…
— Где ты был? — Сразу спросил Сэм, как только Дин вошёл в комнату, и включил лампу на тумбочке. Он сразу привёл себя в порядок: вытер слёзы и глубоко вздохнул несколько раз, только услышав шаги брата за дверью. Чтобы не выдать того, что узнал. Дин встрепенулся. Он, видимо, не ожидал, что брат не спит: — У отца, — ответил парень, секунду подумав и привычно повёл правым плечом, проходя к своей кровати. Дин приложил не малых усилий, чтобы сесть без стона боли и он был абсолютно уверен, что Сэм не заметил его не́мо сжатые губы и зажмуренные глаза, при каждом движении. — Ночью?.. — Хотел узнать о делах… И отец долго рассказывал мне то, что узнал сам. Дин вёл себя так привычно. Совсем как Дин. Говорил ровно и… Безмятежно буд-то. Сэм даже на секунду подумал о том, что ему всё это приснилось. — Расскажешь мне? — Проверка, конечно. — Сейчас? — Дин приподнял в удивлении бровь. — Расскажу, Сэмми, обязательно. Но не в два часа ночи. За стенкой отец. У него чуткий сон. «Конечно, чуткий. Он ждёт, что ты придёшь, чтобы он мог»… — Додумывать не хочется и противно. Поэтому Сэм просто кивает, подумав о том, что Дин слишком устал, для допроса. Дин тоже кивает с улыбкой, заменяя этим пожелание спокойной ночи и ложится, отворачиваясь к стене. Сэм смотрит на лопатки брата, выпирающие под тонкой футболкой, будто сложенные крылья… Сэм, воспринимавший брата, как собственного хранителя, невольно подумал о том, что он сложил крылья. Чувства горькой несправедливости и обиды за Дина, перемешивались ещё с кучей ранивших юную ещё душу эмоций и рвали в клочья любящее, ещё не взрослое сердце младшего брата. Задаваясь вопросом, по собственной ли воле Дин позволил подобное, Сэм наталкивался на мысль о том, что может быть, брат устал. Младший брат думал, что, может, Дин просто устал заботиться о нём, устал быть старшим и главным в отсутствие отца?.. И Сэм отчасти был прав. Прошло пару минут и Сэм заметил, что плечи брата сводит через раз, словно судорогой… Едва дыша, младший брат понял, что происходит — Дин плачет. Это понимание обрушилось на сознание Сэмми, как молния, угодившая в стог сена… Сжигая все привычные для него основы его мира. В эту ночь, защищённый отцом и братом мир, разбился в дребезги в сознании младшего Винчестера… Сэм осознал, что Дин — человек. Не супермен, как придумало детское сознание Сэма, когда-то, а человек. Сэм осознал… Он понимал это, каким-то задним умом, но именно осознал, только сейчас, что у Дина есть чувства, как у всех и что этим чувствам есть предел, тоже, как у всех. И что Дин не солдат. Не солдат без эмоций, как утверждает отец… Эту, навязанную отцом идею, Сэм стряхнул с головы словно грязь. Конечно, Дин не солдат. Конечно, Дин может чувствовать. А ещё, Сэм осознал, что Дина можно довести до преде́ла этих чувств и одновременно узнал, кто может это сделать. И Сэм не знал никого другого, кто заставил бы его Дина плакать. До этого времени. Сэм никогда не видел такого явления и не предполагал, что подобное возможно. Сэм повзрослел в эту ночь. Быстро слишком и необратимо.***
— Давай Сэмми, жуй свой умный салат быстрее, не то опоздаешь! — За завтраком, Дин привычно раздавал подсказки к действиям, поставив перед братом своё новое блюдо — салат с черешнями. — Умный салат?.. Дин, салат не может быть умным, — блистал познаниями в речевых оборотах Сэм. — Ты сказал, что фрукты питают мозг?.. Значит может! — улыбнулся Дин. Младший был поражён способностью брата переключать волну своего настроения. Сэм был уверен, что произошедшее этой ночью, ему точно не приснилось. Но Дин улыбался. Старался улыбаться даже глазами. Сэм, конечно, видел, что брат совершает усилия над собой, для этого. И, конечно, Сэмми понимал, что Дин так поступает ради него. Для того, чтобы Сэм думал, что всё в порядке. Но