Оцепенение растекается моментально, разгорается, пожирая тело, а сознание плывет разноцветной рябью. Слепой склоняется над ним, и небо вдруг двигается каруселью, мелькнув, уходят вниз почерневшие звезды и влажные стволы деревьев, сливаясь в одно сплошное пятно… …Покров, скрывающий истинную природу мира… …Размеренный, мягкий голос убаюкивает и успокаивает, в минуты на грани между сном и явью рассказывая не то старинные легенды, сказки, не то правдивые предания об изнанке огромного мира, населенного людьми. О серебряной дороге, светлой шелковой лентой расстилающейся под босыми ногами сквозь наведенный морок и колдовской туман, теплой весенней землей проступающей из-под жесткого крупчатого снега в суровую зимнюю метель. О дороге, которая выведет к цели кратчайшим путем, самым ровным и прямым, вот только нужно четко представлять цель, к которой идешь по этой серебряной ленте, — дом, где приютят в холодную ночь, торговый тракт, ведущий в нужный город, или же место, где будет безопасно… …Правда в том, что она взломает мир, разобьет на куски, словно глиняный горшок о камень, в попытках доцарапаться до желаемого… Я не сделаю ничего против воли Ходока… Слепой и правда не сделал ничего и против его воли тоже, но все же… хватило бы ему отваги — и отчаяния — сделать шаг навстречу своим страхам, знай он заранее о том, что ему предстоит? Ноги с трудом держали от облегчения. Снейп шагнул ближе и тяжело оперся о стену свободной рукой, уткнувшись лицом в сгиб локтя, как водящий в прятках. Но игра и без того невыносимо затянулась… Его мягко погладили по спине. — Ничего не бойся, Северус, — отчего-то эти слова только взволновали сильнее. Он успел распахнуть глаза и ухватиться за ее ладонь, прежде чем спиной вперед упасть в рваное пятно света. Глаза будто залило растопленным маслом, и он уже не различал окружение, только контуры. Так видит мир пациент в стерильной операционной, и так же ощущает он биение последних перед забытьём минут… Теплые пальцы, крепко сжимающие его ладонь, настойчиво потянули за собой, и он подчинился. ***