Сэм понял недавно, насколько у самого Дина не всё в порядке. Сэм пока не мог сориентироваться в сложившейся ситуации: как он должен вести себя и что должен сделать… Или не должен. Сэм замолчал, углубившись в свои мысли и наблюдая, как Дин варит кофе для остальных охотников. Сэм видел, что движения брата сегодня, словно механические… Вспоминая, вчерашние слёзы боли и дрожь его тела, Сэм догадывался, в чём причина осторожных телодвижений Дина. Но Дин усердно делал вид, что всё нормально. И Сэму нужно было понять, почему. Джон и Бобби вошли на кухню, активно обсуждая что-то связанное с действием святой воды на виды нечисти. Они уже не в первый раз на сегодня зашли на кофе, потому что Джон просыпается на несколько часов раньше своих детей, а Бобби… У окружающих складывается впечатление, что он вообще никогда не спит. Поэтому сейчас, старшие пришли из подвала. — Доброе утро! — Заулыбался друг семьи, приветствуя братьев. Бобби всегда рад их видеть. — Доброе!.. — Дин повернулся, стоя у плиты с туркой в руке и кухонным полотенцем на плече. Сэм коротко кивнул, сжав на мгновение губы. Обычно, это означало, что Сэм чем-то обеспокоен или обдумывает что-то сверхважное для него. Когда Бобби с отцом сели за стол, Дин налил им кофе и подал. Бобби улыбнулся и кивнул парню, заменив этим «спасибо». А Джон словно и не заметил этот жест со стороны сына, хотя раньше, всегда благодарил. Отец лишь задумчиво посмотрел в потолок, потерев чёрную бороду ровными пальцами. Заметив, как потускнели сразу глаза брата, Сэм громко втянул воздух носом, раздувая при этом ноздри от злости. Он нарочито громко опустил на стол стакан с соком, братив этим на себя внимание отца. Когда Джон посмотрел в лицо младшего сына, ответный взгляд обжёг его, словно подброшенная в нагрудный карман питарда… Во взгляде Сэма читалась такая огненно-горячая вражда, какую отец видел только в зеркале, когда думал о своём главном враге. Поэтому Джон хорошо понимал сейчас, насколько яростно сын его ненавидит. Отец медленно кивнул, буд-то сам себе, хладнокровно выдержав эту атаку. Джон догадывался уже, что стало тем ветром, раздувающим пламя ненависти сына, к нему. — Спасибо, Дин, — подчёркнуто поблагодарил Сэм и, встав из-за стола, покинул кухню, а затем и дом, направляясь в школу. — Что между вами снова?.. — недовольно спросил Сингер у друга, пронаблюдав эту немую стычку. — Джон, какого чёрта ты провоцируеш подобные чувства у сына?! Он же не простит тебя, ты знаешь? Ведь он — второй ты! — Знаю, — вздохнул охотник, украдкой наблюдая за другим сыном. — Бобби… Ты думаешь, он меня́ ненавидит?.. Нет. Он ненавидит мои черты, в своём отражении. А это куда серьезнее… — Ну да!.. — скептически фыркнул друг, — Давай, свали всё на ребёнка и выйди сухим из воды, как ты привык. Пошёл ты, Джон! Не при мне, ясно?! — Бобби ударил по столу указательным пальцем, — Я запрещаю… — Дин, иди к себе, — скомандовал отец, перебив друга. Чтобы не беспокоить сына ещё и этой перепалкой. Джон знает, что Дин переживат за него, даже в таких ситуациях. Дин кивнул и вышел из кухни. — …Я запрещаю, оскорблять детей в моём доме! — продолжил Сингер. — Чем я их оскорбляю, Бобби? — серьёзно поинтересовался Джон, которому надоели эти придирки. — Джон, у тебя что, соль все мозги выела?! Думаешь, пацанам не обидно, что они не знают даже где ты, в большинстве случаев твоего отсутствия? Думаешь, Дину нравится готовить обед для меня́, когда его старания должен оценить ты, потому что он так хочет?.. Потому что так правильно… Правильно, говорить «спасибо», Джон! — Дин не обижается… — Думаешь это тебя оправдывает? Сукин ты сын. Бобби крайне недовольно посмотрел на друга. Ситуация выглядела так, словно это его, Сингера, дети. Джон понимал, что так не должно быть. Он лишь надеялся, что у него получится это исправить. И надеялся, что это будет в не слишком далёком будущем. — Бобби… Джон не договорил. Чтобы не испортить отношения ещё и с другом. — А знаешь что?.. — Бобби встал и прошёл к двери. Снял свою синюю бейсболку, почесал неуверенно затылок и надел её обратно: — Я ухожу… На весь день. Поняньчи сам своих детей, в коем то веке… Ещё раз хмуро оглянувшись на друга, Бобби уходит. Винчестер наполняет скотчем очередной стакан и пытается заглушить обжигающие душу чувства, обжигающим глотку виски. Дин входит на кухню не вовремя. Взгляд отца больной. Дин вошёл беззвучно, как и учил его отец, а поэтому Джон не успел переключить волну своего настроя. Сына обожгли словно раскалённым металлом, когда Джон случайно взглянул ему в глаза… Карий, строгий взор отца и обычно слишком давит, и далеко не все могут смотреть в глаза Джону Винчестеру, а сейчас… Сейчас, буд-то оттенок красного золота его зениц расплавлен и капает чувствами отца в открытую душу сына, прямым взглядом в глаза. Дин выдерживает всего пару секунд. А затем отворачивается к плите и… С негодованием, громко слишком ставит сковородку, что только что достал. Снова поворачивается к отцу, со злостью бросает что-то в раковину позади себя и выдаёт: — Они не могут, отец! Не позволяй им. Они ничего не знают, из твоего набора… И Бобби не знает! Пусть справятся хоть с одним кошмаром, на которых ты охотился… Не думай об этом. Мы справимся с твоим заданием и… — И кто же это говорит?.. Джон опустил на мгновение взгляд, а когда снова посмотрел на сына, Дин потерял весь запал… Дин растерялся — строгий взор цвета виски снова придавил его глыбой отчуждённости и презрения. Дин не́мо разомкнул искусанные губы… Но так и не нашёл, что сказать. — Кто говорит?.. — переспросил отец, — Сын? Или аморальная шлюшка, влюблённая в отца? — Папа… — Дин озвучил в полголоса. Его словно покинули всякие силы. — Не смотри так, отец. Я… Почему ты говоришь мне такое?.. Я не шлюха. Я же… — Ты уронил себя. — Надменно и насмешливо. — Тебе под ноги?!.. — Дин уже почти в истерике. Он не в состоянии понять, что принеся отцу такую жертву, задел те самые отцовские чувства, что отрицали это действо в любом его проявлении — видеть сына поверженным. Отец никогда не хотел бы… Даже в угоду себе. Особенно в угоду себе. Джон не ожидал, никогда, увидеть на коленях Дина. Отец мо́г представить, что на колени Дин встанет только перед ним… Именно поэтому, Джон не хотел этого. Джон Винчестер никогда не воспламенял настолько своё самолюбие. Да и сколько вообще у него осталось этого самолюбия, когда все вокруг упрекают, что кочевая жизнь — не для детей… Только Дин, вечно убеждён в том, что отец всё и всегда делает правильно. Более того, Дин убеждён, что отец не ошибается. Именно поэтому, Джон не имеет права на ошибку. Джон не может подвести того, кто свято верит в него. И как сохранить остатки себя — остатки того, ради чего он живёт, если и Дин разуверится? Если Дин не почувствует?.. У Джона осталась только одна надежда — что сын услышит его чувства душой, вопреки тому, что отец должен преподнести его разуму. — А в чём разница?.. — надменно, с превосходством в едкой ухмылке, — В чём разница, мне под ноги или кому-то ещё? Могу ли я воспринимать тебя, как моего сына, если ты поступаешь так? В э́том я хотел видеть моего сына? Конечно, отец знает, что для Дина разница есть и разница глобальная. И что Дин никогда бы… Никогда и никому не показал бы подобной самоотдачи… И всё внутреннее «Я» отца кричит ему «заткнись» в этот момент… Всё нутро говорит замолчать и не оскорблять любовь сына, и свою не оскорблять. И не осквернять святость Дина. Но рациональное мышление подбрасывает воображению картинки того, что будет, если враг узнает про ценность этого сына в глазах отца. — Папа… — Дин пытается сглотнуть, но и это у него не выходит, — Я понял. Я… Да, это не то, чего ты ожидал от меня. Я всё испортил. Но… Как насчёт меня?.. Я не мог не попытаться получить то, чего хочу. Я же… Я единственный раз попытался и… Мне показалось, что это взаимно. Это было… Я поверил тебе. Папа… — Дин подбирается на опасно близкое расстояние и опускается на колени, положив руки на разведённые бёдра отца. — Нет… — сын в неверии качает головой и смотрит с мольбой не убивать его надежду, что он что-то ещё значит, — Так не бывает… У тебя — не бывает. Ты не мог обмануть… Не меня. Что-то случилось… Что? Скажи. Скажи мне, как это исправить? — Тебя́ — нужно исправить, — говорит отец и умоляет, внутренне, неизвестно кого о том, чтобы сын не услышал… Не принял на своё сердце. — Хорошо, отец. — Дин снова со всем соглашается. — Хорошо, но… Что, если не получится?.. — Если не получится?.. — Джон смотрит надменно и задумчиво трёт подбородок: — Ты уже доказал, что из тебя выйдет отличная подстилка. — Джон встаёт и кивает сыну: — Пойдём. Ты всё ещё помнишь, что твоё вчерашнее поведение наказуемо? Дин смиренно кивает и, не вспомнив даже что он босой, поднявшись, следует за отцом, который направился в подвал дома. Спускаясь по лестнице, Дин всё ещё не верит, что отец сможет причинить ему боль… Он словно не помнит своих вчерашних слёз. Бессмертная вера в отца, навевает мысли, что он не намерено оскорбил сына, что на самом деле, он хотел другого. Хоть сын и знает, что отец никогда не делает что-то впустую. Джон молча подвёл сына к свисающей с потолка, в конце коридора, цепи и подошёл к Дину вплотную, чтобы расстегнуть на нём свою рубашку. Зелёная, в клетку… Вещь велика сыну, на несколько размеров и Джон знает, что Дин взял её без разрешения, но делает вид, что не помнит эту вещь. Нужно оставить сыну хоть что-то… Расстёгивая медленно пуговицы, отец улавливает его учащённое дыхание — Дин боится… «Ч-чёрт! Дин боится тебя! Ублюдок… И ты не собирался доказать ему, что бояться не стоит. Неужели… Неужели твоя война того стоит»?.. — Отец готов закрыть себя в этом подвале, чтобы никогда больше не прикасаться к сыну с таким намерением… Но понимает, что если Дин попадётся врагу, с мыслями, что он любим, ему, Джону, не избежать потери самого дорогого. Сняв рубашку с плеч своего ребёнка, Джон тянет вверх линялую футболку. Дин послушно поднимает руки, позволяя снять. Отец кладёт вещи на ветхий стул со спинкой, что стоит в углу. Джон не смотрит сыну в лицо. Как буд-то это облегчит ему задачу… Но отцу кажется, что он не сможет остаться за своей бронёй, если увидит боль непонимания в глазах сына. Отец тянет вниз ржавую цепь и побуждает Дина поднять руки. Обвивает его скрещённые над головой запястья и замыкат звенья на замок. Тянет противоположный конец цепи, чтобы руки сына вытянулись максимально, едва не выворачивая с плечевых суставов. Из-за положения плеч, голова Дина теперь опущена и чтобы поднять лицо, нужно приложить усилия… — Папа… — сын в последний раз пытается вызвать Джона из самого себя, перед тем, как окончательно понять, что это бесполезно. Пощёчина обжигает калёным железом!.. — Ты признал, что ты — вещь хозяина, Дин… Ты не можешь говорить, без моего на то дозволения. Ясно? — Да… Снова болью обожгло другую щёку. Потому что, раненный обидой, Дин не подумал, как стоит ответить. — Ясно? — переспрашивает отец, — Кивни, Дин. Сыну ничего не остаётся, как пойти за отцом, в этом безумии, и он кивает. — Молодец… — надежда отца, что сын отступится и не позволит так с собой поступать, умирает, растерзана ответом Дина, — Надеюсь, ты усвоил этот урок? Можешь ответить. — Да… Сэр. — Губы Дина подрагивают немой обидой, но он молчит. Теперь он отдал даже возможность заговорить. Добровольно. Сам согласился на всё, что ему предложили взамен того, чего он хотел. Сейчас Дин думает над тем, что вариант у него только один, из двух, что предложил отец: Переделать — исправить Дина не получится точно, он в этом уверен. Единственное в чём Дин уверен в сложившейся ситуации, это то, что любовь невозможно исправить и не нужно её исправлять. Значит… Сыну горько, слишком, думать о словах отца, произнесённых в ответ на его вопрос «что, если не получится?»… Горько. Но по сути, выбора у Дина и нет особо. Дин не отступится. Ни за что не бросит отца… Сыну кажется, что всё это не так, на самом деле, как ему видится. Это ощущение почти осязаемо. Но мысли о том, что руки, которые тянулись к нему, чтобы помочь, теперь причиняют боль, заглушают сейчас здравый рассудок. Джон берёт розгу, толщиной с палец, стоявшую в углу… — Скажи мне, сын, каким местом ты думал, когда пришёл ко мне в полночь, в одну из комнат в доме, где мы в гостях?.. Джон произносит это с явным намёком на то, что знает, какое место в теле сына отвечало за подобное желание и, подойдя вплотную, снова овладевает собой, чтобы ударить надменным взором. Дин молчит… Теперь он помнит, что нужно разрешение. — Говори. — Отец кивает согласно. — Я… Не думаю, что это место есть на теле. Ты не достанешь туда этим, — всё ещё с гордостью говорит Дин, кивая на предмет в руках отца. Но гордость его слишком фонит безысходностью. Это словно ответная, от сына, пощёчина… Отец на миг отворачивает лицо, уклоняясь буд-то от удара… Дин вновь подтвердил, что всё серьёзно. Что это глубоко в душе. Глубоко в его душе, любовь к отцу и сейчас она режет по живому, любящую, светлую душу. Нет… Сейчас отец больше ранит себя, чем сына. — Как это невыносимо, знать, что ты единственное спасение и что от самого тебя, спасения нет никакого и нигде… Но стать толчком в бездну, для того, кто надеялся на руку помощи. Это даже не соль, на рану. Это, как убивать в зубе нерв, без анестезии. Только на уровне души, такая боль преумножается в сотни раз. — Нет… — Отец скептически кривит губы, словно не верит Дину ни на йоту. Теперь он смотрит на сына, как на полное ничтожество… Джон смог направить на Дина взгляд, что адресовал себе — вот, как это получилось. — Нет, это не была твоя душа или что-то вроде. Это была твоя изголодавшаяся дырка. Первый урок, думаю, ты усвоил. Урок второй — ты не можешь приходить, когда вздумается тебе, а только, когда я́ позову. Только, когда что-то нужно мне. Ты понял? — Да. — Дин обречённо кивает, — Да, отец. Если ты так хочешь… — Хорошо… — отец улыбается хищным оскалом, прикасаясь к щеке сына шершавыми пальцами так отвратительно пошло, что Дин почти верит в свою незначительность, — Хорошо. Ты быстро учишься, молодец. — Джон опускает руки, чтобы расстегнуть ремень синих Диновых джинсов и тянет одежду вниз вместе с бельём, не оставляя ничего на сыне, что скрывало бы его тело, — Если будешь послушным… Во всём, Дин — я освобожу твои руки. Дин увлечённо кивает… Предложение стало для него неожиданностью. Отец отмыкает оковы и позволяет Дину растереть оторопевшие запястья, где проступили лиловые следы звеньев. Дин поднимает глаза и взгляд у него потерянный, неловкий и стыдливый. Дину хочется, чтобы всё это оказалось плохим сном… Чтобы отец подтвердил, что любит его. По-нормальному любит… Не потому, что Дин послушный и готов выполнить любую прихоть, а просто так. Просто потому, что Дин рядом, что он хочет быть рядом… Просто за то, что это Дин и что он такой. Дину хочется обнять отца и пожаловаться, как в детстве «папа, мне приснился плохой сон» и чтобы, как тогда, отец ответил «я пристрелю его, Дин. Я убью даже плохой сон, если это причина твоих слёз». Но сейчас… Кого должен пристрелить отец, как причину слёз своего ребёнка?.. Дин старательно не заходит в комнату своего сознания, где живут его мысли об этом. Дин изо всех сил не верит, что причина — сам Джон и насилует своё сознание, выискивая другие мотивы… Выдумывает отцу оправдания, одним из которых представляется аморальность самого Дина. И, зная, насколько благочестивый человек Джон Винчестер, ему не трудно поверить в то, что отцу противен такой сын и не сложно призвать понимание того, что Дин заслуживает всего, любого, что назначил ему отец. Со стыдом и страхом, с дрожью в обнажённом теле, Дин смотрит на отца, ожидая приказов. — На колени. Команда звучит настолько подавляюще, словно одним своим голосом Джон давит на плечи, вынуждая повиноваться. Дин подгибает ноги, опускаясь коленями на грязный бетонный пол, думая при этом, что вполне соответствует обстановке, что его опустили в грязь, потому что он грязный… И всё это правильно теперь. Так думать легче. Проще, думать о том, что ты грязный и что от тебя не отказываются несмотря на это. Ведь думать, что ты достоен лучшего, но самый дорогой человек тебя ненавидит — совсем невыносимо. Да и откуда взяться этим мыслям в голове сына, если отец не мог остановиться, пряча детей от врага, чтобы сказать Дину об этом. — Спиной ко мне. Упереться на локти. Ноги шире. Дин выполняет не задумываясь. Встаёт в коленно-локтевую, вздрагивая посекундно, догадываясь о том, что розга в руках отца — не просто для вида. Прикосновение прохладного пластика к коже спины становится неожиданным… Дин ощущает, как тонкий наконечник прикасается к пояснице, спускаясь медленно ниже спины… Дин крупно вздрагивает, не понимая чего ожидать, когда орудие в руках отца проходится меж ягодиц вертикально, трётся о припухший всё ещё вход в его тело… — Веди себя правильно, Дин. — Звучит… как просьба. Отец надеется, что ему не придётся объяснять по-другому. Дин молчит и громко дышит. Терпит. Дин изо всех сил старается понять, как сейчас правильно, чего на самом деле хочет отец. Джон достаёт из кармана брюк тюбик со смазкой и выдавливает немного на пальцы, чтобы смазать конец розги в своей руке — тот, что толще. Затем опускается на одно колено позади сына и, не прикасаясь к Дину руками, вводит осторожно предмет в его тело, смазанным, верхним концом… Дин шумно выдыхает, едва удерживая себя от вопроса «почему?». Он прогибает спину, неосознанно пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Дину не больно. Неприятно, скорее на уровне чувств: он не понимает, до конца, почему отец так поступает. Но сын молчит. Джон продвигает длинную палку всё дальше в доверчиво подставленную ему попу, пока не замечает, что сын напряг нервно спину — Дину страшно. Отец останавливается на пару секунд, а затем просовывает предмет ещё глубже в его тело… Наблюдает: Дин начинает дышать так, словно он бежит марафон. — Опусти задницу на лодыжки и расслабься, сын. Отец командует так правдоподобно безразлично. Медленно, чтобы не задеть что-то внутри, Дин опускает таз и пытается, честно, расслабиться… Но ничего не выходит. Сын боится самой мысли о том, что отцу всё равно и что в наказание, Джон просто порвёт что-то внутри него, чтобы навсегда убить желание близости с отцом… Дин кладёт на затылок сложенные в замок ладони, буд-то пытаясь укрыться от такого действа. Он почти хнычет, приказывая себе «ни звука. Нельзя». Сердце пытается убежать прочь, пробив грудную клетку, а сознание плавится от понимания, насколько он открыт сейчас перед отцом, насколько в его власти и насколько зависит от милости отца, не зная того, осталась ли хоть капля этой милости для него, для Дина. Ещё один плавный толчок внутрь и… Дин чуть не издал звук, на выдохе. Больше невыносимо… Но он уверен, что будет очень больно, если попросит остановиться. Когда Дину показалось, что в нём уже половина этой палки, слёзы хлынули потоком на лицо и голос пискляво прорезался: — Хватит! Прошу-у!.. Прошу. — Тут же покинув боязливо сжавшуюся дырочку, розга ужалила три раза ягодицу, обжигая так, что не выдержав, сын накрыл ладонью пострадавшее место и упал на бок, с каким-то животным визгом, — Ай-й!.. А! А-а-а! Ах!. Крик души, побеждая боль в теле вырывался из горла отчаянным скулежом. — Сейчас же замолчи, Дин, — холодно произнёс отец, — Иначе ты добавишь себе наказания. Несколько раз глубоко вдохнув, Дин успокоил нервный всплеск, как буд-то и эта функция в его теле выключается голосовой командой отца. Дин посмотрел затравленно — отец сделал больно. Дин словно только что убедился в этом… Словно он не замечал этого несколько раз прежде. Дин замечает какое-то изменение во взгляде отца. Так Джон смотрит, когда принял решение. Дин боится узнать, что же это за решение. Неожиданно, отец откладывает всторону розгу и поднимается на ноги. Смотрит разочарованно и раздирает этим сына изнутри… — Ты обещал быть послушным, Дин… Но не делаешь этого. И ты снова нарушил первое правило. Тебя бесполезно воспитывать. Джон поворачивается спиной и направляется к выходу. Дин смотрит ему в спину так, словно это конец всех миров! Это на самом деле конец — всех миров внутри сына. Все внутренние системы подают сигнал sos и кричат «мы гибнем»! Все чувства затоплены лавой агонии… Дин вырывается из ступора, когда отец уже поставил ногу на ступень: — Остановись! Отец, прошу тебя!.. Стой. Джон застывает на месте, стоя спиной. Конечно, он знал, что Дин не отпустит, хоть и надеялся, что Дин сам себе дороже. Хаотично обдумывая, что сделать, чтобы вернуть его, Дин находит глазами розгу… Берёт в руки и ложится на спину, ощущая хребтом жёсткий бетон: — Вернись… Отец. Смотри… Чего ты хочешь? Что ты хотел сказать этим? Что я не стою твоего тела, а только этой штуки?.. Хорошо. Смотри… Дин раздвигает бёдра и дрожащими руками приставляет предмет к отверстию меж ягодиц… Тяжело дышит и продвигает это внутрь себя. Джон оборачивается. Медленно ступает тяжёлой походкой обратно к сыну. — Смотри, отец. Хорошо, я понял… Конечно, я не стою твоего тела… Ведь это ты. — Дин проталкивает тонкую палку всё дальше в себя, — Я понял. Я сам… Я сделаю это. Ты хотел убедиться, что я не стою и ты это понял. Знаю. Прости, если можешь, прошу!.. Я сам себя накажу. Сам… — не обращая никакого внимания на неукротимые ручьи слёз по вискам, Дин дрожит и говорит слишком высоким тоном, но продолжает всё дальше принимать в себя пластиковую дрянь. — Ты хотел… Чего? Нужно ещё дальше?.. Нужно?.. Чтобы… — ему так страшно додумывать, что отец хотел поранить его, самым унизительным способом, но он не остановится. Дину нужно, чтобы отец простил. Джон смотрит спокойно, внешне. Сложив руки на груди, наблюдает, как сын истязает себя, в надежде на его снисходительность. Отец знает, что теперь, Дин поранит себя, если его не остановить. Но отец, конечно же, всё контролирует. — Медленнее… — с интересом командует Джон, когда видит, что рука сына буквально дёргается от того, что уже слишком и дальше некуда. Дин такой беззащитный сейчас перед ним. Заплаканный, он лежит широко расставив ноги… Забыв, что ему стыдно и унизительно, желает только вымолить у отца прощение, любым способом. Это полная самоотдача. Абсолютная. Потому что это не игра уже. Для Дина это не секс, от слова совсем. Его сжавшийся от холода член лежит вялой тряпочкой кожи, на пустом сейчас мешочке мошонки. А Дин просто готов разорвать что-то внутри себя, только бы отец простил его. — А! Ай-й!.. — Дин крепко зажмуривает глаза и сильнее сжимает пальцами предмет, решаясь на невозможное… Всё. Дальше не идёт. Никак. Дин думает, что предел, но не слышит запаха крови и не понимает, почему нет боли. — Разожми руки, Дин, — слышит он мягкий шёпот над самим ухом и, открыв глаза, понимает, что это отцовская рука между его ног, удерживает орудие пытки, чтобы не пустить его дальше. — Нет! — Дину всё ещё страшно, что отец уйдёт. — Позволь мне сделать это. — Нет. Здесь я решаю, что тебе позволить, а что нет, помнишь? Разожми руки, Дин. — Нет. — Дин горестно качает головой, не в силах простить себя сам. — Нет, это бесполезно, если ты не останешься. — Я останусь. Отдай… — всё так же шёпотом говорит отец и медленно тянет предмет назад. Дин нехотя разжимает пальцы и смотрит так, словно он задохнётся сейчас, если отец не сдержит слово. — Нет!.. Накажи меня. Я виноват. Скажи, что сделать, чтобы ты?.. Пожалуйста, прости. Не уходи. — Урок третий: наказание, нужно попросить, а прощение, нужно заслужить. Если ты виноват, ты должен сам это осознать, прежде, чем я обвиню тебя. — Хорошо. — Дин судорожно кивает, краем сознания понимая, что, возможно, отец не уйдёт, как и сказал, если он продолжает преподавать уроки, — Хорошо… Разреши мне… Позволь, заслужить. Верни мне прокля́тую штуковину!.. — не в состоянии контролировать интонации, Дин просит с криком и дрожит всем телом, выжигая цвет глаз солью слёз, — Скажи, как мне поступить?! — Всё… — опираясь на локоть, лёжа около сына, правой рукой отец стирает его слёзы, — Успокойся. Ты уже заслужил. Ты прощён… Тише… Отец склоняется над сыном и обхватывает его губы своими… Целует уверено и настойчиво, нежно. И это сто́ит всего, что Дин пережил за последний час. В сознании сына — это сто́ит. Губы отца такие горячие и сладкие. Он словно вливает в Дина свет, из своих губ, частично исцеляя увечья на его душе, нанесённые своей же рукой. Дин не верит… Не верит, что отец дал ему это, что отец поцеловал его. Дин успел придумать, ночью, что в глазах отца он не стоит поцелуя, что нужно быть ненормальным, чтобы поцеловать шлюху. Что-то снова не клеится воедино, в его голове: отец говорит «подстилка», но целует так, словно Дин безоговорочно и безгранично дорог… И сыну не разобрать сейчас, какую из версий принимать на веру. — За что? — почти улыбаясь, спрашивает измученно сын, когда отец отпустил его губы из сладкого захвата своих. — Заслужил, — снисходительно кивает отец, прикрывая согласно веки. — Я… Могу заслужить? Почему-то, это так радует Дина. Радует, что он всё ещё не лишён поцелуев отца. Дин старается сохранить в обозрении памяти, что нужно стараться не упускать возможности заслужить подобное благо. Джон словно очнулся. Зов о помощи сына, едва не заставил его включить себя настоящего… И теперь отец думает о том, что это ошибка, которой нужно в будущем избегать, чтобы достичь поставленной перед собой цели. Джон любит сына. Больше, чем что или кого-либо в этом мире. Но отец думает о том, что он способен будет растерзать весь мир, который до этого спасал, если он что-то упустит и любить будет некого. И теперь он даже не знает, о чём молится его душа: о том, чтобы дать себе силы не обижать сына или наоборот?.. Отец целует своего ребёнка в солёную щёку, с благодарностью за то, что он устоял… Что он позволил отцу устоять… За то, что он заставил и умолял его не уходить. Джон благодарен. Потому что он теперь не знает, как выживет без любви сына… Без его поддержки, при любых обстоятельствах, и без его веры в отца. Джон уверен теперь, что если бы Дин не посмел остановить его — он точно так же задыхался бы без своего родного мальчика. Мальчика, с сиянием тысячи солнц в душе… Тысячи солнц, которые направлены освещать дорогу отцу. Это понимание капает серной кислотой на душу отца. Совершив усилие над собой, Джон поднимается и бросает на сына холодный взор без оттенка эмоций. Взяв со стула рубашку, отец бросает её на грудь сыну, как сообщение, что урок окончен. И уходит прочь не оглядываясь, внутренне сражаясь с желанием, приласкать, пожалеть…